Амурская экспедиция. В гостях у «рыбьекожих»

Стечение обстоятельств

Радиограмма из Союза писателей РСФСР застала меня в Охотском море, на борту сейнера «Панютино». Мы только что вернулись через Курильский пролив в район лова с океанского побережья Камчатки, где в тихой бухте прятались от жестокого шторма. Переждать ненастье нас приютила бригада ракетных катеров, хозяйка этой гавани. В штурманском журнале сейнера, по понятным причинам, об этом не упоминалось.

«Жестокий шторм» – это не просто устрашающий сухопутного человека эпитет, это навигационное определение: ветер 11 баллов по шкале адмирала Бофорта. Скорость ветра достигает 103-112 километров в час, высота волн – до 16 метров с длинными, загибающимися вниз гребнями. 12 баллов – это уже ураган.

Рыболовный сейнер РС-300 – основная промысловая единица «Магаданрыбпрома» – предназначен исключительно для прибрежного лова, выходить в открытое, тем более коварное и беспощадное Охотское море ему противопоказано. Но трал сейнера берет за раз 70 тонн улова, и этим всё сказано. РС-300 – это жестянка, консервная банка с шестнадцатью отчаянными парнями на борту. 

Помню, как будучи собкором радиостанции «Тихий океан», я отправлялся в экспедицию именно на этом сейнере – «Панютино». Капитаном его был мой большой друг Николай Коваленко. В рейс флотилию выперли 31 декабря 1977 года. Так руководство «Магаданрыбпрома» поступало ежегодно, опасаясь, что после празднования Нового года на берегу собрать воедино экипажи этих морских бродяг будет проблематично. Переход в район промысла занимал от 5 до 7 дней в зависимости от ледовой обстановки. Отмечали Новый год в пути традиционным способом, впрочем, кое-кто весьма своеобразно. В тот раз к нам с Коваленко решил присоединиться капитан сейнера «Елань» Иван Петков. Его корабль следовал параллельным курсом и, сблизившись с нами, Ваня перемахнул на наш борт. После нескольких тостов капитаны решили продолжить празднование на «Елане», пригласив и меня принять в нем участие. И продолжили, перебравшись с борта на борт там же способом. Я в том числе. Шторм был примерно баллов 5-6, сейнера болтало с борта на борт и с носа на корму. Молоды мы были, бесшабашны, но дело свое знали...

Итак, шторм стихнул, мы вернулись в район лова и принялись за свое дело. Я передал по радио короткий репортаж о недавних событиях, и принялся было за более обстоятельный материал – и вдруг эта радиограмма. Мне предписывалось прибыть в Ялтинский дом творчества писателей для участия во Всероссийском совещании молодых литераторов Крайнего Севера и Дальнего Востока в качестве одного из руководителей творческого семинара. А как это сделать?

Как это не редко бывает, когда вокруг тебя настоящие друзья, выход нашелся и на этот раз. В кромешной темноте, буквально в нескольких кабельтовых от сейнера вдруг ослепительно засиял до боли знакомый прожектор. Неужели «Ерофей»? Верный наш помощник – ледокол Магаданского морского порта «Ерофей Хабаров». 

– Слава, это ты? Здесь – Черевченко, – заорал я в трубку радиотелефона. Это был он, славный капитан ледокола Ярослав Мулява. – Ты когда обратно? Захватишь меня?

– Плати выкуп – пятьдесят, нет сто крабов.

– Слава, ты чё, спятил? Какие, к черту, крабы?

– Будут тебя сотня крабов, вымогатель! – капитан Коваленко отнял у меня трубку радиотелефона. – Принимай корзину с корреспонтентом, а потом с крабами.

Увлекшись зрелищем внезапно появившегося ледокола, я пропустил самоей главное событие этого дня – фантастическую добычу сейнера. Вместо минтая трал был под завязку заполнен камчатскими крабами – лучшими в мире. 

Камчатские крабы обитают севернее 54 параллели. Там запрещен любой промысел рыбы, работают по строжайшим квотам только специальное суда – краболовы. Мы же вели промысел минтая в своем коридоре, южнее 54 широты. Почему крабы двинулись на юг – неизвестно. Факт тот что 70 тонн этого деликатеса были высыпаны на палубу сейнера, и никто выпускать его в море не собирался. Это трофей, им по-братски поделятся с соратниками битвы под названием «путина».

В Магадан я добрался через пять дней. Оформив командировку, вылетел в Москву, затем в Симферополь. Затем в Ялту – на троллейбусе.

С корабля на бал

Конец февраля — начало марта на Южном берегу Крыма это самый разгар весны. После кромешных льдов и штормовых ветров Охотского моря Ялта казалась мне раем. Прежде я бывал здесь не раз, в здешнем Доме творчества написал три или четыре книжки, познакомился со многими известными литераторами — как советскими, так и зарубежными. Словом, прибыл, я по сути, в дом родной.

Чего нельзя было сказать об участниках семинара. Особенно о детях сурового Заполярья — чукчах, ненцах, эскимосах, юкагирах, эвенках, орочей. В этом раю они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Край магнолий, лавров и кипарисов был им не просто чужд, но и в какой-то степени даже враждебен.

Единственной отрадой для многих из них была возможность беспрепятственно преобретать и употреблять спиртное. Скажем, на Чукотке — не знаю, как сейчас, но 39 лет назад «огненную воду» чукчам и эскимосам продавали исключительно по большим праздникам — государственным и национальным. Например, на 7-е ноября, Первое мая, в день рождения первого олененка или в честь добычи первого кита.

Вот почему в первые дни этого небывалого форума творческая работа не ладилась. На помощь нам пришла матушка-природа. Внезапно в самый разгар субтропической весны на Ялту обрушился снегопад. Да какой! Огромные хлопья тяжелого сырого снега буквально завалили сады и парки Ялты, преобразили город. Надо было видеть, как ликовали наши семинаристы.

Снег, понятно, продержался всего ничего, но тот день стал переломным в нашей работе.

В моем семинаре на общем фоне заметно выделялись эвенкийский поэт Николай Оёгир и нанайская поэтесса Анна Ходжер. Оба были уже вполне сложившимися литераторами, да и молодыми назвать из было нельзя. 15 марта Николаю исполнилось уже 54 года, Анна была младше его на 10 лет.

      ​​​​

Там же, в Ялте, я перевел первое понравившееся мне стихотворение Анны Ходжер. Называется он — «Яоко» (ударение на последнем слоге). Вот оно.

Инструмент воображенья —
Мой волшебный яоко.
Мысль до головокруженья
Улетает далеко.
И дыханья не хватает,
И не знаю до сих пор,
Как на шкурах возникает,
Появляется узор.
Силуэт дракона, тигра,
Птицы, травы, дерева...
Я пока что не постигла
Ложь и правду мастерства.
А пока я постигала,
Очутился далеко,
сотворил чудес немало
Мой волшебный яоко.
Вижу я на рыбьих шкурах
Очертанья сопок хмурых,
Утки плюхнулись на плес.
Рыба в озере играет,
К Древу жизни подбегает
С молодым лосенком лось...
Я склонилась над узором,
Занята извечным спором —
Вновь понять мне не легко:
Я ли это рисовала
Или дремлющий устало
Мой волшебный яоко?

Яоко — это маленький, женский, ножик, которым нанайские мастерицы вырезают на рыбьих шкурах всяческие узоры. После из этих шкур шьют халаты, рубахи, прочую одежду и обувь. Это национальное искусство уходит корнями вглубь веков. 

Хабаровский этнограф Елена Глебова считает, что впервые о нанайцах упоминается еще в древних китайских летописях, где этот народ назывался «юй-пи-дацзы» — «рыбьекожие варвары».

«Рыбьекожие» особенности дальневосточников содержатся в «скасках», «отписках» и «распросных речах», которые в XVII веке русские землепроходцы отправляли с неизведанных и диких берегов, — пишет Е.Глебова. — Принадлежат они перу предводителей амурских походов Василию Пояркову, Ерофею Хабарову, Онуфрию Степанову и крайне лаконичны. Но в «скасках» этих — все самое главное о жителях «даурских мест», чей образ жизни не мог не удивлять россиян.

Дючеры, ачаны, гольдики и негидальцы (так три столетия назад назывались приамурские народы) землю под собой не пахали, из домашних животных разводили только собак, летом жили в шалашах на сваях (в «клетях безоконных»), зимой в рубленых юртах также без окон. Кормились главным образом рыбой и одежду носили «из кож рыбьих».  

Но и сейчас о современных потомках «рыбьекожих людей» — нанайцах, ульчах, нивхах, ороках, удэгэ — среднестатистическому россиянину мало что известно. Поэтому я не увидел ничего странного в том, что при публикации приведенных выше стихов в альманахе «Сполохи» (Москва, Современник, 1987 г., стр.399), редактор книги переделал рыбьи шкуры в звериные. Видимо, у него в голове не укладывалось, как это возможно шить одежду из рыбьей кожи.

Оказывается — можно, да еще как! В этом я смог убедиться, когда побывал в гостях у Анны Ходжер в главной обители нанайцев — селе Джари, расположенном в среднем течении величавого Амура.

Я отправился туда по той простой причине, что, будучи к тому времени уже достаточно опытном переводчиком поэзии малых народов Севера, прекрасно понимал — качественный, достоверный перевод невозможен без знания фундаментальных основ их культуры и быта.

С чукчами и эскимосами мне в данном плане повезло — я жил и работал в том краю почти полтора десятилетия. Нанайцы были для меня такой же загадкой, как инопланетяне.

Село Троицкое

В село Троицкое — административный центр Нанайского района — я отправился на УАЗе собкора радиостанции «Тихий океан», моего большого друга Феликса Купермана. Он сопровождал меня в этой поездке.

От Хабаровска до Троицкого около 200 километров, шоссе идет вдоль Амура. Добрались туда к вечеру и поселились в местной гостинице — с виду вполне современной, даже комфортабельной.

Первое впечатление развеялось, как дым, — нанайский гранд-отель был начисто лишен каких-либо удобств. К современному зданию то ли забыли, то ли сочли излишним подвести водопровод и канализацию. Последнюю заменял огромный деревяный туалет типа сортир, посещение которого было возможно лишь в случях крайней необходимости.

Впрочем, для северного репортера ничего удивительного в этом не было. И не такое видывали. В чукотской тундре вообще нет никаких туалетов. Если не считать саму тундру — голую, неогороженную.

Утром следующего дня я отправился в местный этнографический музей, которым в то время на общественных началах заведовала Анна Ходжер. Она была несказанно рада моему внезапному появлению и устроила мене незабываемую экскурсию по этому удивительному собранию предметов охоты, быта, культуры своего народа.

Там была и колыбель — эмуэкэ, в которой во младенчестве почивали бабушка Анны, ее мама и сама она.

Там я увидел нанайскую скрипку дученку, ставшую, увы, к тому времени музейным экспонатом — не более того. У мастеров игры на этом уникальном музыкальном инструменте в нынешних поколениях нанайцев наследников не оказалось.

Подержал я в руках и тот самый «волшебный яоко». Ну и, конечно, воочию увидел совершенно потрясающую роспись одежды из рыбьих шкур — свадебные халаты, охотничьи кухлянки и т. п.

А вечером я побывал в гостях у Анны. Жила она в селе Джари — чисто национальной части Троицкого, на самом берегу Амура, в хулбу — деревянном доме на сваях.

К нашему приходу муж Анны слетал на оморочке на Амур, принес свежей рыбы. Хорошо, что я захватил с собой из Магадана бутылку бренди, здесь со спиртным была напряженка. В местной лавке в избытке имелось вино из всяких ягод, в изобилии растущих в лесах, — черной смородины, жимолости и т. д. Но пить его было невозможно — тягучее, сладкое до приторности, похмелье после него — боже упаси.

На следующий день нанайские рыбаки взяли меня на свой ежедневный привычный промысел. Надо было посмотреть, как ловко управляются они с сетями...

За неделю пребывания в гостях у нанайцев я увидел и узнал много интересного. Сравнивая все это с бытом и культурой хорошо известных мне чукчей и эскимосов, несмотря на вполне понятные различия, связанные со средой обитания, климатом и т.д., я увидел в них и немалого общего.

Выносливость. Гордое достоинство. Уважение к старикам. Бережное отношение к родной природе, какой бы суровой она ни была. То, чего так не достает европейцам в общем и целом, да и нам, русским, в том числе. Нам есть чему у них поучиться, да вот только учиться мы не любим и не умеем.

Расставаться не хотелось, я бы с удовольствием пожил среди нанайцев подольше, хотя бы месяц, чтобы узнать их поближе, но... Всему в конце концов приходит конец.

Послесловие

Из Троицкого в Хабаровск я возвращался по Амуру, на теплоходе на подводных крыльях. Много рек и речек повидал я на своем веку — Днепр и Северский Донец, Днестр и Волгу, Енисей и Колыму с ее многочисленными полноводными притоками. Каждая из них прекрасна, по-своему величава, но Амур... У меня просто нет слов, чтобы описать его дикую красу, загадочность, неповторимость.

Вернувшись в Магадан, я узнал, что наконец был решен вопрос о моем назначении первым помощником капитана на дизель-электроход «Гуцул» в объединении «Магаданрыбпром». И вскоре отправился в свой первый рейс на минтаевую путину в Охотское море в новом качестве.

В свободное время на борту «Гуцула» я занимался переводами стихов Анны Ходжер, перевел их десятка полтора. Все они, в том числе прекрасная поэма «Дученку» — о судьбе нанайской скрипки, были опубликованы в московском альманахе «Сполохи» и, надеюсь, вошли в две книги Анны, которые ей удалось издать при жизни.

Последние годы нанайская поэтесса тяжело болела, но была окружена заботой родных людей и односельчан, почетом и уважением. Ее приняли в Союз писателей СССР, присудили какую-то премию.

Поездка в Троицкое, пусть мимолетное, но весьма содержательное знакомство с бытом нанайцев навсегда останутся в моей памяти.

Прекрасно, что маленький, но гордый народ несмотря ни на что сумел сохранить свои вековые традиции, свою уникальную культуру, ярким выразителем которых была Анна Ходжер. Впрочем, человеческие страсти и беды одни у всех народов.

Вот одно из стихотворений нанайской поэтессы, подтверждающих эту простую истину. «Сико-яко» — это что-то вроде причитания.

Из верховий рыбы, сико-яко,
Из низовий рыбы, сико-яко,
Жду я вас в надежде, сико-яко,
Вы меня утешьте, сико-яко.

Каша в чашке стала тверже мела
И фасоль в котле окаменела.

Матушка кета, сестрица щука,
Брат осетр, за что такая мука?
Девять лет ни весточки, ни знака...
Где же мой Смерегде, сико-яко?

Он ответил с грустью, сико-яко:
Я гулял по устью, сико-яко
и в широкой дельте, сико-яко,
я его приметил, сико-яко.

Там твоя соперница, Миранда,
Угодить такому мужу рада.
С сыном он играет, сико-яко,
Дочь свою ласкает, сико-яко...

Милая сестрица, сико-яко,
Надобно смириться, сико-яко.
Если трудно даже, сико-яко,
нужно жить и дальше, сико-яко.