«Большая книга-2019»: нагрузка страшная, скука смертная

Нынешнюю тенденцию «Большой книги» сформулировал председатель Литературной академии Дмитрий Бак: «В круг чтения современного читателя, судя по произведениям этого сезона, возвращается чтение медленное, трудное, требующее усилий и потому дающее более утонченное наслаждение». Реплики большекнижных мужей – вот истинное наслаждение, ва-аще пир духа: «тексты стяжали сердца», «в круг чтения читателя возвращается чтение»… Однако давайте по делу.
«Чтение медленное, трудное, требующее усилий», – чистый эвфемизм. В переводе на русский все проще: нагрузка страшная, скука смертная. А наслаждение… ну о-очень утонченное, ага. Все больше из BDSM.
Финалистам построиться для дефиле.

СТАРАЯ ПЕСНЯ О ГЛАВНОМ
(Р. Сенчин «Дождь в Париже»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2018)

«Дождь в Париже»? Господи, такая банальность, что и сказать-то срамно. Стихи Волошина, картины Светланы Логиновой и Александра Болотова, фотоальбом Кристофа Жакро… И так далее, вплоть до постельного белья ивáновской фирмы «НеоТек».
Впрочем, Сенчин и сам – живой трюизм, старая песня о главном: «Живу я, как поганка-а-а… как поганка-а-а… поганка-а-а…» Ури, где у него кнопка?!
«Дождь в Париже» – те же яйца, вид сбоку. Непременный осенний марафонец с рок-н-рольным прошлым (на сей раз с паспортом Андрея Топкина) сходит с трапа в аэропорту Орли. Спойлер равен анекдоту: «Ох, и пьют же в этом самом Париже-с!» – «Поручик, а с кем вы там пили?» – «Один-с!» В общем, Париж не стоил мессы, зато пастис, абсент и кальвадос паренька приветили. Что тоже далеко не ново: кто только из литературных героев не квасил с тоски в одну харю – от Степана Головлева до Руубена Пиллимээса.
Но не подумайте плохого: Топкин не просто пьет – итожит, что прожил. Сенчин, изволите видеть, на 47-м году жизни открыл для себя флэшбеки. Классная оказалась вещь: можно запросто раздуть тощий рассказ до размеров романа. И впрямь, сколько можно заполнять страницы бесконечными «вернулся-разделся», «помочился-спустил-воду»? Мемуары поперли с нездешней силой: Третьяк-Мальцев-Балдерис, видаки-мафоны, Кобейн-Мадонна, рокеры-брейкеры, брага-портвейн… Тоже страсть как свежо: Никитин плюс Козлов, помноженные на Рубанова, с Идиатуллиным в знаменателе.
Впрочем, советского и постсоветского хлама трагически не хватает. Приходится нагонять договорный объем автоцитатами из «Чего вы хотите?», «Льда под ногами» и «Тувы». Когда и они кончаются, наступает черед позавчерашних новостных лент: «Крым решает отделиться… по всему юго-востоку Украины митинги, захват или попытки захвата правительственных зданий. Российские флаги вместо украинских…»
Флаги флагами, а что, собственно, с Топкиным? Мужик залит бухлом выше ватерлинии (пять дней non-stop), но помнит мэров и вице-мэров Кызыла, будто «Отче наш». Как и биографию директора лучшего в Туве совхоза. Или установку обелиска «Центр Азии». Хоть бы раз забуксовал для приличия. Сочинителю пять за достоверность.
Пьяные рефлексии, знамо, кончаются ничем – Сенчин такой Сенчин. Ну, поганка. И даже летать неохота. За этот шлагбаум авторская мысль никогда не заходила. Надо полагать, и впредь не зайдет. Ладно, Р.С. и так любят. Басинский, к примеру: «Этот роман можно перечитывать, открывая там новые грани и подтексты». В «Черном квадрате» тоже уйма смыслов: ровно столько, сколько вообразите. Могий вместити да вместит.
Лет десять назад Лев Данилкин пророчил: у Сенчина есть все шансы стать тупиковой ветвью литпроцесса. Все свершилось по писаньям. Сказать уже нечего: ни типажей новых, ни сюжетных ходов. А в управдомы нельзя, квалификация не та. В смысле, вообще никакой. Сочувствую, кроме шуток.
Да, вот еще что: нет в «Дожде» привычных плюшек – раскаленных колобков водки и прочих увязывающих тараканов. Но Сенчин безупречен лишь в пределах простого, повествовательного, нераспространенного. Шаг влево, шаг вправо – конфуз: «Топкин видел себя играющим с маленьким сыном, учащим его ходить». Кто кого ходить учил, Роман Валерьевич, – Топкин сына или наоборот?..
Тоже ста-арая песня... Где у него кнопка?

ЧЕГО СОДОМА НЕ ДЕЛАЛА С ГОМОРРОЙ…
(Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание»; М., «АСТ», 2018)

Вы знаете за асон? Чтобы да, так нет? Слухайте сюдой, халамидники, и трезво содрогайтесь. Вам будет то, чего Содома не делала с Гоморрой: города гепнутся, а по морде лица пойдет радужная, извиняюсь, гангрена. Ничего интересного для вашего здоровья, таки да. А когда ваша кэцеле скажет «Шалом, гоноф!» – вы задумаетесь, что выйдет дешевше, аминазин или кадиш. Теперь вы слышали пару слов за асон. Но я вам умоляю, не спрашивайте за него гэвэрэт Линор – возможны больничные последствия.
Наша гэвэрэт, чтоб вы знали, – дама с двойным сиропом: борец за права меньшинств, включая братьев меньших. К последним у нее стойкий интерес: если не дебильный заяц ПЦ, то порнуха с зооморфами. Ну, вы поняли: остров доктора Горалик. А теперь приходите говорящих собачек посмотреть. И не только говорящих:
«Вот что делает Хани: медленно, медленно, медленно трется этим местом, этим розоватым местечком о пошарпанный, в мелких катышках полипрен, которым перекрыты стыки всех заводских стен. Нет, это невозможно описать; свербящая, вязкая сладость идет по спине Хани, вдоль хребта, вдоль короткой шеи, и вот уже заполняет ей уши, уши закладывает у Хани, глаза у Хани закрыты, о господи, о господи, о господи, и еще что вот-вот произойдет, вот-вот произойдет…»
Оружия любимейшего род… Ойц, чтоб я так жил! Да не так оно просто, как кажется. Очередной постап (будто других мало) можно читать либо по долгу службы, либо в качестве дисциплинарного взыскания. Иные мотивы попросту немыслимы.
Л.Г. пытается озадачить читателя актуальной этической проблемой: говорящая корова, она кто? – потенциальный бифштекс или субъект гражданских правоотношений? Архиважная мысль, таки да. И социально значимая. Хотя это не самое страшное.
Есть в книжке вещи похуже. Авторская речь сродни резонерству шизофреников – логическое подлежащее напрочь отсутствует. Ну, была какая-то, поц ее разберет, катастрофа, она же асон. Израиль в руинах (фейгелэ, не делайте нервы Сохнуту!), зверье заговорило. А дальше текст разваливается на микросюжеты: ни интриги, ни лейтмотива, ни протагониста. Правда, Л.Г. по доброте душевной пояснила, что главная героиня здесь эмпатия – давайте, мол, уже над вымыслом слезами, три-четыре…
Не спешите. Вам-то никто не сочувствует. Драматургию в тексте подменяет авторский монолог длиной, вейз мир, в 17 листов, – унылый, как дебаты о дефиците районного бюджета. Горалик тоже отчаянно скучает и развлекается игрой в классиков. Ликвидирует абзацы, как Селин. Лепит безразмерные предложения под стать Терехову; рекорд – 393 слова, попробуйте одолеть. Громоздит ненужные аллитерации на манер Кокошко: «Пока шерочка тяжко дышит и душно шебуршится, тщась нащупать и вытащить, машерочка мягко мяучит и мысленно мелкому маячит». Намертво застревает на одном и том же слове, будто Гертруда Стайн: «Горелый котик, рваный котик, пыльный с ошейником тощий котик, пыльно-дымчатый котик, пятнистый котик».
Авторесса – тот еще эмпат, от души пичкает читателя словесным клейстером: белесым клейстером, безвкусным клейстером, липким клейстером, вязким клейстером со склизкими комками. Сначала вы подавитесь кратким курсом иврита: «тат-алюф», «буша-вэ-хирпа», «тембель», «бат-зона», «гдуд», «кцина» и прочий лашон а-кодеш. Немного погодя вы поперхнетесь загадками: кто такие Дани Тамарчик, Йонатан Кирш и Яся Артельман – люди или звери. Чтобы докопаться до отгадки, придется вырыть полсотни окопов полного профиля – отсюда и до отбоя. Потом в горле застрянет сепелявая и кафтавая фечь пефсонажей. Юлечка Борисовна, я ж вам уважаю, так через почему мне весь ваш халоймес… извиняюсь, артхаус? Что я с вас имею, кроме беременной головы?
Лебн, не делайте с меня антисемита – я через вам уже такой!

УЗНАЕТЕ БРАТА КОЛЮ?
(А. Сальников «Опосредованно»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2018)

Третью книжку Сальникова критика встретила брезгливым недоумением. Наталья Ломыкина: «безупречный язык “Петровых” куда-то исчез». Татьяна Москвина: «автор часто впадает в утомительное и вязкое многословие». Галина Юзефович: «кредит велик, но не бесконечен». А казалось… еще вчера... дорогие мои, хор-рошие…
Господь с вами, барышни: «Опосредованно» – точная копия ваших любимых «Петровых». Разве что без мертвяков. Все остальное на своих местах: и летальная доза быта, и дивизия бесполезных статистов, и кол по русскому.
Новая фантасмагория А.С. держится на одном-единственном гвозде: стихи – наркотик, уголовщина. Идею Алексей Борисович позаимствовал у Сорокина, в пьесе «Dostoevsky-trip» да отчасти в елизаровском «Библиотекаре». Грех по нашим временам невелик – посмотрим лучше, как тема переосмыслена и переработана.
А никак. Ну, выдумал сочинитель поэтическую наркофеню, – «будда», «ривер», «тауматроп», «холодок», – тем все и кончилось. Началось любезное Сальникову бытописание во все тяжкие. Вечная память сюжету.
Да на фиг его, этот ривер-холодок – сегодня и ежедневно в программе инвентаризация утильсырья. Вам расскажут про герань, похожую на баобаб, про оргстекло на письменном столе, про рыжие половицы, про клетчатое красно-черное платье и бежевый кардиган с большими синими пуговицами, про плюшевую гориллу в боксерских перчатках и рваный носок с узором из черепов… Но ни одна деталь не работает – нет бы запретные вирши зарыть в горшок с геранью. Хотя бы для приличия.
То же с персонажами: их, по моим подсчетам, 104 на 416 страниц текста, и это вдесятеро больше, чем нужно. Миссия у большинства более чем скромная: объявлять трамвайные остановки или блевать в сквере.
Язык снова изнасилован в извращенной форме: «сбегано было в милицию»,  «сутулая, лохматая голова», «горе за умерших» (цитирую по журнальному варианту). И синтаксис по-прежнему зубодробителен: «Лене тоже зудело рассказать ему о том, как она видит свое будущее (она надеялась, что сможет стать преподавателем, что именно учась в институте сможет совершить какое-нибудь математическое открытие), и при этом понимала, что говорить про такое — это совершенно то же самое, что признаваться, что до сих пор верит в Деда Мороза».
Узнаете брата Колю?
Нынешний оплеванный Сальников ничуть не хуже вчерашнего лауреата. Давайте назовем вещи своими именами: минута славы миновала, а следующая то ли не оплачена, то ли… ладно, гадать не стану. Не пришла, и все тут.
Следовало, кстати, ожидать. Но лучшее, конечно, впереди.

ЛИТЕРАТУРА ГИБРИДНОГО СОРТА
(Г. Яхина «Дети мои»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2018)

«Зулейха» была явным гибридом: женский роман пополам с историческим. Читательский восторг вполне понятен. Сравните при прочих равных две фабулы. Если Майкл <censored> Джулию, а в дверь ломятся копы, то это, само собой, лавбургер. Но если Габдулла <censored> Альфию, а в дверь ломятся чекисты, то это уже высокая социальная драма. Сказано же: любовь и нежность в аду. Марьиванна роняет слезу от сопричастности к Истории Отечества.
В новой книжке Яхина продолжила эксперименты по выведению гибридных сортов литературы. Нынче Карл <censored> Клару, кораллы и кларнет изымут при обыске, и будет Марьиванне горькое щастье. А жанровая палитра авторессы пополнилась магическим реализмом.
Да таким развесистым, что Gott mit uns. Секретарь партячейки клеймит расхитителей социалистической собственности задолго до «закона семь-восемь», когда термин вошел в обиход. Крупный рогатый скот выращивают на звероферме. Отшельник, просидев у себя на хуторе всю Гражданскую, наслышан о метрической системе. Карпы рвут пирог, брошенный в бассейн, – чем, если у них во рту зубов нет? А «ложбины бугров между мышцами»? – вот вам lo real maravilloso на зависть Карпентеру с Астуриасом!
Впрочем, это внеплановая магия. Запланированная немного проще: отставной шульмейстер из Немреспублики пишет сказки, и они сбываются: вишня всходит, морковь колосится, куры поросятся. И какой отел после дождя!.. А потом начинаются страшные сказки, куда там Гофману с Гауфом: трактора сбегают из колхоза, и грядет вечный ноябрь. На кой тут эти чудеса в решете – право, не знаю. Подозреваю, и Яхина не знает.
Думаю, она вообще знакома с темой все больше по Википедии. На страницах романа обитают персонажи с литературно-музыкальными фамилиями: Брехт, Грасс, Манн, Бах, Гендель, Вагнер (см. статью «Культура Германии»). Однако не верьте аусвайсам: яхинские фольксдойче на поверку – сплошь колумбийского происхождения, родом из Макондо. Арбузная Эми – вылитая Петра Котес, дурочка Клара Гримм – ни дать ни взять Ремедиос Прекрасная, а сказочник Бах временами напоминает Мелькиадеса.
Если говорить о фольклорной основе, то немецкого в романе – кот наревел. Ну, секретарь партячейки похож на кобольда, а беспризорник ведет себя, как альраун. Вот, пожалуй, и весь сумрачный германский гений.
Да кого оно волнует? Читающей домохозяйке мифопоэтика даром не нужна. Ей важно всплакнуть на сон грядущий, – а тут стопятьсот поводов с доставкой на дом: изнасилование, сиротки, голод, кр-ровавый самосуд… Хотя может и не осилить.
Сужу по себе: первая сотня страниц проходит в ожидании – когда хоть что-то начнется? Потом настроение меняется: so eine Scheiße, когда же это кончится?
Сюжет в «Детях» вторичен, на первом месте – поточное производство тропов: «Бритая наголо голова мужчины блестела в точности, как пышный калач в центре стола, смазанный яичным желтком и подрумяненный в печи; богатые щеки розовели подобно ветчине, выложенной на тарелке толстыми влажными ломтями» и другие конфетки-бараночки. Орнаментальность, кстати, не особо разнообразна: сравнения и еще раз сравнения. Союз «как» в тексте встречается 458 раз, «словно» – 143, «будто» – 17, «подобно» – семь. Извитие словес прерывается лишь ради любимых параллелизмов: «Что же делать было Баху с этим домом – обветшалым, но еще теплым? И с этими яблонями – черными от старости? С этими полуразвалившимися амбарами и сараями? С затопленным ледником? С замшелым колодцем?» 
Про мертворожденные сцены с Вождем молчу: на них уже все топтались.
А теперь помножьте все перечисленное на 496 страниц – жуть, правда?
Если и есть в «Детях» какой-то смысл, кроме как публику жалобить, то он из Монталамбера: вы можете не интересоваться политикой, но политика интересуется вами. Не слишком ново, не слишком любопытно.
Перспектива гораздо интереснее. Кого в следующий раз репрессировать будем – ингушей, калмыков или уж сразу хоббитов? Кого выведет наш знатный селекционер – подводных кошек или травоядных собак? Чем обогатит русский язык? – холмами впадин, провалами сопок? Что на очереди в синергии жанров – слезоточивый саспенс, плаксивая эротика?
Да ладно, scheißegal. Слава все равно прилетит, как синегрудая синица на щепотку сала. Без булдырабыз, Гузель Шамилевна!
Еще бы. С такими-то тылами.

P.S. Под занавес снова вспомню Бака: «Чтение медленное, трудное, требующее усилий…» Господь, по слову Сковороды, сделал все нужное легким, а все трудное ненужным. Вопросы есть?

P.P.S. Да-а, я теперь памятник – отлит в граните финалистом Сальниковым: «Они на меня смотрели, как Кузьменков на литературный процесс». А как прикажете смотреть на такой литпроцесс?..