Голос, застывший в воздухе

Сквозь мрак темницы неутешный,
Сквозь пламя адской тьмы кромешной
И улюлюканье и вой
Он крикнул «Гретхен!», милый мой!
Гёте. «Фауст»

Шукур проснулся поздно. Подбоченившись одной рукой, второй потирая глаза, он зевнул. Затем ленивым взором огляделся вокруг: плотные шторы на окнах не пропускали свет в комнату, поэтому всё казалось таким мрачным: беспорядочно лежали разбросанные курпачи, подушки, валики. Сегодня выходной день. Он уставился на подушку, на которой минуту назад покоилась его голова. У него был такой взгляд, будто он жалел, что проснулся. Ему показалось, что его окликнули. Взбодрившись, он вскочил с места и открыл дверь. В комнату ворвались лучи света. Шукур отпрянул назад и рукавом укрылся от ослепляющих лучей солнца. 
Затем вышел на улицу, сел на корточки возле софы и взял в руки кувшин с водой. Но теперь со стороны ворот отчётливо послышался звонкий девичий голос: 
– Шукур ака-а! 
О, Господи! Шукур, забыв про кувшин в руке, выпрямился. Холодные капли воды покатились с лица на шею, с шеи на грудь, но Шукур этого не замечал. Он не знал, верить ли своим ушам. На его лице появилось выражение удивления. Затем это чувство сменили радость и смятение. Такие ощущения испытывает человек, который всю жизнь ждёт свою любовь, и в момент, когда он теряет надежду увидеть её вновь, она появляется перед ним. Такое ощущение, когда ты просыпаешься от того, что тебя кто-то зовёт, бывает у многих. Проснувшись, человек ещё какое-то время пребывает в «объятиях Морфея», хотя бодрствует. Его не покидают события только что приснившегося ему сна. В такие моменты он может слышать разные звуки, которые, вдруг обнаружив, что оказались в другом мире, тут же покидают это место. И попытки их отыскать не дают никаких результатов. Шукур это хорошо понимал. Но голос, ясно прозвучавший сейчас, свидетельствовал вовсе о другом. Это был не тот заблудший голос из ночного видения. Это был до боли знакомый Шукуру родной голос... Он не мог это чувство передать словами. Это был голос любимой. 
Он подействовал на Шукура как весенний нежный ветерок, который треплет ароматные травы и ядовитые растения. Этот самый приятный звук на свете принадлежал не кому-нибудь, а той самой, которая окликнула его пятнадцать лет назад, когда Шукур с дипломом в руках покидал стены института. Это был голос Шахло.

В то время во дворе факультета студенты парами гуляли под пунцовыми, тесно посаженными деревьями. Все были беззаботны. Почти невозможно было встретить куда-то торопящихся людей. 
В тот день, когда он с мыслями о Шахло, разозлившись на весь мир, шёл по улице, она его окликнула. А он в ответ сделал вид, что не слышит её. Ни разу не обернувшись, он ускорил шаги. 
За день до этого он ни с того, ни с сего устроил ей скандал. Он не помнил, что он тогда наговорил, но сказал что-то обидное, ругал её сильно за что-то незначительное. Какая-то невидимая сила толкала его сделать это, потому что причина, из-за которой он её отчитывал, в тот момент казалась ему чрезвычайно важной. Помнится, тогда Шахло горько заплакала. Разозлившись пуще, Шукур обозвал её словами, которые никогда ещё в жизни не произносил. Наконец Шахло еле слышным голосом прошептала:
– Уходите... выйдите ненадолго. Дайте мне привести себя в порядок. Иначе у меня сердце разорвётся. 
Внутренняя неведомая сила, заставлявшая изнутри бунтовать Шукура, ещё больше усилилась, что он даже оглох от своего крика. Чтобы не показывать этого, он спокойным и безразличным тоном сказал:
– Ладно, я пошёл! – и молча вышел из комнаты. 
Постепенно удаляясь от общежития, он подумал про себя «не думал, что это так легко». Через два-три часа его стали одолевать мысли о Шахло. Он страдал от чувства под названием «любовь», которая уже миллионы лет не даёт покоя человечеству. Он всю ночь не мог заснуть, переворачиваясь с боку на бок, и не понимал, что в тот момент Шахло страдает не меньше его. Стараясь её обвинить, он про себя думал: «Значит, она развлекалась и крутила мне мозги». Он всеми силами пытался её забыть. Но как только он представлял её перед глазами, все причины её возненавидеть, куда-то улетучивались. 
Назавтра он взял в деканате подписанный диплом и вышел на улицу. 
«Всё. Конец моим страданиям. Всё закончилось», – думал он.
Ему не терпелось поскорее покинуть этот город, уехать в родной кишлак. Были сожжены все мосты, связывавшие его с этим местом, пролетели пять лет учёбы. После экзаменов состоялся торжественный вечер. Шахло... Она уже стала чужой. С дипломом в руках он как тогда, лет пять назад озирался вокруг. Было такое ощущение, что всё здесь было абсолютно чуждо. 

Шукур выходил из здания факультета.
За спиной послышались уверенные шаги, каблучки нервно стучали по тротуару. По мере того, как они приближались, Шукур ускорял шаги.
И тогда он услышал знакомый голос:
– Шукур ака-а!..
В этом голосе было всё: и просьба, и мольба, и вопль...
Шукур еле заметно губами прошептал:
– Шахло-о...
Он побледнел, руки и ноги задрожали, казалось, что душа покидает его. Он невольно ускорил шаги.
Стук каблуков по тротуару постепенно отдалялся и вовсе прекратился. 
Он не помнил, сколько времени провёл на улице в таком состоянии, не помнил даже, где шлялся. Шепча про себя «лаб-бай», он, словно отвечая на чьи-то голоса, как помешанный что-то бурчал под нос. Хотел обернуться назад, но ему не хватало смелости это сделать. Он подобно человеку, совершившему преступление, пытался спрятаться. Ему казалось, что его преследуют. Он не понимал, что делал.
Всю ночь он температурил, бредил.
Во сне, подражая голосу Шахло, окликал себя: 
– Шукур ака-а!.. – услышав своё имя, вскакивал с места и выбегал ей навстречу:
– Да, любимая!
Назавтра Шукур покинул город.

В течение полугода Шахло непрестанно отправляла ему письма. У Шукура сердце готово было выпрыгнуть при виде этих конвертов. Но появлялась какая-то зловещая сила и невидимой рукой останавливала его, а под ухом звучало резкое слово Шахло «уходите». И повторялось такое каждый раз, когда забытые обиды Шукура снова появлялись из прошлого. Они, нагло улыбаясь ему в лицо, заглядывали в глубину его глаз, будто спрашивая: «Ну, что ты собираешься делать дальше?!» Шукур, понимая, что находится в плену этих воспоминаний, всё время вылезающих из памяти, не знал, куда себя девать. И всё равно он не мог устоять перед их сверлящим взглядом. У него не хватало силы воли открыть и прочитать эти письма... Ему казалось, что если он сделает это, то произойдёт ещё одна измена. Поэтому он складывал письма в солдатском чемодане отца, лежавшем на чердаке. 
Наконец, письма от Шахло перестали приходить. 
Однажды до него дошли известия о том, что она вышла замуж.
Позже, когда он слышал какую-нибудь новость о Шахло, у него ныло сердце. Как бы он ни старался, он не мог её навсегда вычеркнуть из памяти. Шли годы. Ему казалось, что они до сих пор ещё в обиде друг на друга. Потом женился и он.
Вначале молодую жену пугали ночной бред и крики мужа, которые изредка повторялись. Но со временем она привыкла к этому. Видимо, свыклась с мыслью, что муж должен быть именно таким, и с головой окунулась в семейные хлопоты, которые для неё были превыше всего. Она превратилась в женщину, про которую говорят «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Она продавала кислое молоко, собирала творог, латала одежду, пряла пряжу, ткала коврики, работала кетменём в поле, носила воду из колодца, пекла лепёшки...

Шукур опустил на землю кувшин. Во дворе бегали куры красно-белой окраски, которые то дружно кудахтали, то агрессивно клевали друг друга в борьбе за рассыпанные зёрна. Большой краснопёрый петух, выставив вперёд грудь, расхаживал из стороны в сторону, не признавая еду на земле. И когда ему надоедало такое демонстративное хождение, он набрасывался на приглянувшуюся ему в этот момент курицу, заставляя её трепетать и кудахтать под ним. Под стогом сена в конце двора калачиком лежала собака с пёстрой шерстью. Всё было в этом дворе заброшено: разваливающиеся глинобитные стены, буйно разросшаяся самодельная метла, разбросанные повсюду железяки. Такой беспорядок был везде, даже в домах людей, считавших себя выше других по положению... Таков был быт сельчан. И не было человека, который бы сказал «такое дело никуда не годится». В свободное время местные жители предпочитали спать или сходить в чайхану, чтобы поиграть в домино. Изредка они распивали вино, и тогда подвыпившим казалось, что всё вокруг в ажуре. А некоторые и без спиртного ходили как пьяные. 
Шукуром иногда овладевало такое ощущение, будто он забыл, куда положил нужную вещь, не найдя её, он обычно спрашивал у жены. И сейчас он оказался точно в таком же положении. Ему казалось, что нужно кое-что найти, но не знал, что именно. И сколько бы он ни пытался, вспомнить не мог.
Им овладела паника. Он как мальчик, который, боясь посмотреть на потолок тёмной комнаты, зарывается головой в ватное одеяло, испуганно оглянулся вокруг и, как будто боясь, что кто-то его услышит, тихо позвал жену: 
– Ойпош!
Но Ойпош в доме не было в этот момент. 
Шукур снова позвал:
– Ойпош!
В ответ из дома вышел мальчик лет семи-восьми, держа в руках наполовину готовый бумажный змей.
– Вы меня позвали, папа?– спросил он чеканным голосом.
– Где мама, Жахон?
– На базар ушла...
– Зачем ушла на базар?
– Продавать кислое молоко...
Шукур знал. Ещё с вечера они это обсуждали. Он удивился, что забыл.
– Папа, скажите, ушки тут надо сделать из бумаги? – спросил Жахонгир. – Видимо, пацан думал, что все мысли отца были заняты его бумажным змеем. 
– Какие ушки? 
Жахонгир показал ему игрушку:
– Вот остались только ушки и хвост.
– Продолжай, сказал Шукур с отвращением.
Жахонгир обратно зашёл в дом.

Шукур не знал, что делать. Его глаза были устремлены к воротам. Кто знает, возможно, эти деревянные ворота, в некоторых местах треснувшие, украшенные великолепной резьбой, сделанные во времена далёких предков и уже столько лет охранявшие его двор от посторонних взглядов, сейчас скрывали от Шукура некую тайну. И если она раскроется, он даже не представлял, какое чудо произойдёт. Один только страх уже выводил Шукура из себя. Его волнение напоминало зрителя, который с приподымающейся и опускающейся грудью с нетерпением ждёт открытия занавеса. Если его переживания охарактеризовать одним словом «Чувство», то тысячи его голов, дремавших в течение многих лет, внезапно проснувшись, тут же начнут оскорблять друг друга и тем самым поставят в затруднительное положение как душу, так и самого хозяина души.
Шукур думал, что эти чувства уснули. Полагая, что они никогда больше не вернутся, он глубоко ошибался. Наоборот, они, как восставшие бунтари после полного разгрома, взяв паузу и выбрав удобный момент, с новыми силами бросились уничтожать всё на своём пути. 
Шукур, осторожно погладив разыгравшееся сердце, слегка дрожащими руками вытер лицо. Взглянув в зеркало, приклеенное к стене навеса перед домом, и увидев в нём своё отражение, напоминавшее ребёнка, готового заплакать, он сморщил нос. 
– Не-ет, не-ет, никуда я не выйду! – сказал он сам себе. – Пусть зовёт себе, если хочет! Мне какое дело? Пятнадцать лет назад я распрощался с ней. Сказал, что ухожу! Какая ей польза оттого, что она найдёт меня? Она что, хотела посмеяться надо мной, увидев мою нынешнюю собачью жизнь?! – Он замахнулся в сторону ворот, будто сгоняя со стены птицу, которая приносит несчастье. – Уйди! Уйди! Я же тебя бросил, что же ты меня преследуешь? Ты даже во сне не даёшь мне покоя. Ладно, сон не зависит от нас, и я не могу пожаловаться, что ты снишься мне, и это будет несправедливо. Но почему ты через столько лет нашла мою дверь и окликаешь меня? Что же скажут люди, соседи? Тебе не стыдно гоняться за мной? Всё равно в этом доме тебе не найти того человека, которого искала. Ты зря старалась! Лучше убирайся по-хорошему! Уходи! Уйди!..

Шукур рассердился не на шутку. Он как комендант крепости, который узнав о появлении лютого врага, закрывал все дырки в стенах, и чувствовал себя как в осаде. Жить в вечном плену или в один прекрасный день прорваться сквозь блокаду и выйти на свободу, всё зависело от судьбы. 
Наконец он успокоил себя, подумав, что ему всё-таки послышалось. И как только он, глубоко вздохнув, собрался сесть на край софы, за воротами снова послышался тот же голос:
– Шукур ака-а!..
Шукур напряг слух. Его глаза засверкали. Он вскочил с места. Его недавний гнев как рукой сняло. В этот момент он забыл обо всём – и про дом, и про опостылевшие нескончаемые дела, про сына, который недавно спрашивал, как соорудить ушки и хвост бумажному змею. Шепча про себя «сейчас, сейчас», он пошёл к воротам, но через несколько шагов вдруг остановился как вкопанный и посмотрел на свои ноги. Из кончика его старых калош выглядывал большой палец с почерневшим от грязи ногтем. Он будто не узнавал себя. Эх, а каким он был в студенческие годы! В его сверкающих туфлях всё отражалось, как в зеркале. Никогда он не выходил на улицу в невыглаженных брюках. 
Шукур вмиг опомнился. 
– Как же я выйду к ней в таком виде? – пробурчал он раздражённо. Он не знал, как быть.
С беспокойством оглянувшись несколько раз на ворота, он пошёл обратно. Вошёл в дом, где всё еще лежала неприбранная постель. Открыл шторы, и комната озарилась. Почесав затылок, Шукур подошёл к картонной коробке в углу и склонился над ней. Пошарил, ища свою одежду. И найдя кое-что среди кучи тряпок, вытащил какую-то ткань. Он, как женщина, развешивающая постиранное бельё, повесил её на верёвку. Это были брюки допотопных времён. Он обнаружил, что в них ширинка порвана так, что там свободно могла разгуляться сильнейшая буря. Возможно, поэтому их давно не вытаскивали из коробки. Он бросил брюки на пол и вытащил помятый костюм. Хотел его надеть, но рука не пролезла в рукав. Одежда из коробки была намного хуже той, которая была на нём сейчас. Стало понятно, что Ойпош вынула оттуда всю нормальную одежду. А Шукуру давно было безразлично, во что он одет. Потому что никто не обращал на него внимания. Он собрал одежду в охапку и запихнул обратно в коробку. Теперь у него был такой вид, будто он случайно зашёл в неизвестное ему место. Он долго пробыл в таком состоянии. Вдруг он увидел на выцветшем гобелене на стене фотографию, прикреплённую булавкой. На фото была дугообразная надпись «Студенчество – золотая пора». С фотографии на него смотрел широко распахнутыми глазами молодой худощавый парень с зачёсанными назад чёрными как смоль волосами. На шее галстук. У парня был такой взгляд, будто он увидел что-то очень интересное. 
Шукур взял в руки портрет и долго его разглядывал. 
– Шукур, – сказал он, будто представляя ему себя.

Уткнувшись в портрет, он, казалось, ждал ответа от него. С фотографией он вышел под навес. Подошёл к зеркалу на стене. Посмотрел на себя. Напротив стоял лысеющий мужчина с морщинистым лбом, мешками под глазами и печальным взглядом. Словно сравнивая себя с изображением на портрете, он смотрел то на фото, то на своё отражение в зеркале. Он всё ещё не отрывал глаз от фотографии, будто что-то искал в ней. Наконец он прослезился. Конечно же, он был совсем не тем парнем, который смотрел на него с фотографии, но ведь душа его была всё та же! Но разве можно было узнать человека по душе...
В ворота снова постучали. 
Он пожалел, что в доме нет винтовки. Вот если бы было оружие, он бы точно им воспользовался! Не задумываясь, он зарядил бы ружьё и выпустил бы подряд несколько пуль. И тогда не одна, так другая пуля пробила бы потрёпанные доски этих старых ворот и отправила бы этого «голосящего» в преисподнюю. В тот момент Шукур с ружьём выбежал бы, нагнулся над раненой в грудь и лежащей с белым как полотно лицом возлюбленной, прикрывавшей кровоточащую рану, как цветок, подаренный ей любимым человеком. Это были бы последние мгновения её жизни. 
Она бы тихо прошептала: 
– Шукур ака-а...
– Шахло... Простите!
– Не говорите так... Это вы меня простите!
– Но ведь я...
– Я знаю... Я всегда хотела умереть на ваших руках. Вы выполнили мою просьбу. Прощайте! 
Она бы медленно умирала на глазах.
Вот тогда Шукур смог бы найти силы отодвинуть в сторону и стыд, и благоразумие. Он бы бросился на её бездыханное тело и, громко всхлипывая, зарыдал бы. Он вылил бы всю душу: «Прости меня, Шахло. Я не нашёл в себе силы жить с тобой, не счёл достойным твоей любви эту жизнь, полную презрения, грязи, лжи и лицемерия». 
Шукур и сам не понял, как из его глаз потекли горячие слёзы. 
Ворота толкнули. Рука, прятавшаяся за воротами, пыталась дотянуться до защёлки. Ещё немножко, и она дотянулась. Шукур поспешно вытер слёзы. У него сердце готово было разорваться от волнения.

Открылась дверь, и во дворе появился маленького роста круглый мужчина лет 35-40, в синих брюках, красном пиджаке и с бородой. На голове у него была тюбетейка защитного цвета. Шагнув во двор, он, укрываясь ладонями, почесал нос, будто защищаясь от острого запаха. Узкими глазами оглядев двор, он хриплым голосом прокричал:
– Шукурвой, э-эй, Шукурвой!
Увидев его, Шукур не знал, что делать, то ли плакать от радости, то ли смеяться. Он молча стоял как истукан.
По ходу выкрикивая его имя, гость подошёл к дому и увидел под навесом застывшего как памятник Шукура с портретом в руке. 
– Шукурвой! – сказал он.
– Заходи, – ответил Шукур.
– Что же ты держишь портрет? – вытянув шею, гость взглянул на портрет в руках Шукура и воскликнул:
– О-хо! Это вы? А какая шевелюра! Надо его увеличить или нарисовать?
Шукур отрицательно кивнул головой:
– Нет!
– Как знаешь.
Шукур отнёс фотографию на место.
– Скучно стало, – гость, скрестив ноги, уселся на коврике под навесом. И вдруг, ни с того ни с сего, он стал жаловаться на жизнь. – В этом кишлаке даже нет человека, с которым можно нормально поболтать. Соседи, родня, братья, сёстры – всё, оказывается, чепуха, друг мой... Они тут как тут, если есть для них какая-то польза. А если нет, их днём с огнём не сыскать. Не поверишь, если кое-что скажу... А ведь он мой младший брат... А говорит такое, что уму непостижимо. Знаешь, что он мне сказал: «ты, говорит, брат, столько лет в большом городе потратил время зря». Ему, видите ли, стыдно даже рассказать людям про мою специальность, полученную там. Мне стало как-то не по себе. И я подумал, давай-ка я схожу, навещу друга Шукура. Уже два дня, как я закончил рисунки на воротах председателя Пулата. Он надоел мне своим замечаниями. Что поделаешь, «хозяин – барин». Согласился потому, что это моя работа. Скрипя зубами, я использовал те краски, которые выбирал он. Если бы ты только видел, как ему это понравилось! Он был вне себя от радости. Кроме гонорара он меня ещё дополнительно подарками одарил. Мне самому стыдно стало. Теперь у него при входе под навесом яркий цветник и зелень. Любой посторонний человек, зайдя туда, растеряется. Подумает, если у него при входе такая красота, что же внутри. А внутри у него дерьмо, я тебе скажу. Вот так мы жертвуем искусством в пользу фальшивой красоты, а вкуса – ноль, Шукурвой. Мы боимся жизни, страшимся заглянуть ей в глаза, сторонимся её и пытаемся что-то изобразить в качестве образца и в результате, подобно тем искусственным цветам, убиваем вкусы тех, кто идёт за нами. 
Он печально вздохнул. И вдруг ни с того, ни с сего махнул рукой: 
– Э, давай не будем об этом, – как будто его Шукур тянул за язык. – Давай, сходим куда-нибудь, развеемся?
Шукур не знал, что ответить. 
– Давай по сто граммов... – стал он упрашивать Шукура, с тоской заглядывая ему в глаза.
В другое время Шукур, не задумываясь, поплёлся бы за ним. Но сейчас ноги не шли. Он резко отказался.

Тот пожал плечами, будто удивляясь, что впервые слышит от него отказ. Быстро, про себя прочитав молитву и сделав жест «Аминь», встал и пошёл. 
Выходя из ворот, он сказал:
– Иногда человеку мало даже куска верёвки, – сказал он. И будто боясь, что кто-то его услышит, с тревогой озираясь, исчез из виду. 
Появление приятеля в его дворе было не случайным, думал Шукур. Он шестым чувством понимал, что этот его приход каким-то образом связан с тем голосом, который ему почудился. Возможно, есть какая-то причина и в том, что он не скрывал от него свою студенческую фотографию. Было что-то сверхъестественное в том, что приятель пришёл прямо к нему, внимательно посмотрел на портрет, высказал свои эмоции, выразил желание нарисовать его... Всё это подтверждало зарождавшиеся в нём сомнения. 
Причина его отказа пойти с приятелем развеяться тоже была в его боязни столкнуться с ней при выходе из ворот. Поэтому он сопротивлялся как бычок, которого силой заталкивали на скотобойню. Приглашение приятеля он отклонил в каком-то полусонном состоянии. Раньше с ним такого не случалось. Он даже не подумал о том, что его приятель-художник тоже ведь сейчас оказался в его положении, как когда-то он, когда услышал короткое «уходите».
Из дома выскочил Жахонгир с бумажным змеем в руке. 
– Вот, закончил, – сказал он с сияющими от радости глазами, в которых была гордость за то, что он самостоятельно смастерил игрушку.
Машинально бросив взгляд в сторону сына и на его поделку, он с довольным видом произнёс: 
– Молодец!
Он сказал это не потому, что был рад за сына, а потому, что восторженный возглас мальчишки откликнулся эхом. 
– Если поднимется ветер, я пущу его в небо, – сказал Жахонгир.
Шукур как бы согласился с ним:
– Хорошо.
Сын зашёл обратно в дом, чтобы довести игрушку до совершенства. 

Вдруг какая-то часть мрачного сознания Шукура прояснилась. И далеко-далеко... появилась голая степь, которую он когда-то видел, но не помнил, где. Вся окрестность этого выцветшего пейзажа была в плену заката и сливалась на горизонте с небом. Лучи багрового зарева словно окунули мелкие, похожие на вату облака в кровавую краску, которые затем, путаясь между собой, выдавливали капли крови. Облака, гонясь друг за другом, куда-то спешили. Внезапно появившийся ветер, невидимыми руками собирая окровавленные облака, будто пытался их забрать с собой и где-то похоронить. 
Ветер усилился. Казалось, что он, гоняя из стороны в сторону сухие растения и перекати-поле, не знал куда их девать. В сердце Шукура появилась какая-то непонятная дрожь, которая была знакома ему до боли, и хотя её существование он чувствовал пусть и не ясно, но уже давно, но только теперь он понял, что это большое событие в его жизни. Казалось, что гость, которого он долго ждал, наполнил его сердце блаженством, спокойствием и радостью. Шукур смутно вспомнил, что когда-то кто-то хотел отнять у него это бесценное богатство. 
Ветер начал свистеть. Перекати-поле и сухая трава, кружась, трепали какие-то бумажки. Шукура осенило: это же письма, которые лежали в чемодане на чердаке. Он удивился, что теперь они летали вольно по степи. И как бы Шукур ни старался смотреть на них, его взгляд невольно упал на три строки вверху одного из писем, написанных красной ручкой и красивым почерком: «Шукур ака-а!». 
В этот момент снова послышались звуки твёрдых шагов, нервно ступающих по асфальту каблуков, которые всё время приближались и приближались. Шукур замер. Он не мог даже пошевелиться. И тут под самым ухом у него послышался нежный, ласкающий голос Шахло:
 – Шукур ака-а!
Шукура охватила паника. Прекратился ветер, и всё вокруг затихло. Шукур не смел даже повернуть голову в ту сторону. Он дрожал. Он был похож на муравья, попавшего в сеть паука и пытавшегося вырваться из неё. В этот момент он вспомнил слова художника, сказанные им при выходе из его ворот: «Иногда человеку мало даже куска верёвки...»
И вдруг его тревога куда-то исчезла, Шукур почувствовал себя так легко, как будто только что избежал неминуемой смерти при встрече с тигром, а в его теле появилась какая-то нелепая радость.

Перевод с узбекского Лиры Пиржановой