Свидетель чудесных встреч

Философские штрихи к портрету Христофора Микаеляна (18 октября 1859 — 1 марта 1905 года)...

Кризис субъекта в европейской мысли не мог не сказаться на написании исторических портретов. Если иррациональные странствия желания на периферии отражаются в лицах истории, то субъективная мифопоэтика героических образов имеет равное право на существование с архивным перечнем фактов. Континентальная философия, пытаясь вернуться в мир досократического мышления, переоткрыла народную мудрость мифического сознания: пока народ восхищается мифом, история следует за поэзией. 
Еще Пушкин называл единственным поэтическим лицом русской истории казачьего бунтаря Емельяна Пугачева, героя крестьянской «революции» и народных песен. Следуя антропософской линии, армянский мыслитель Карен Свасьян по-своему повторяет эту мысль в оценках протестного движения. Образы революционеров рождались в мечтах Маркса и на страницах рукописей Достоевского. В этих образах (а не наоборот), узнавали себя будущие протагонисты. После встреч с ними в книгах классиков переходили от идеи к борьбе. 
Революционное прошлое Армении удивительным образом воплощает указанную интенцию. Страна, рожденная протестами, чья поэтическая культура на протяжении столетий взывала к борьбе против национального гнета, отразившейся в образах народного защитника Агаси и самоотверженного воина Самвела Мамиконяна, не могла не породить поэтическую личность борца. Таким и был выходец из сельской среды - словно выписанной пером Хачатура Акопяна деревни Агулис. И он же - проницательный интеллектуал разночинной интеллигенции Петербурга и Тифлиса, читателей Чернышевского и Герцена. Так Христофор Микаелян прошел путь мужественного заступника угнетенных, путь одного из основателей партии дашнаков - Эллена. 
Его биография, уже неотделимая от мифа и заключенная в триаду портретов с Симоном Заваряном и Степаном Зорьяном, отличается завидным символизмом. Историку не трудно представить развитие революционной мысли через вехи исторических предшественников Микаеляна (которых он охотно называет и сам). От просветительской деятельности Степаноса Назариянца к революционной поэзии Микаэла Налбандяна, от создания армянских литературных журналов в Санкт-Петербурге – к возвращению Гамара-Кантипы на Кавказ. Просвещение разделяло бессмысленный мятеж и неповиновение, с которого начинается человечность: в лучах армянского «Северного сияния» рождались революционные искры.  

Однако история мысли отдельного революционера – это также история встреч, создающих узловые точки его биографии и, словами Спинозы, приостанавливающих иррациональную интенсивность жизни, лежащую за пределами добра и зла. И вновь преходящую после встречи – в разделении мира на друзей и врагов, в возможности творить добро или зло. Также в нехалкидонском христианстве Армянской Апостольской церкви, чей миафизис (путаемый с монофизитством) разделяет понятие природы и сущности и предполагает встречу человеческого и божественного в единой природе Христа. Свидетельство встречи составляет сущность мученичества (μάρτῠρος), поэтому так часто за самоотверженной решимостью революционеров идти на гибель кроется простая и сильная вера крестьян. И, наверное, потому мученическим окажется конец Микаеляна, «совершенного стоика, с покорностью несшего свой крест», каким он представлен в мемуарах будущего министра финансов Армянской республики Мартина Шатиряна. 
Его гибель в далеком Сабляре от взрыва самодельной бомбы произошла в дни предродовых мук парламентаризма Российской Империи. Она могла бы послужить аллегорией размежевания террора и будущих демократических институций, если бы дальнейшая история не показала роковую неизбежность крушения государства. Налбандян когда-то с испепеляющим сарказмом оценивал не принесшее свободы «освобождение» крестьян в 1861 г.; аналогичные паллиативы в политике не могли оказаться спасительными. Раз сущность террора, по тонкому замечанию политического мыслителя Олега Горяинова, кроется в невозможности политического высказывания, то условия века обязывали борца сопротивления принять его трагическую неизбежность. «Бывает судья без совести, но бывает и палач с совестью», - гласит армянская пословица. 
Сам Микаелян в своих «Настроениях толпы» говорил о неизбежности насилия со стороны деспотизма, независимого от действия угнетенных. Чье восстание становится в таком случае не только единственным возможным ответом, но и обретает мессианский характер. Это напоминает сопоставление сделанное Максом Вебером в одном из комментариев к Дионисию Галикарнасскому, где он связывает понятие мессианского призвания klesis c латинским разрядом classis. От которого недалеко уже и до ключевого понятия марксистской мысли – класса, позиции, где происходит раскол между человеком и его устоявшейся, сословной ролью. 
Карл Маркс мечтал о таком классе, который бы означал разложение всех сословий. Ошибка догматиков от марксизма заключалась в провозглашении вечного единства такого класса с рабочими, хотя их совпадение было лишь одним из зигзагов истории. Хуже могла быть лишь другая иллюзия, вдохновлявшая искателей этого единства в биологическом начале и кровных узах. Самвел у Раффи избегает подобной ловушки в страшном, но неотвратимом завершении одноименного романа – в сцене убийстве собственной матери. Кровные узы и свобода не всегда совпадают, и герой Раффи выбирает второе. 

Можно сказать, что, читавший Раффи и делавший свои выводы, Эллен в чем-то следует одной дорогой с Лениным, определившим путь национальной гордости в достижении социальной свободы. Он не заходит за черту западни, смешивающей марксизм с национализмом, чтобы неявно вернуть восточную деспотию. Напротив, взгляд Микаеляна свидетельствует о встрече социализма, в его народнических и марксистских интерпретациях, с национализмом без соединившего в следующем столетии эти учения рокового дефиса: национал-социализма. Схватка большевиков и дашнаков, принявшая особо крайние формы, едва ли была возможна при жизни Микаеляна, имя которого вспоминали на съезде Компартии Туркестана в июне 1918 г., декларировавшей революционное единство протестных сил: «В трудные моменты мы можем рассчитывать на вас, а вы - на нас, как на самих себя».
Нация осталась для Эллена не вознесенной на сакральный пьедестал диаспорой, а в первую очередь братством угнетенных, основанном на отрицании: не всегда и не только. Не всегда и не только этническая группа, не всегда и не только социальная прослойка, а всегда единство в стремлении к свободе. Откроем его сочинения. «...Какие средства более целесообразны для борьбы с духовным вырождением, чем путь революции, который, с одной стороны, требует и поддерживает в нации огонь такой добродетели, как преодоление личного во имя общественного, а с другой стороны предлагает будущее, где нет места тем недостаткам, которые сегодня - выгодный метод выживания, - пишет Микаелян в одной из последних работ «Историческое зло», - Да, революционная трудная борьба, в процессе которой армянин, грудью вставший против врага, положивший жизнь на алтарь свободы отечества, святым огнем самоотверженности согревает душу растущего поколения и возвращает к жизни светлые стороны души большей части народа. Эта борьба... должна принести ту чистую атмосферу достойной человека жизни, только в которой и могут расцвести пышным цветом положительные качества народа».
Ландшафт Армении, отмечает Карен Свасьян, создает ее же необычный гештальт - свойство армянского мировоззрения, заключающееся в единстве истории и природы. Для носителя армянской культуры история вырастает из мира повседневности, а не носит трансцендентального этой повседневности характера (что было бы не плохо, если в политике на таком сакральном видении истории не паразитировали противники свободы). Но здесь же подстерегает то самое историческое зло, не менее опасное, чем контрреформы Александра III или гораздо более зловещая фигура османского султана Абдула Хамида II. Ставшая следствием многовекового рабства покорность, охватившая сам быт и нравственный мир армян. «Нам надобно, елико возможно, себя соблюдать: скажут “да” – и ты скажи “да”; скажут “нет” - и ты - “нет”; скажут - “сядь” - садись; скажут “встань” - встань, - а там видно будет», - говорят в «Ранах Армении» односельчане Агаси, не поддержавшие его борьбы.
«Наряду с большими достоинствами у армян есть и крупные недостатки, - цитирует Микаелян одну из публикаций Григора Арцруни, - Разобщенность, неуживчивость, мстительность, зависть - но все это следствие многовекового рабского существования под мусульманским игом. Нельзя познать свободу, будучи рабом - только свобода учит быть свободным». Тем самым армянское освободительное движение в своем развитии подошло к открытию репрессивных интериоризаций – рассеянных инструментов деспотизма, к проблеме которых в России с разных сторон подходили Чернышевский и Бердяев, а в следующем столетии обратятся представители французской  послевоенной мысли – от Жиля Делеза до Ги Дебора. 

Действительно, опаснее мечей турецкого зюлума оказываются такие невидимые орудия несвободы, выдающие покорность за рациональность и здравый смысл. Апологеты последнего - «носящие шелк» Раффи, чье поведение прекрасно отражено в одном из первых советско-армянских фильмов Амо Бек-Назарова «Хас-пуш». Этим скрытым врагам, «историческому злу» Микаелян противопоставляет национализм как новое метафизическое основание, превращающее свободу в самоцель, дающее силы для преодоления собственной покорности каждого члена нации. 
Заметим: метафизическое понимание нации предполагает народное единство, миафизис русской и турецкой Армении, очевидность которого никогда не ставилась Микаеляном под сомнение. Рассказывают, что отвечая на заявления о том, что Турецкая Армения – это совершенно незнакомая страна, и нужно ее сперва исследовать, революционер любил шутить: «На что мне знать, насколько высоко растет трава в Турецкой Армении?». В этом отношении даже Бархатная Армянская революция проявилась в столкновение подобных интериоризаций прошлого с новыми метафизическими основаниями, основным оружием которых являлась вера: демонстранты Пашиняна вступали в здание Центрального Радио с поднятыми руками. 
Между тем, встреча национального и социального неотделима от встречи внутри армянской литературы и ее вхождения в литературу мировую, во многом подготовленное Валерием Брюсовым. Потому что, если политическая революция невозможна без революции в языке, то и русская революция вряд ли могла свершиться вне мизансцены Серебряного века. Встреча с русской культурой - деятельность плечом-к-плечу с народниками и даже женитьба на соратнице и бывшей супруге народовольца – Евгении Лаврусевич, прошедшая в обстановке Тифлисского подполья, - показала Микаеляну также созидательную и боевую сторону русской литературы, о чем писал Карен Свасьян. 
Одной из находок французской философии будет понимание того, что проблема любой революции в ее вписанности в образ революции, обрекающий эмансипаторные действия на реакцию и повторение. Идеалисты Великой Французской революции, за столетие до Микаеляна, пытались создать новую образность, черпая ее в античной героике и называя себя именами греческих и римских патриотов. Идеалисты грядущих русских революций, наоборот, искали образы в литературе собственного Золотого века - Бердяев назвал главными «духами русской революции» Толстого, Достоевского и Гоголя.
Эллен, начинавший с чтения Роберт Оуэна и народнической литературы, пришел к соединению публицистики Григора Арцруни и патриотической романистики (взявшей на себя в соприкосновении с русской литературой роль рупора общественных перемен), так как уже знал, что без художественно очерченных идеалов невозможно превращение гачагов из разбойников в защитников свободы. Агаси, не позволивший персам увести самую красивую девушку деревни, и богатырь Мамиконян сражались бок-о-бок с реальными людьми; в них узнавали себя борцы сопротивления. 
Кроме того, борьба армян следовала и за поэтическим мифом Кавказа. Возвращаясь из Петербурга в Тифлис, словно герой позднего очерка Лермонтова «Кавказец» или путешествующий из Москвы в Закавказье юный Леон поэмы Шах-Азиза (впрочем, так же как и сами Лермонтов и Шах-Азиз), Микаелян раскрывал удивительную поэтику этого места. В ней социальная тенденциозность творчества русских армян встречалась с чувственным изяществом поэзии армян турецких. Гюнтер Андрес как-то сказал, что поэзию и революцию роднит способность к абстракции, выходу за пределы существующего порядка вещей (особенно если он несправедлив). Поэтому негодование и народная скорбь Рафаэла Патканяна дополнялись пронзительным призывом к братству всех людей в творчестве вечно юного Мкртича Бешикташляна и Петроса Дуриана. Благодаря этой встрече воображаемая свобода проступала из туманности невозможного. Интересно, что позднее из поэтики Кавказа родится и армянский импрессионизм, наглядно представленный на картинах участника Ванской самообороны Фаноса Терлемезяна, чей вибрирующий мазок, передавая ощущение света, воспевал все живое и любовь к нему. 

Только любовь к жизни, как доказывали мыслители Франкфуртской школы, отличает революционера от разбойника и разрушителя. Без нее даже удивительные коммуны Оуэна легко превращаются в структуры поддержания деспотизма (и не случайно Николай I хотел пригласить английского социалиста для организации крепостных общин в деревнях). Только любовь к жизни рождает мечту, без которой не было бы первой Армянской республики, не было школ и скаутского движения, Амазгаина и Союза Армянской помощи, печати и песен-маршей, духа и веры в победу. 
О последнем нередко забывают. Французы, в том числе столь выдающийся собеседник Микаеляна, друг Эдгара Шаина и Аршака Чобаяна, Анатоль Франс, порой видят в армянах, как и во многих других малых народах, только жертв истории. Но в мировую историю армяне вступают на правах союзников – как писал Григор Арцруни - в борьбе европейцев и русских против наступления тюрок, в обличьях ли нашествия все сметающей орды завоевателей или в лице защитников самовластия. Мартин Шатирян рассказывал, как на знамёнах революционных отрядов в окружении пяти звезд-провинций Армении рисовали цифру «61», номер статьи Берлинского конгресса, предписывавшей реформы. 
Это схватка на два фронта – против грозных соседей и против оков внутренней несвободы – подготовила еще одну встречу для Христофора Микаеляна. Встречу свободы и независимости, разделявшихся даже в программе «Дашнакцутюн». Между героическим анархизмом Заваряна, заменявшим структуры романтическим примером, и апологетом народнических структур Ростомом, Эллен оставался демократом, сторонником разумного компромисса. Но как объединить бегство от суверенности в свободе с независимостью, предполагающей суверенность? 
Современная философия протеста, в особенности итальянская, провозгласив носителем революционных сил выходящее за пределы класса «множество», ищет ответ на этот вопрос. Самый известный революционный философ последних десятилетий Славой Жижек подсмеивался над идеей множества Тони Негри, с саркастическим недоумением указывая на то, что совершенно не ясно, как поступит с властью победившее власть множество. Опустив разделявшие их десятилетия, что вполне допустимо для философской мысли, мы могли бы представить следующий вопрос Жижека и ответ на него Эллена: 
Жижек: Уважаемый Христофор, мой товарищ из прошлого и товарищ по революционной борьбе, не разделите ли Вы опасения, которые мне подсказывает опасная проницательность Ваших врагов? Врагов, которым неведомо сходство пламенных революционеров Италии и Армении, красных бригад и дашнаков, но все же называвших последних «только лишь» множеством крупиц в общем потоке смуты. В истории, сократившей народные массы до анти-аристократической нации, потом - до класса, потом - словами Ленина или Майкла Уолцера - до революционного авангарда и, наконец, до множества, что делать последнему в случае победы?
Микаелян: Мой добрый друг из будущего и грядущий мыслитель протеста, ответ на этот вопрос - моя надежда на неразрывную братскую связь множества и класса, множества и нации, которую я обращаю армянским братьям и армянским сестрам, а через них - ко всем угнетенным. Я искренне верю в то, что побеждающее в битве за свободу множество развернется в авангард, затем в класс и далее – в народ, который приходит после революции. 
Жижек: Скажу проще: что же тогда делать с властью тому воплощению революции, что призвано бежать от всякой власти? Какова конечная судьба множества?
Микаелян: Судьба множества в моих глазах – необходимость его становления братством.
Идея братства, воспетая Бешикташляном, владела им, по-видимому, до конца жизни. Русский народник и армянский националист, он показал братское единение двух народов в борьбе за свободу.

Таким образом, Микаелян был свидетелем трех чудесных встреч - социального и национального, русской и армянской культур, свободы и независимости. Среди них прошла его жизнь, неотделимая от борьбы, а мученическая смерть – на фоне мнимой неудачи революционного акта – обернулась победой в памяти потомков, показав, что история принадлежит не только преходящим победителям. Конечно, взрыв, погубивший Микаеляна, не вызвал немедленной революции, как аналогичное происшествие в Киле с группой незадачливых заговорщиков когда-то ускорило обрушение Второго Рейха. Но и культура не всегда рождается из побед: Золотой век русской литературы овеян воспоминаниями о декабристах, французская философия наполнена медитациями о неудаче Красного мая 1968 года. 
Зато судьба Эллена завершила формирование мифопоэтики героя, вечно деятельного, вечно прибывающего в движении, доходящим до буквальности: несмотря на сильную хромоту Микаелян мог размышлять, только прохаживаясь по комнате. Судьба, достойная влюбленного в жизнь исключительного стоика – «человека с удивительно приятной, располагающей улыбкой», как отмечают все мемуаристы: улыбкой, неподвластной преследующим его опасностям. 
И человека, воодушевлявшего своим оптимизмом соратников. Армян окружали тени великих империй: парфян и римлян, сельджуков и османов. «Но их больше нет, - сказал бы революционер, - А мы по-прежнему здесь и танцуем кочари». 
Упоминание кочари – отнюдь не случайно. Кочари - танец, восходящий к кочевым пляскам предшественников империй, танец на руинах этих империй, возле павшего Рейхстага, и легший в основу балета Хачатуряна, посвященного величайшему восстанию рабов Античности. Его можно назвать художественным воплощением внеисторического движения, творческого импульса и желания жизни, что возвращается в сердцах борцов, поэтов и отражается в судьбе самого Эллена. Это неустанное движение сил природы и неотделимой от нее истории, определяющее повороты удивительной биографии. Именно так начинаются истории необыкновенных встреч.
Так же начинаются истории революций.