Здравствуй, родной

Новоаннинский. В этом городе я родился, хотя город родился позже меня. До 14 июня 1956 года он именовался рабочим посёлком Ново-Анненским, а до этого имел статус станицы с тем же названием. А ещё раньше, 7 января 1910 года Император Российский утвердил «Положение Военного Совета области войска Донского» о переименовании хутора Привокзального в хутор Самсонов, чему предшествовало событие местное, но значимое.
Накануне Рождества 1909 года на перроне станции Филоново встречали почётного гостя – бывшего наказного атамана Войска Донского, нынешнего Туркестанского генерал-губернатора и будущего генерала от кавалерии, приехавшего на церемонию освящения построенной церкви. К нему и обратились с прошением о переименовании растущего хутора. Польщённый Александр Васильевич Самсонов, фронтовик русско-японской войны, дал согласие. История полузабытая, но новоаннинцам известная. Менее, наверное, известно, что именно этот Самсонов с лета 1914 года командовал 2-й армией Северо-Западного фронта и вместе с 1-й армией генерала Ранненкампфа участвовал в Восточно-Прусской операции. Просчёты русских генералов привели к тому, что армия Самсонова попала в окружение. Командующий имел возможность уехать в тыл. Но разделил судьбу окружённых и, не вынеся нравственной вины перед своими солдатами, застрелился. «Душа – Богу, жизнь – Отечеству, честь – никому». Как бы ни было, но с марта 1918 года революция переименовала хутор Самсонов в станицу Ново-Анненскую, ставшую в 1937 году рабочим посёлком.
Лондон основали римляне после третьего вторжения на Британские острова и называли его на свой манер – Лондиниумом. Он защищал стратегическую переправу через речку Темзу. Хутор Привокзальный появился на левом берегу степной речки Бузулук не для защиты; жители окрестных хуторов – Громка, Перевозинки и станиц Берёзовской и Анненской перебирались в него для строительства Грязе-Царицынской железной дороги. Мост через Бузулук длиной почти в сто метров открыли в 1868 году, а через два года к двухэтажному, из красного кирпича вокзалу второго класса станции Филоново прикатила паровая новейшая история. Эти факты, подтверждаемые документами, бережно хранят в местном краеведческом музее настоящие жрицы, преданные своему делу. Кланяюсь людям, с такой любовью хранящим прошлое. Именно они не дают истлевать ткани истории, превращаться в разреженное марлевое полотно. Многие ли горожане ходят в этот музей? А ходить надо. И помогать. И водить с собой детей и внуков, приобщая к тому, без чего человек не в состоянии подняться до уровня личности. В его залах оседают экспонаты, которым позавидовали бы музеи куда как именитые. Чего стоят недавние пополнения артефактами второго века до нашей эры! Лондиниума ещё не было, а пойму Бузулука по-хозяйски обживали мамонты и бизоны, сберегая для далёкого будущего природный баланс. Без Бузулука, как известно, и Хопёр – не Хопёр и Дон – не Дон. А кто без них – я? Не в фактах и экспонатах конечно дело. А в осознании своей причастности к Большому миру.

Первый вздох. Первый школьный звонок. Первая любовь. Первый рабочий день. Потом их будет множество – подобных первых событий. Но они навсегда останутся и последними. Когда в очереди я слышу: «Кто крайний?», то понимаю, что этот вопрос – от безотчётного нежелания произнести: «Последний». Но пугающей безысходности в этом слове ничуть не больше, чем в слове «первый». Так уж устроен мир: всё в нём – единственное. Не крайнее. Край есть у стола, у забора, у солдатской шеренги, у любой обездвиженности. Левый. И правый. Но всякое движение неповторно, и всякий миг Бытия – он не только первый, но и последний. В этом – весь ясный смысл значимости каждого мгновения. Оно последнее. Любой твой промах впечатывается в него навсегда. Увы, понимаешь это не сразу. Но когда понимаешь, начинаешь не оценивать, а ценить. Господи, ограничь мой разовый ум и даруй мне свою извечную мудрость.
От первого вздоха до первого рассвета послешкольной жизни – полных семнадцать лет – в этом городе всё было моим. Даже воздух. Поныне помнится и пряный запах неизменных петуний во дворе родительского дома, и запах пропитанных креозотом и шлаком железнодорожных шпал, и запахи реки и разнотравья пробуждающейся степи в лазоревом цвете тюльпанов. Странно ли, что помнится запах свежеиспечённого хлеба, которым нас угощали в пекарне пищекомбината, и запах эмульсии и стружки в цехах авторемзавода, и пыльный запах зерна у ворот элеватора? По крупицам и неосознанно я обретал свой город, а город помогал мне обретать самого себя. Мы жили друг в друге и были неразделимы.
После школы разлетелся наш многочисленный выпуск на учёбу по разным городам. Многие потом вернулись к родным пенатам. А мне судьба уготовила жизнь в тысячекилометровой дали от него, на берегу речки с названием Днепр. Я редко наведывался в свою Новую Анну; все способности отдавал общей большой стране, предпочитая набираться сил на крымских и кавказских берегах. Но в каждый приезд возникало волнующее ощущение свидания с самим собой. В начале восьмидесятых приехали всей семьёй, и наш десятилетний сын тоже сел в седло самого смирного филоновского коня с грозной кличкой Буян. Забыть ли восторг этого живого приобщения к казачьему прошлому? Спасибо другу детства, ставшему к тому времени главным зоотехником колхоза. Мои бывшие однокашники создавали семьи, строили дома и укрывали асфальтом улицы, готовили технику к посевным и уборочным, выпускали газету и собирали экспонаты для музея, и уже их дети ходили в прекрасную библиотеку, учились казачьим песням и танцам на сцене дома культуры. Новоаннинцы преображали город, лечили его жителей, выносили на рынок рукотворные пуховые платки, отмечали праздники, смеялись, пели. Но всё происходило уже без меня, и лишь теперь пришла ко мне горькая острота этого понимания. 

Конструкторская судьба занесла однажды в палящую Оренбургскую степь к дорожному указателю с коротким словом: Бузулук. Указатель был не к тому Бузулуку, и не от слова я замер. А от мальчишеского желания прямо отсюда разбежаться и упасть в животворную купель у родной Новоаннинской водокачки. С улицы Ленина, мимо одноэтажного магазинчика с конфетами и ситро через пыльную дорогу – и вот он – пологий спуск к реке. На середине спуска раскидистый тополь, под которым – странный пятачок с сугробом тёплой пыли, где с зубовным цокотом выпрыгивал из нас бузулукский озноб. Кто теперь скажет: почему два участка на берегу, разделённые густой стеной камыша, назывались «причалами»? Первый причал был нашим, от него было ближе к спасительной пыли; на втором, где не мелькали наши пятки, устраивался народ посолиднее. Там неспешно загорали, читали, закусывали, иногда перекидывались в карты. Но там не было короткого мелководья с полоской настоящего речного песка и ракушек. Там было скучно. А напротив причала нашего – на крутом правом берегу – манили вытоптанные ступени у склонённых к воде деревьев, с которых мы отчаянно прыгали в зелёную глубь. По ступеням можно было взобраться, только хватаясь за такие же скользкие корни, но что могло остановить нас под взглядами наших соседок по партам?! Не было такой силы. Там, на водокачке, торжественный вечер после окончания восьмого класса плавно перетёк в летние сумерки и грустную тишину. Забыть ли плеск бузулукской волны у густой ивы, укрывшей наше молчание? Мы стояли в сторонке от всех – я и самая замечательная девочка на Земле. Стояли долго, такие же притихшие, шестым чувством касаясь того нового и неведомого, что было недоступно уму. Сколько миллионов волн укатил с тех пор Бузулук? А недоступное так и осталось недоступным. Для умов. Но, слава Богу! не для сердец.
Водокачку возвели для нужд станции, со временем построили и паровозное депо с огромными воротами перед поворотным кругом, с которого пыхтящие машины отправлялись как кровь от сердца по сосудам – к главной артерии Москва – Сталинград, располовинившей город на две доли как абрикосинку. С одной стороны – Громок, с другой – Перевозинка. Бывшие хутора сделались городскими районами, хотя даже в ноябре 25-го Перевозинка ещё выдавала бумаги со штампом собственного хуторского сельсовета. Районы соединял широкий переезд с полосатыми удилищами шлагбаумов, которыми взмахивали железнодорожные тётеньки, крутя уродливую ручку некрашеной лебёдки. Между шлагбаумами текли две железные колеи: одна магистральная, вторая – для двух рабочих мотовозов, маневровой «кукушки» и вагонов, спускавшихся по этой колее в широкий проём ворот крупозавода. «Кукушка» иногда останавливалась перед этими воротами, ждала позволения и, если нам везло, окатывала гудящей струёй тугого и белого как снег пара. Мы выли от восторга, а кочегар и машинист не скупились для этого восторга на уголёк. Веселились вместе с нами, и было это замешано на чём-то необъяснимом, но как пар осязаемом – чистом и тёплом – на взаимности.
Горсад. Это слово – как слово «спутник» – непереводимо. В «саду», помнится, не было ни одного фруктового дерева. Росли клёны и акации, из недозревших стручков которых легко делались свистульки. Сквер, с парадным входом от площади. Прямая аллея до пика павшим новоаннинцам. У середины аллеи – круглый подиум танцплощадки. Именно в горсаду я узнал, что бостон – не только заморская ткань, но и заморский вальс. Там рухнуло на меня отчаяние, что я на полголовы ниже той, кто днём толкает меня за партой. Там, в неосвещённых аллеях вынашивались мечты и выяснялись отношения. Вплоть до жестоких драк. Но драки случались потом, когда гасли лампочки, и мы мчались по домам. А в горячем свете под вальс-бостон кружилась в горсаду иная, неведомая и манящая жизнь. Она пахла сиренью. Или петуньями. А, может быть, пылью. Теперь знаю точно: это был запах уходящего детства. Это был запах моего города. Помнится мне он, не канул там – в веке полоумном и прекрасном, искалеченном и возвышенном, когда жили и смеялись наши мамы.

Теперь я приезжаю туда почти ежегодно. Из родни не осталось никого, даже могилы предков укрылись зарослями, но с неизменным радушием встречают постояльца в холле гостиницы «Колос» милые моему сердцу землячки – хранительницы этого отчего очага. Когда меня спрашивают: «К кому теперь-то?», отвечаю: «К себе». Ещё видится мне вихрастый мальчишка в переулке Рабочем и у дедовского дома на улице Ленина, и на широкой городской площади перед остатками горсада, и в просторном дворе школы №1, хотя всё изменилось – незаметно и безвозвратно. И нет уже построенного специально для нас крохотного одноэтажного здания с крылечком в три ступеньки, где прошла наша первая школьная перекличка. Четыре класса, печное отопление, широкий, как мне казалось, коридор с вешалками для пальтишек и крохотной «учительской». Теперь на этом месте многоэтажка с зелёной крышей, на первом этаже которой обосновалась городская администрация. А на просторной площади, между неизменным памятником Ленину и белоснежной часовенкой, установлен стенд с фотографиями «Почётных граждан города». Фотографий незаслуженно мало, как мне думается, но есть новые памятные обелиски и знаки на зданиях и на улицах. Осовремененный и ухоженный город живёт, кажется, всё той же провинциальной жизнью. Даже названия улиц остались теми же, что и полвека назад. Только Селивановская стала улицей Мира, да Свердлова – переулком Казачьим. И то, и другое вполне объяснимо, да и правильно. Но на узнаваемых улицах всё реже видится мне знакомый жизнелюбивый паренёк. Что-то изменилось, что-то гнетёт мои чувства. Вина. Моя вина перед городом. Можно сколько угодно ссылаться на жизнь, на обстоятельства и судьбу, но это ничего не меняет. Вместо громыхающих конных упряжек снуют теперь разномастные автомобили, не осталось керосиновой лавки на углу Советской и Красноармейского, выросли корпуса новой больницы, и всё это – без моего участия. Без моих рук и ума, без моего голоса и дыхания мы отдалялись, таяла наша взаимность и обоюдная гармония. Прости меня. Горько мне слышать ставшее бытовым сквернословие и новую напасть: бухающие децибелы РЭП-нутой музыки из полуночных авто, чьи владельцы уже лишились способности сострадания к пожилым сердечникам и грудным младенцам. Расползается и по твоим улицам наглость и хамство истории современной, и в этом тоже моя вина. Моя. Потому что жил не твоими заботами, не замечая, как обрывались бесценные пуповинки, и уже ничего не изменить. Мой ли ты теперь? И твой ли теперь я?
Но всякий раз на подъезде, ещё с автострады увидев махины твоих элеваторов, я шепчу два слова: «Здравствуй, родной».