Фотографии

У нас с Ниной много общих фотографий. И тех, где мы с ней вдвоём, и где не только вдвоём. Мы с Ниной, можно сказать, обречены были дружить, потому что с детства жили в одном доме, она этажом выше. Мы и по возрасту подходили друг другу, она всего на пару месяцев старше меня. Вместе в первый класс пошли, за одной партой сидели. Первая фотография – в декабре 1947 года. На школьном новогоднем костюмированном утреннике. Нина – Снегурочка, я – зайчик. Платье Нине сшила настоящая портниха, белейшее, гипюровое, неописуемой красоты, дорогущее. Мой костюм смастерила мне мама. Если, конечно, можно это было назвать костюмом – ушки из обшитой ситцем картонки и хвостик из ваты. Нинина мама сфотографировала нас. Этот снимок у меня до сих пор хранится. Мы, две подружки, стоим, взявшись за руки. Нина уже тогда заметно возвышалась надо мной. Дивная было Снегурочка – хорошенькая, беленькая, ладненькая, зубки в улыбке один к одному. Я рядом с ней – как антипод: в тогда уже ненавистных мне тёмных кудряшках, тощая, на спичечных ножках. И ещё эти два больших, словно из другого рта мне доставшихся, передних зуба, между ними заметная расщелинка. Вот уж точно зайчик из мультика, разве что захудалый, заморенный. 
Впрочем, среди других наших девочек не очень-то я выделялась. Совсем недавно закончилась война и, так подобралось, больше половины в классе остались, как и я, без отцов, вернулись из эвакуации, бедность и неустроенность отчаянная. Нине повезло: её отец выжил. И не просто выжил – вернулся с полковничьими погонами, затем директор завода, у него, единственного во всём, наверное, районе, был собственный автомобиль, трофейный «опель». Квартира у Нины была такая же, как у нас, трёхкомнатная, но они, Бережные, жили там одни, а в нашей три семьи. О мебели и прочем уже не говорю. Все девчонки глазели на её Снегурочкино платье и атласные туфельки как завороженные. И не только девчонки. Я случайно услышала, как одна из мам сказала другой, что напрасно родители Нину так вырядили, нехорошо это и нечестно, лишь настроение в праздник всем портят. Но будь у меня такое роскошное платье, я бы тоже его надела, да с какой ещё радостью, кто бы там что ни подумал… 

Если бы не Нина, вся моя жизнь могла бы сложиться иначе. Уж детство-то – тут мне повезло – наверняка. Разве смогла бы я поиграть такими куклами, в такие игры, почитать такие замечательные книжки? Покататься на велосипеде, потренькать на пианино, посмотреть диафильмы, перечислять можно долго. Но пуще всего – отведать вкуснятину, какую мало кому из наших девочек даже видеть доводилось. Нинина мама не работала, часто пекла обалденные пирожки, пироги, торты, от одного запаха голова начинала кружиться. Она – трудно кому-нибудь было в это поверить – делала домашнее мороженое. Надо отдать должное и Нине, и её маме – никогда, ни разу за все годы не дали они почувствовать, что я или мама моя, библиотекарь, им не ровня, привечали и угощали без какого-либо снисхождения. А я – самое сильное впечатление детства – всегда была голодна, сколько и как бы ни ела. Словно никак не могла насытиться после наших с мамой бедствий эвакуации в Казахстане. Сладкое любила я до умопомрачения. Таких, как её мама делала, тортов я запросто, казалось, могла бы съесть штуки три, только б дали.
Мы с мамой жили скудно, из долгов не вылезали. Убогой маминой зарплаты и мизерной пенсии за погибшего моего отца, сержанта, едва хватало на самую неприглядную жизнь. Мама никогда не ходила в отпуск, брала компенсацию и снова выходила на работу. Покупка очередной пары обуви превращалась в немалую проблему. И много хуже пришлось бы нам, не выручай нас соседи и друзья наши Бережные. Одалживали маме деньги, когда совсем подпирало, нередко я донашивала Нинины одежду и обувку, далеко не первой уже, как говорится, свежести, но достаточно ещё крепкие и надёжные. Удручало меня, конечно, что её платьица и пальтишки висели на мне как на вешалке, пальцы из рукавов едва виднелись, а в носки туфелек или сапожек приходилось запихивать скомканную газету, но ведь как выручало. И старалась я не замечать, как преображается моя бедная мама, разговаривая с Нининой, как улыбается и моргает. Чем-то напоминала она мне тогда нашу кошку Муську, крутившуюся у стола, когда садились мы обедать.

А вот ещё одна фотография – на ней меня нет, подарила Нина. 14 августа 1950 года. Дату я не запомнила, есть надпись на ней. И город – Ялта. Бережные, все трое, на море. Лежат, Нина посредине, на песке, в воде только ноги. Цветная фотография. Пенистая волна накатывает на них, солнце сверху льётся, глаза им слепит, море такое синее, сравнить не с чем, волосы мокрые, ко лбу прилипли, смеются. На Нине – вот уж чего не ожидала – узенький голубой лифчик. Мне лифчик понадобился года через три-четыре, и то скорей символично. 
Море… Почему я так мечтала хоть разок окунуться в море, изнывала просто? Ну, допустим, лето было жаркое, искупаться хотелось. Но я ведь никогда не бывала на море, никаких с ним связанных ощущений не испытывала, плавать вообще не умела, можно ли хотеть того, о чём понаслышке лишь ведаешь? Ещё как можно, уж я-то знаю. И не о синей манящей воде или прохладе тут речь. Море – воплощение успешности, возможностей, другой, недостижимой жизни. Сравнимо, к примеру, с тем, как полетать на самолёте, что, кстати сказать, из всех девчонок нашего класса и двора удалось одной Нине Бережной. А она в Ялту каждый год летала, обычное дело.
Взять тот же велосипед. Вот мы на фотографии – Нина держится за один рог руля, я за другой. Лет нам по двенадцать. Велосипед был не только у Нины, не все же как мы с мамой жили, но такого, как у неё, не было ни у кого. И ни в одном магазине я такого не видела. Нинин папа привёз откуда-то. С по-особому изогнутым рулём, не тонкий, а какой-то утончённый, посверкивающий, ненашенский. Назывался такой велосипед «дамским», потому что горизонтальная перекладина на раме у него отсутствовала, а в Нинином вдобавок ко всему заднее колесо покрывала разноцветная ажурная сетка. Красотища. Не припомню случая, когда бы Нина отказалась дать мне покататься. А каких мучений мне это поначалу стоило! Нина, вот уж кому всё с неба падало, поехала на нём чуть ли не в первый же день. У меня же никак не получалось это и на десятый. Падала, расшибала колени и локти, плакала не столько от боли, сколько от обиды. Знала ведь: для того, чтобы не упасть, нужно поворачивать в ту же строну, куда заносит, но ничего не могла с собой поделать, заполошно выворачивала руль в другую сторону, с очевидным и неминуемым результатом. Нина, страховавшая меня, бегавшая за мной, придерживая велосипед за седло и помогавшая затем ему и мне подняться, молча терпела, ни словечка мне в укор не сказала. Даже тут легко давалось ей то, что с таким трудом и такими потерями доставалось мне. И это, если откровенно, досаждало не меньше, чем желание заиметь собственный велосипед, пусть и не такой, как у Нины, красивый. Всю прелесть обладания им поняла я, когда всё-таки научилась уверенно держаться в седле. Чтобы заполучить возможность покататься на нём когда и куда захочется мне, а не ей. Хотя, повторюсь, ничего ведь не стоило подняться всего лишь на этаж выше, попросить у Нины велосипед, она бы никогда не отказала. 

А когда мы перешли в седьмой класс, Нине на день рождения подарили часы. Ни у кого в классе ещё не было. По тем временам – роскошь. Это мы с ней на фотографии в парке, едим мороженое, они красуются на её запястье. Нина обрела счастливую возможность знать, сколько минут осталось до звонка, извещавшего о конце урока. Она и без того была примой класса, хотя никаких усилий для этого не прикладывала, само собой получалось. Начать с того, что была она в классе самой красивой, что никем из девчонок не оспаривалось. Одни глаза чего стоили – не голубоватые или сероватые, как у большинства, а светло-светло-серые, беспримесной чистоты, как родниковая вода. К тому же была она отличницей, старостой класса. Я до отличницы не дотягивала, но училась хорошо, пятёрки пополам с четвёрками. Разница тут между нами была ещё и в том, что я для этого и времени, и сил тратила неизмеримо больше. У Нины была завидная память, ей хватало одного раза прочитать текст, чтобы надёжно его запомнить. Стихов знала много, хотя специально не заучивала, сами запоминались.
Я, не скрою, гордилась тем, что я лучшая Нинина подруга, отблеск её славы, казалось, падал и на меня, придавал мне значительности. И я очень хотела такие же, как у неё, маленькие изящные часики. Не только потому, что это украшает руку и свидетельствует о переходе в другое возрастное и благое качество. Пусть бы меня, так же как Нину, дёргали на уроках и слали записки, спрашивая, скоро ли прозвучит звонок, чтобы так же была я нужна, чтобы могла и имела я то, что не каждому в нашем классе было дано. Словно бы от меня зависело, когда ему прозвенеть. Комплексовала я, чего уж там. Не то – Нина. Жалела она, что вообще пришла в школу в часах, покоя теперь на уроках нет. Но когда я сказала ей, что нет ничего проще, пусть не надевает их больше, ответила она, что теперь уже сделать это нельзя, на неё рассчитывают, нехорошо получится. И не выделывалась ведь она, в самом деле так считала, иначе я бы почувствовала.

Но всё это не шло ни в какое сравнение с тем, как преобразилась наша школьная и не только школьная жизнь, когда перешли мы в восьмой класс. Школы перестали делиться на женские и мужские, объединились. Из тридцати двух человек нашего класса перевели в мужскую школу пятнадцать девочек, вместо них пришли к нам тринадцать мальчиков. Для нашего в ту пору возраста точно подгадало, самое время пришло влюбляться. 
И, как уж почему-то водится, почти все девочки, кто тайно, кто явно, сразу же влюбились в одного мальчика, а мальчики, соответственно, в одну девочку. Кто была эта девочка, пояснять, надеюсь, нет надобности. А мальчик – Владик Борисов. Здесь далеко не последнюю роль сыграло, что был он мальчик высокий, спортивный, выше всех в классе. Это потом уже, через год-два, мальчишки сначала догнали, а потом и обошли нас в росте, а тогда редко кому из них так повезло – мелюзга, пискуны. Тем более что вообще эти дети войны были в большинстве своём худосочными, невзрачными, чему способствовала ещё неказистая их одежда. Но только ростом и статью Владикова привлекательность не ограничивалась: имелась у него, видать, сильная примесь какой-то южной крови, потому что был он не по-здешнему смуглым, черноглазым, а под носом у него, другие мальчишки лишь мечтать могли об этом, явственно проступали уже нежнейшие тёмные усики. С таким парнем не только дружить, даже просто по улице рядышком пройти – уже в радость. 
Но была в классе девочка, которая Владика в упор, что называется, не видела. Причем не лукавила она, не притворялась. Нина вообще на наших мальчишек внимания не обращала, я завидовала ей. Завидовала, потому что сама-то я обращала, из-за этого Владика Борисова, как в книжках пишут, покой и сон утратила, в прямом и переносном смысле слова. Учиться стала хуже – какая тут учёба, когда ни на чём другом сосредоточиться не могла, строчки порой перед глазами расплывались. Тем хуже это было, что так же отчётливо понимала я, что шансов на взаимность нет у меня никаких. Достаточно было взглянуть на себя в зеркало, чтобы не обольщаться. Особенно в сравнении с Ниной. С Ниной, в которую Владик, весь класс об этом знал, да он и не скрывал это, влюбился. 

Иные были времена, тогда для мальчиков и девочек всего лишь за руки подержаться было немалым достижением, а о том, чтобы целоваться, даже мечтать страшновато было, но влюблялись – возможно, как раз поэтому – так, что нынешние ребята позавидовать могут. Чего я хотела? Словами передать разве? Чтобы Владик тоже полюбил меня? Чтобы я хотя бы понравилась ему? Чтобы куда-нибудь шли мы с ним вместе или в кино рядышком сидели? Чтобы ждал он где-нибудь меня? Встречал, провожал? И чтобы все девчонки в классе непременно знали об этом? Погрешила бы против истины, сказав, что ни о чём большем ни разу не подумала даже, но тем не менее. Восьмой класс, мне пятнадцать лет. У одной нашей девочки, Зойки Величко, был дружок из десятого класса, она, собрав доверенных в кучку, рассказывала, как целовалась-миловалась с ним. Мы слушали с обмиравшими сердцами. Нина, помнится, никогда в этом участия не принимала. Неинтересно ей было. Оттого, может, что знала она: стоит ей пожелать – и все мальчишки как на верёвочке за ней ходить будут? Она со мной об этом не заговаривала, а мне трудно было даже мысленно побыть такой красивой, самодостаточной девчонкой, лишь предполагать могла.
Она не заговаривала, но заговорила я. У меня другой характер, темперамент, мне всё время в себе носить тяжело, необходимо выплеснуться. Я ей про Владика рассказала, ничего не утаила. И крутили тогда у нас, я запомнила, фильм «Господин 420», индийский, с Раджем Капуром в главной роли. Популярен он был необычайно, билетов не достать, размышляли мы с Ниной, как бы нам сходить на него, очередину такую у кассы выстоять. И я вдруг возьми да ляпни, что можно было бы попросить кого-нибудь взять нам билеты.
– Кого попросить? – удивилась Нина.
– Ну, Владика Борисова, например, – предложила я, чувствуя, что краснею. И заставила себя добавить: – Ты скажи ему, тебе он не откажет…
Она, не сводя с меня глаз, покусала нижнюю губу, была у неё такая привычка, потом сказала:
– Ладно, скажу. Только надо сначала деньги ему на билеты дать, не будет же он за свои покупать.
Был у меня один шанс из ста, из тысячи, что Нина – Нина! – сама – сама! – подойдёт к нему просить, чтобы пошёл он с ней, я тут не в счёт, в кино, деньги ему даст, – и шанс этот выпал, она это сделала. Для меня. И я не могла не знать, не оценить, чего ей это стоило. Бездна лет прошла с того дня, но я это хорошо помню. А ещё помню, как она сказала мне: 
– Зачем он тебе? Он же самодовольный дурак. 
А я ответила, обидевшись за него:
– Никакой он не дурак, нормальный пацан.
Мы сидели втроём, Владик посредине, в тёмном зале, я так близко от него, я была счастлива. Даже фильм смотрела невнимательно. Краешком глаза посматривала на Владика. Замечала, что он точно так же украдкой посматривает на Нину. А потом, я это тоже засекла, хоть и темно было, Нина шевельнула плечом и чуть отодвинулась от него. Можно было не сомневаться: он попробовал взять её за руку, а она не далась. Как же я позавидовала ей…
Мы потом ещё несколько раз гуляли втроём, а однажды ещё разок сходили в кино. Видела я, как дорого дал бы Владик, чтобы остаться с Ниной наедине, но терпел, знал ведь, что без меня Нина с ним встречаться не станет. Да она и не очень-то скрывала это, почти не разговаривала с ним, тоже терпела. Ради меня терпела. Трудно сказать, чем бы это всё закончилось, судьба распорядилась по-своему. Отец Владика был офицером, перевели его по службе куда-то в Забайкалье, больше я Владика никогда не видела. Но не забыла его, первую свою любовь. И не забыла, как выручала меня Нина. Впрочем, иногда мне казалось, что, если бы не я, Нина повела бы себя с Владиком иначе, что намеренно держала она себя с ним так отчуждённо, чтобы все концы сразу отрубить, не позволила себе. Сохранился у меня снимок – сфотографировал одноклассник, случайно встретивший нас в парке. Владик не между нами, с Нининой стороны. Лесенка такая получилась: слева Владик, улыбается, пониже ростом Нина, улыбается, затем, ещё ниже, я, насупленная…

Фотографий этих у меня много, Нинина мама постаралась. Вот с нашего школьного выпускного вечера. Такого красивого платья у меня никогда не было, мама костьми легла, чтобы я выглядела «не хуже других». И я в нём, на звонких каблучках, лёгкая, воздушная, на пороге новой, неведомой ещё, но обязательно светлой, удавшейся взрослой жизни, казалась себе неотразимой и всесильной. Тот редкий случай, когда даже ослепительная Нина не оставляла меня в своей тени. Я, во всяком случае, этого не ощущала. Или старалась не ощущать. А она в самом деле была ослепительна. Уж у неё-то платье было… Не люблю это слово, но точней не скажешь – сногсшибательное. Затейливую причёску сделала себе в парикмахерской. Королева бала. Одна из двух всего золотых медалистов класса. Будь у меня золотая медаль, я бы не ходила, а летала. Не только потому, что было бы чем по-настоящему гордиться, ловить на себе восхищённые и завистливые взгляды всех собравшихся в зале пап и мам. Ещё и потому, что золотые медалисты принимались в институты без экзаменов. 
Балам длиться не вечно, нужно было жить дальше. Выбирать профессию. Мама хотела, чтобы я стала врачом. Мне медицина тоже нравилась, но не последнюю роль сыграло, что в медицинский институт собиралась поступать и Нина. Для Нины слово «собиралась» было всего лишь обозначением, ей, чтобы стать студенткой медицинского института, достаточно было отнести туда документы. Мне же – успешно сдать вступительные экзамены. Верней, не успешно – блистательно сдать, набрать если не максимальные двадцать баллов, то, по крайней мере, восемнадцать, лучше бы девятнадцать. Конкурсы в медицинский были страшенные. К тому же не было у меня преимуществ многих конкурентов: медали, службы в армии, направления из колхоза или производства, спортивных регалий, медицинского стажа, и вообще я была женского пола – предпочтение, все это знали, отдавалось парням. Для таких как я оставалось не более двадцати, а то и меньше процентов. Ко дню, когда начались экзамены, было уже известно, что конкурс на нашем лечебном факультете двадцать пять человек на место.

1957 год, рубежный в моей жизни. Я к вступительным экзаменам готовилась с небывалым усердием, из дому почти не выходила. На карту было поставлено очень много. Не потому только, что, не поступив, должна была я искать какой-то другой, неразличимый ещё в тумане, но сильно уже напрягавший меня жизненный путь. Нина уходила, я оставалась. Все соображения, что грош цена была бы нашей многолетней дружбе, если бы Нина, заделавшись студенткой, иначе стала ко мне относиться, были манной кашей на воде. Все иные соображение меркли перед одним: Нина уходила, я – оставалась. Эту фотографию сделала Нина, вернувшись с моря, где отдыхала, набиралась сил для грядущего студенчества. Я на ней заморенная, несуразная какая-то, тёмные круги под глазами… 
Один из самых трепетных моментов моей жизни: мы с Ниной в толпе других абитуриентов читаем вывешенные списки зачисленных на первый курс лечебного факультета. Я набрала семнадцать баллов, кое-какие шансы всё-таки имелись. Меня в списках не было. Потом я плакала в глубине двора, Нина утешала меня, что-то говорила. Но какое уже значение имело, что она мне говорила…
Вечером мы втроём, мама, Нина и я, обсуждали, как быть мне дальше. Уже понятно было, что без медицинского стажа не видать мне института. Заполучить такой стаж можно было, отработав два года санитаркой, – чем ещё могла я заняться в медицине? Не самая завидная перспектива, к тому же с грошовой зарплатой. Хотелось, раз уж так вышло, помочь маме, подрабатывавшей перепечаткой рукописей, до поздней ночи горбившейся над пишущей машинкой, если удавалось найти заказчика, перестать считать каждую копейку. Был ещё один вариант: поступить в медицинское училище, отучиться там два года, получить диплом с отличием, позволявший затем вне конкурса поступить в институт. И не надо было в училище сдавать вступительные экзамены, хватало баллов, полученных мною в институте. Но – нищенская стипендия и ещё большее отдаление от дороги, по которой пойдёт Нина. К тому же не было гарантии, что обязательно получу я диплом с отличием. А не получу, тогда, если не передумаю стать врачом, нужно будет сначала три года отработать по специальности. Было над чем поломать голову. В конце концов остановились всё-таки на втором варианте. Я стала студенткой медицинского училища. Памятная фотография: я возле здания училища, в кадр попала вывеска с названием. Снимала меня Нина, с которой ходили мы подавать документы…

Ещё одна фотография – на новогоднем вечере в клубе медицинского института, Нина позвала меня с собой. Вернувшись домой, проплакала полночи. Я там была чужая. Не своя. Хотя никто из новых, институтских Нининых друзей не дал мне почувствовать, что я не из их клана. Но мне достаточно было послушать их разговоры, незнакомые мне словечки, латынь, анекдоты, смысл которых не всегда удавалось мне уловить. Разве сравнить с моими училищными простушками? Самое же главное – другой стала Нина, я уже тогда, полугода ещё не прошло, это чётко поняла. Не смогла бы сказать, в чём именно другой, внешне будто бы ничего не менялось, однако же.
С тех пор наших с Ниной фотографий стало значительно меньше. И виделись мы реже, хоть и жили по-прежнему всего лишь на разных этажах. Перестали мы совпадать. Совпадать по времени, возможностям, настроениям. Правду сказать, много больше виновата в том была я. Обиделась. Опять же неведомо на что. К ней без крайней надобности не заходила, нужно мне было, чтобы она сама проявляла инициативу, каждый раз доказывала мне, что я по-прежнему нужна ей, что давняя дружба наша нисколько не потускнела. Перегибала я, конечно, палку, нередко ссорилась с ней по пустякам, претензии какие-то нелепые выдвигала, понимала, как неумно себя веду, но ничего не могла с собой поделать. Несколько раз я перехватывала её удивлённые, настороженные взгляды, дивилась ангельскому её терпению: я бы на её месте так однажды себя за все эти выдрыги повела, мало не показалось бы – и от этого страдала ещё сильней. Какие уж тут фотографии…
Жизнь, понятно, не заполнялась лишь моими с Ниной отношениями, хватало других забот и событий. Надо было учиться, сдавать зачёты, экзамены, завелись новые друзья, компании, но прежде всего – амурные дела. Появился и у меня поклонник, Юра, случайно познакомилась с ним в маминой библиотеке. Мама мой выбор одобрила, Юра ей нравился ещё и потому, что был одним из самых активных её читателей. Первая моя с ним фотография: возле библиотеки, кто снимал, уже не помнится. Я на ней даже нравлюсь себе – как-то вдруг неожиданно похорошела, вес набрала, ножки стройные. Появился Юра и у Нины, парень с её курса, так получилось, что имена совпали. Есть фотография, где мы вчетвером на Нинином дне рождения. Мой Юра был славным мальчиком, умненьким, внимательным, из хорошей семьи, но, увы, куда ему, худенькому, очкастому, простенько одетому, до избранного Ниной его тёзки, здоровенного волейболиста, весёлого и шумного красавца, профессорского сынка. Чести мне, конечно, не делает, тем более что мой Юра был мне по душе, но лучше бы я с ним к Нине на день рождения не приходила. Нине, кстати сказать, мой Юра глянулся, похвалила мне его, но лучше бы этого не делала, словно бы, казалось, пилюлю мне подслащивала. Не берусь утверждать, что вскоре мы с Юрой рассорились и сказала я ему, что знать его больше не желаю, из-за каких-либо сравнений с Нининым Юрой, однако прошло с того дня рождения до нашего с ним разрыва меньше недели...

Но стряслась со мной вскоре беда, несравнимая со всеми прежними. Косвенно поучаствовала в этом Нина, хоть и винить её в чем-нибудь, по меньшей мере, глупо. И всё же…
Встретилась я с Ниной возле дома, поболтали немного, и предложила она мне сходить на каток. Когда-то мы частенько туда бегали, потом всё реже случалось. Коньки с ботинками у меня были, причём бывшие Нинины, она ещё в восьмом классе мне их отдала, когда купили ей настоящие канадские «дутыши», по тем временам настоящий шик. Моя ступня была меньше Нининой, но я надевала два-три лишних носка, годилось. Зима тогда задержалась, даже на март с избытком её хватило, а тот воскресный день выдался чудесным – мороз и солнце, – и так мне вдруг захотелось снова лихо прокатиться по льду, как раньше беспечной, резвой, и чтобы огни цветные, чтобы музыка играла, люди вокруг были красивые, радостные, а мы с Ниной прежние, никем и ничем не разлученные. И вдвоём, без никого…
До стадиона, где зимой заливали каток, удобно было добираться на троллейбусе, остановка в десяти минутах от нашего дома. Я побежала переодеться в спортивный, они тогда лыжными звались, костюм, разыскала в чулане давно не надёванные ботинки с кое-где тронутыми уже ржавчиной коньками. Нина зашла за мной не в таком, как у меня и какие минимум семь из десяти ребят обоего пола зимой носили, ворсистом фланелевом, обычно тускло синем или зеленом костюме, быстро вытиравшемся на локтях и коленках, а в ярком двухцветном свитере. Но я обратила внимание лишь на то, какая она всё-таки красивая и как выгодно оттеняет этот свитерок её точёную фигуру, не более того. Мы, весело болтая, зашагали к остановке, увидели приближавшийся нужный нам троллейбус, метров тридцать нас разделяло. 
– Успеем! – крикнула я и, увлекая за собой Нину за руку, понеслась к нему через дорогу.
– Не успеем, – засомневалась Нина, но руку не выдернула.
Скользко было, эту вынырнувшую из-за троллейбуса синюю «Победу» мы заметили слишком поздно. Нина родилась под счастливой звездой, весь удар достался мне…
Больше месяца я пролежала в больнице, лечили доктора, лечило время, зажили ссадины и синяки, реже стала болеть голова после полученного сотрясения мозга, вот только с левой ногой ладу не было. Одна операция, вторая, постылая, изнуряющая ходьба на костылях, все несчётные с этим связанные проблемы. И убийственный результат: нога стала на четыре сантиметра короче правой. Да, понемногу приспособилась, научилась я ходить так, чтобы по возможности скрадывалась моя хромота. Нина убеждала меня, что почти ничего не заметно, но я-то всё про себя знала, знала, чего лишена уже сейчас и какие радости уготованы мне из-за этого в будущем. 
Единственное везение: учебный год не пропал, в училище шли мне навстречу, от однокурсниц своих я не отстала, справилась со всеми задолженностями, худо-бедно одолела весеннюю сессию. В чём немалая Нинина заслуга: часто навещала меня в больнице, развлекала, помогала, заботилась. Приходила цветущая, свежая, само олицетворение весны, в палате с её появлением светлей делалось, а я чувствовала себя маленьким убогим заморышем. Бездарным и неудачливым. И трудно сказать чему больше радовалась: приходу её или уходу. Если вообще не утратила ещё способности радоваться. Проклинала тот день, когда случайно встретились мы с ней и возникла вдруг эта сомнительная идея пойти на каток. Мне это, если бы не Нина, и в голову не пришло бы. Ни одной фотографии, где я с костылями, а затем с палочкой у меня, конечно, нет, даже вспоминать об этом тяжко.

Наступили летние каникулы, провели мы их по-разному, долго не виделись. Я – в деревне у дальних родственников, отращивала хвост, ногу тренировала и походку. Нине родители достали путёвку в Болгарию, по тем временам большое везение – какая-никакая, а всё-таки заграница, оказаться там простому смертному было почти невозможно. Потом она со своим Юрой и ещё несколькими ребятами с их курса поехали с палатками на Бугаз, под Одессу, тогдашнюю студенческую Мекку. На тех фотографиях – ни на благостных с болгарских Золотых Песков, ни на студенческих шальных бугазских – меня, естественно, нет.
В большой коробке из-под обуви, где храню я фотографии и которую я изредка, под настроение, достаю из шкафа, потом, с того лета, совсем мало снимков, так или иначе связанных с Ниной. Ещё и потому, что Нинин отец перешёл на партийную работу, и Бережные, соответственно, поменяли квартиру, выехали из нашего дома. И не было у меня телефона, чтобы могли мы с Ниной созваниваться. Пересекались мы с ней редко, по воле случая. Но почти всегда, надо отдать ей должное, по Нининой инициативе.
Я, закончив училище, диплом с отличием, как задумывалось когда-то, не получила. Мало кому из девчонок моего выпуска удалось остаться в городе, в большинстве своём получали мы распределение в районные или сельские больницы. Отказаться поехать – значило сильно рисковать, тогда с этим было строго. Мне вообще досталось направление к чёрту на кулички, в самое захолустье. Я не хотела ехать туда ещё и потому, что боялась оставлять маму одну – сердце у неё было больное, нередко приходилось вызывать к ней скоропомощную бригаду. И снова выручила Нина. Верней, не Нина, а её отец, к тому времени уже крупный работник областного комитета партии. Одного его телефонного звонка хватило, чтобы я заполучила место в кардиологическом отделении клиники медицинского института, о чём не имевшие практического опыта выпускницы училища лишь мечтать могли. 
Вот фотография, где мы с Ниной в отделении, обе в белых халатах. Я на рабочем месте, она, студентка, здесь на практических занятиях. В тот период мы с ней виделись почти каждый день, когда выпадало у меня дневное дежурство, но общались мало, так, перекидывались при встрече словечком-другим – ипостаси разные. 
И вот опять мы вдвоём, чуть ли не на том же месте, в белых халатах. Я по-прежнему палатная сестра, она – аспирантка, оставлена на кафедре. Тоже, понимать надо, не с неба ей свалилось. Теперь, когда мы с ней на работе не одни, я демонстративно обращаюсь к ней с прибавлением отчества и на «вы». Она иронично улыбается при этом, укоризненно покачивает головой, тоже делает вид, будто подыгрывает мне. 

А это я на Нининой свадьбе. Не знаю, зачем это было мне нужно, самоедство какое-то, но очень хотелось мне быть в загсе Нининой свидетельницей, всё-таки ближе меня у неё никого не было, мы ведь с ней когда-то чуть ли не рядышком на горшках сидели. Но она мне это не предложила, я, конечно, не напрашивалась. А Нининым мужем стал не Юра, с которым давно уже она раздружилась, и не кто-либо из других парней, с которыми встречалась она после него, все как на подбор орёлики-соколики. Набежало ей уже зрелых двадцать три, и была она одной из самых завидных в городе невест. А объявился жених этот вдруг, неведомо – для меня, во всяком случае, – откуда, вряд ли встречались они больше месяца. Я и видела-то его всего однажды, на улице случайно встретились. Он не был так хорош собой как тот же Юра – ничего особенного, во всех отношениях, зато оказался сыном второго секретаря обкома, практически небожитель. Это была не свадьба, это было нечто из другой, киношной, сказочной жизни, если бы я сама не побывала на ней, не поверила бы, что такое вообще возможно. 1964 год, конец хрущёвского владычества в заморенной стране…
Я не пожалела, что побывала на этой свадьбе, хоть и чувствовала себя там даже не гадким утёнком – мухой, угодившей в сметану. Когда бы ещё в своей жизни такого насмотрелась и наслушалась! Завидовала ли я Нине? Ну, конечно же, завидовала, какая девушка на моём месте такой свадьбе не позавидовала бы! Сказка ведь. Но не меньше позавидовала я и другому: Нина выходила замуж не по расчёту или по сговору, хотя убеждена я, что так почти все и думали. Нина была влюблена в своего молодого мужа, по уши влюблена. Я в этом ни секунды не засомневалась, никто здесь не знал и не мог знать Нину лучше меня. Немыслимое везение, только Нине такое могло выпасть. А ещё я тихо ненавидела там себя, как по-холуйски польщена, что тоже здесь, среди них, не всякая такой чести удостоится. 
А это фотографии с моей свадьбы. Я вышла замуж через три месяца после Нины. И мелко, опять же по-холуйски «отомстила» ей – тоже не сделала её своей свидетельницей, выбрала девочку из нашего отделения. Впрочем, вряд ли Нина обратила на это внимание, она искренне, я видела, радовалась за меня, нахваливала моего жениха, подарила мне кулон с цепочкой. Смешно сравнивать мою свадьбу с Нининой, но и моя была не захудалой, не хуже, как говорится, чем у других. Со всеми положенными прибамбасами, в приличном кафе, пусть и влетело это и нам с мамой, и небогатой родне моего жениха в увесистую копеечку. Мама, как я тогда подумала, к будущей моей свадьбе давно втайне от меня готовилась, копила деньги, и лишь потом уже, через несколько лет нечаянно проговорилась она мне, что, оказывается, вложилась в мою свадьбу и Нина, взяв с мамы честное слово, что та ничего мне не скажет. Я, помнится, тогда напустилась на маму, зачем брала она у Нины деньги, мы не нищие, ну, в конце концов, было бы гостей, понтов, еды и питья чуть поменьше, кто бы заметил это? В такой день зависеть от чужих!
– Какая же Нина чужая? – оправдывалась мама. – Я, вообще-то, отказывалась сначала, так она обиделась, ещё и пристыдила меня. Вы же с ней с детства, сказала мне, как сёстры. Разве, доказывала мне, ты, если бы на её месте была и возможность такую имела, поступила иначе? Хотела она, чтобы свадьба твоя красивой была, запомнилась.
– Как же ты не понимаешь? – начала было я, но не договорила, махнула рукой. Мама не смогла бы это понять. Да я и сама не очень-то понимала, всё те же комплексы. И этот въедливый, не поддающийся разумению моему вопрос: почему Нина не хотела, чтобы я об этом узнала, если мы как сёстры?

Замуж я вышла за инженера. Представителя того неисчислимого сонма выпускников наших технических вузов, у которых всё, кроме образования, среднее или ниже среднего. Стандартно завод, участок, друзья, футбол, пиво, преферанс, Ремарк, сто двадцать в месяц с отдалённой перспективой ста сорока, двухкомнатная квартира с бабушкой, мамой и младшей сестрой. Но от многих своих соплеменников отличался мой Валера тем, что обладал врождённым сердечным пороком, нередко доводилось ему лечиться в стационарах, в нашей кардиологии тоже, где мы с ним и познакомились, начал он ухаживать за мной. 
И вовсе не ухватилась я за этого Валеру – тоже по известному стандарту: мне уже двадцать четвёртый, вдруг второго такого случая не будет, кому скоро вообще нужна буду, далее по списку, – Валера понравился мне. Понравился настолько, чтобы захотеть жить с ним вместе. Инженер Валера, кстати сказать, был далеко не худший вариант: нормальный, неглупый, невредный человек, мне могли бы позавидовать многие женщины. Вполне хватило бы одного того, что не был он выпивохой и не шлялся. А что его здоровье оставляло желать лучшего… Не вина ж его это, а беда, жалела я его, на Руси говорят, что любви это сродни. Не знаю, сравнивать мне не с чем, к тому же, если откровенно, я ведь тоже не приз победителю. Не Нина Бережная. Тогда уже не Бережная. Мне возможность сменить свою фамилию на такую, какая теперь у Нины, ни в одно окошко не светила. Как если бы курица вдруг об орле размечталась. А Нине и мечтать не надо было, она с этим родилась. 
Нина радовалась, что успела побывать на моей свадьбе. Через неделю она с мужем улетала. В Японию. Ему предстояло работать там в нашем торгпредстве. И тоже по праву рождения. Не знаю, почему так потрясло меня, что жить она будет именно в Японии. Не в Польше, например, не в Финляндии, даже не в Штатах. Япония казалась мне чем-то совершенно недостижимым, нереальным, словно бы улетали они на Марс. И почему я тайно, чтобы никто не увидел, всплакнула, узнав об этом? Вот фотография, Валера снял: мы с Ниной целуемся, прощаясь в аэропорту.
Её фотографии из Японии… Без комментариев…
Через год – фотография рождённой там девочки. Алисы. Алиса в стране чудес, как пошутил Валера. У нашего сына Витюши в это время начали уже зубки резаться. Тут я Нину обошла. Аплодисменты. Нина писала, что родила моему Витюше невесту. Я сразу почему-то вспомнила свою дурацкую придумку о курице и орле. Разве что местами, точней, полом их поменять.

Отработав там пять лет, Нина с семьёй в наш город уже не вернулась, обосновались они в Москве. При всех, естественно, регалиях, с пропиской, квартирой, машиной, работой, как же иначе. Он – в министерстве, мотается по заграницам, она – в кардиологическом Чазовском центре. Пребывая в Японии, умудрилась она защитить кандидатскую диссертацию, у меня это в голове не укладывалось…
Почему я без восторга, скажем так, всё это воспринимала? Не однажды пыталась я разобраться в этом. Разве я когда-нибудь желала Нине зла? Хотела, чтобы ей было плохо? Нет ведь, не такая же я сволочь неблагодарная. Больше того, это не моя, это её заслуга, что столько лет несмотря ни на что не угасала наша дружба, все инициативы от неё исходили, а я ещё и кочевряжилась, губы надувала. Да, я примитивно завидовала ей, но разве не грешили бы этим на моём месте чуть ли не девяносто девять девчонок из ста, обыкновенной человеческой, не обязательно, кстати, чёрной, завистью? Разве обязательно считать это комплексом неполноценности? И ведь я, что тоже немаловажно, всегда ведь гордилась, какая у меня замечательная подруга, что всем другим девчонкам предпочла она меня, значит, и я чего-то стоила. И те же девяносто девять процентов из ста, я и это прекрасно знала, что если бы не дружила я с Ниной, то и в характере, и в интеллекте, и вообще в жизни много проиграла бы. Почему вообще так часто думала я об этом? Столько лет прошло, давно мы живём далеко друг от друга, видимся раз в несколько лет, свои семьи, проблемы, заботы, до того ли? Потому, может, что есть у меня привычка время от времени доставать из шкафа обувную коробку с фотографиями, разглядывать?
Нина изредка наведывалась в наш город, навещала родителей, привозила Алису. Обычно всего на два-три дня. Но всегда звонила мне в больницу – заполучить домашний телефон мне так и не удалось, – договаривалась о встрече. Не забывала привозить Витюше подарки, потрафляла ему.
Вот фотография, на которой Витюша с изумлённо-восторженно приоткрытым ртом прижимает к животу огромную коробку с игрушечной железной дорогой – видел он такую в Детском мире, с трудом оттащила его от неё. Рядом ним Алиса, вылитая Нина в детстве, снисходительно улыбается. Тут же и мы с Ниной. 1970 год, нам с Ниной по тридцать лет. Она выглядит лет на пять моложе, я лет на пять постарше. У меня это были трудные годы – мама болела, муж болел, сын болел, разменяли свою коммуналку в центре на двухкомнатную на окраине, с большой доплатой, из долгов не вылезали.

А на этой фотографии нам по сорок. Мы с Витюшей в Москве. Привезла сына в весенние каникулы столицу показать, подарок ему на пятнадцатилетие сделала. Жили, конечно, у Нины. У Витюши, когда он в их квартиру вошёл, было такое же лицо, как на той фотографии с железной дорогой. После наших-то хоромов. И точно так же поглядывал незаметно он на белокурую красавицу Алису. «Невесту». На полголовы возвышавшуюся над ним. Худенький, малорослый, с жёсткими чёрными волосами, моя порода. Как хорошо я его понимала и как жалела его всем своим материнским сердцем…
Принимали они нас как самых дорогих гостей. Основная нагрузка легла на Алису, у родителей свободного времени было мало. Она, надо отдать ей должное, много уделяла нам времени и внимания, всюду сопровождала, показывала, рассказывала. Но если бы только это! Алисин папа несколько раз отдавал нам свою служебную «Волгу», чтобы успели мы побольше увидеть, меньше уставали. Достались нам билеты в Большой театр и в Никулинский цирк, что не каждому москвичу за всю жизнь удавалось.
Нина уже заведовала отделением, писала докторскую. Я тоже сделала карьеру – работала старшей сестрой. Имениннику Витюше подарили они легендарные джинсы, «вранглер мустанг», таких тогда в нашем городе и десятка штук не сыскалось бы. Когда возвращались мы домой, он сказал:
– А мы не можем переехать в Москву? Они все там так живут, что после этого наш город и нашу квартиру даже видеть не хочется. 
– Не все, – возразила я. – Далеко не все, уж поверь мне. Считай, будто мы с тобой побывали на той стороне луны, которую с земли не разглядеть. 
Он потом долго ещё был каким-то заторможенным, рассеянным, замыкался в себе. И я знала отчего, не требовалось для этого большой проницательности. Он влюбился в Алису. Которая, не мог он не понимать, была для него так же недостижима, как обратная сторона луны. Ни Алисиной, ни Нининой вины в том не было, больше того, я безмерно была им благодарна за такой сердечный приём, за любовь да за ласку. Но порой мне казалось, что лучше бы мы с Витюшей в Москву не ездили. Верней, лучше бы к ним не заезжали. Пусть бы без Большого театра, без цирка и всего прочего. А фотографий тех московских осталось много, хоть Москву по ним изучай. Алиса – только на одной из них, потому что аппарат был у неё и снимала она. На этой одной, у знаменитого фонтана на ВДНХ, они вдвоём с Витюшей, я фотографировала. Намеренно снимала их сидящими, чтобы сын не комплексовал из-за разницы в росте. Но этой фотографии в коробке нет. Где её Витюша хранил, куда потом девал, я так и не узнала…

Ещё десяток лет прошёл, да какой, с каким во второй своей половине финалом! Это не только присниться – сомневаюсь, впрочем, что кому-нибудь из вменяемых людей мог привидеться такой фантастический сон, – вообразить даже было невозможно. Стремительно пошла вдруг страна вразнос, Горбачёв, перестройка, Ельцин, в один день распался союз нерушимый республик свободных. И вместе с ним обрушилась вся былая, привычная – да, порой ущербная, несуразная, однако ж привычная, совместимая с тем, что, казалось бы, совместить невозможно, диковинная наша жизнь. Нормальная жизнь.
Одна большая жизнь разменялась на множество разных маленьких, а мы с Ниной, как принято говорить, разменяли к тому времени полтинник. Нина последний раз приезжала в наш город на похороны матери. Через полгода всего после смерти отца. Удивительное дело, и я по профессии своей встречалась с этим много раз: уходили вдруг из жизни вполне крепкие, редко или даже никогда не болевшие толком люди – и до глубокой старости доживали не вылезавшие из хворей, порой чуть ли не на ладан дышавшие. Нинины отец и мать, основательные, благополучные, вовсе ещё не старые, имевшие возможность наблюдаться и лечиться у лучших врачей, быстротечно ушли друг за другом, сражённые обширными инфарктами, моя, дай ей Бог здоровья, мама, на таблетках и уколах все эти годы жившая, провожала их. 
Я тогда искренне Нине сочувствовала, не отходила от неё, как и чем могла старалась утешить, помочь. Нина, когда справили мы поминки по её матери и остались потом вдвоём в опустевшей квартире, сказала, что если бы не я, вряд ли вынесла бы она свалившиеся на неё беды. И как благодарна она судьбе, пославшей ей такую любящую, верную и преданную подругу как я. 
Любопытно, что вместе с ней на похороны ни муж, ни дочь её не приехали. Алиса, я знала, перебравшаяся к литовцу мужу в Каунас, была беременна уже вторым ребёнком. Что, по мне, не служило неодолимой преградой, мешавшей проводить бабушку и поддержать маму, тем более что срок беременности был небольшой. Потому, возможно, что супруг Алисы, хоть и женился на русской, был ярым русофобом. Не то с мужем. Нина, всегда откровенная со мной, в эти подробности меня не посвящала, но сильно подозревала я, что лада у них давно уже нет и он, похоже, вообще живёт на две семьи. Фотографии… С одних похорон, с других, Нина уже не та… Валера снимал.

18 августа 1991 года я была в Москве. Привозила Валеру на консультацию, решался вопрос о вживлении ему кардиостимулятора. Нина настояла, чтобы делали мы это в её Центре, к местным эскулапам относилась она скептически. Обо всём договорилась, всё устроила. Жила она уже в другой квартире, небольшой, в которую вселилась, разменяв прежнюю после развода. Думается мне, позвала нас она ещё и потому, что невмоготу вдруг стало одиночество, живого тепла ей захотелось, обо мне вспомнила. Приехали мы не в добрый час. Дату эту забыть невозможно – начался августовский путч. Горбачёв в Форосе, танки в Москве, все у телевизоров, три угарных дня, до моего ли Валеры кому-то было. Мы даже вернуться домой не могли, ни на поезд, ни на самолёт билеты не достать было. И впервые мы с Ниной по-настоящему рассорились. Мы – это, прежде всего, Валера. Если бы не он, до такой крайности у нас не дошло бы. 
Хиревшая империя раскалывалась на два непримиримых, озлобленных, ничего не прощавших друг другу враждебных лагеря, по живому резалось. Гражданская, без преувеличения, война, когда за одни только слова друг другу в глотку вцепиться готовы. Не так уж много времени с той поры прошло, а ведь кажется это сейчас чем-то неправдоподобным, раздутым, не судьбоносным. Кто б мог подумать... А тогда… Валера был ярым сторонником Ельцина, Нина, папина дочь, таким же убеждённым коммунистом. Завелись они поздним уже вечером так, что боялась я, хватит мужа сердечный приступ, утихомирить не могла. И Нину такой агрессивной, неукротимой я никогда не видела, не знала, что может она быть такой; наверняка сказались тут ещё и семейная трагедия, и крутой облом её такой успешной, задавшейся жизни, нервы истрепались. В довершение ко всему у неё, насколько я могла понять, и на работе не всё ладилось, судя хотя бы по тому, что она, далеко не последний в Центре человек, должна была просить кого-то порадеть за Валеру, без этого не обошлась.
Кончилось у них тем, что Валера, не стерпев очередной её язвительной реплики, с криком «да я тебя после этого знать больше не желаю» убежал в ночь, оглушительно хлопнув на прощанье дверью. 
– Ну и скатертью лестница! – прокричала ему вслед пунцовая Нина.
Я побежала за ним, не сразу нашла его, сидевшего в сквере на скамейке. Он наотрез отказался вернуться в дом. Я попыталась доказать ему, что вся эта сволочная, будь она проклята, политика не стоит того, чтобы рвать отношения с Ниной, но ничего не добилась. До рассвета просидели мы на этой скамейке, благо ночь была летняя, тёплая. Вернулась я одна. Дверь была не заперта. Нины дома не было. На столе лежали ключи и записка, чтобы мы, уходя, оставили их у соседки. Намёк был слишком прозрачен. Я обиделась. Всё-таки мы у неё в гостях, она позвала нас, деваться нам некуда, зависим от неё. Да, Валера повёл себя несдержанно, а я не могла оставить его ночью одного, но в любом случае это не повод со мной – прежде всего со мной, не с Валерой – так бесцеремонно обойтись. Я собрала наши вещи, мы поехали на вокзал. Хоть там повезло: удалось купить на руках билеты на нужный нам поезд. 

Больше года после этого она не звонила мне и не писала, я, естественно, первой на сближение не шла. Потом я получила от неё большое, в несколько страниц послание. Она писала, что сожалеет о той глупейшей истории, что наша с ней давняя, временем испытанная дружба должна быть выше всяких идейных дрязг. И что – вот уж чего я не ожидала – не держит она зла на меня за то, что мы уехали, не пожелав даже попрощаться с ней, хотя обиду эту, призналась, долго не могла проглотить. Она, значит, историю с ключами расценила так, что это мы не захотели с ней больше знаться. Мне такое и в голову не могло прийти. Я написала ей ответное письмо. Объяснилась. Валере ничего на всякий случай не сказала. Порадовалась, что возобновились наши с ней отношения. И – мелко – тому, что вот всё-таки она мне первая написала.
А ещё, читая Нинино письмо, ловила себя на том, что прежнего пиетета к ней уже не испытываю. Куда что девалось. Нет, не злорадствовала я, но, если взвешивать, кто она сейчас такая? Одинокая, всеми брошенная, даже дочь, иностранка теперь, с ней почти не общается. Алиса, к слову сказать, шустрой оказалась, продала под шумок бывшую дедушки с бабушкой квартиру, Нине и рубля не досталось. И здоровье у Нины никудышным стало, полиартрит замучил, суставы болят, обострение за обострением, и с работой проблемы. Боится она, что из-за грядущей реорганизации Центра неизбежны сокращения, и ей, всего лишь кандидату наук, которых там, молодых и пробивных, пруд пруди, непросто будет удержаться. На последнее обратила я особое внимание: докторскую она, значит, не защитила, не всё коту масленица. Тем более кошке. А мой правдоискатель Валера к оборзевшей новой жизни на диво быстро приспособился, неожиданно оказался предприимчивым мужиком, на пару с Витюшей, закончившим юридический, организовали они кооператив по обмену жилья, дело хорошо пошло, доходно. Настолько, что выгадали мы трёхкомнатную квартиру, обустроили её, планируем приобрести ещё одну – Витюша скоро женится. Я уже не старшая сестра – главная медицинская сестра больницы, власти и возможностей у меня побольше чем у многих докторов. Пришло, жаль, поздно, наше время, зажили мы наконец путной человеческой жизнью, многое теперь можем себе позволить. А Москва её мне даром не нужна, начитались и наслушались…

Мы когда-то, особенно по молодости, судачили о том, что ведь, вполне возможно, встретить нам придётся двухтысячный новый год. Вообще-то, если педантично, не начало нового века, а конец старого, но эта гипнотическая двойка впереди вместо единицы… Казалось это чем-то фантастическим, хотя нам с Ниной, например, сравняется всего шестьдесят, не такая уж старость. Трудно было представить себе, что можно встать за праздничным столом с бокалом шампанского в руке и под бой курантов сказать: «С новым веком!» А что в двадцать первом – звучит-то как! – веке совсем иная будет жизнь, никакому сомнению не подлежало. Чем конкретно иная, вообразить было сложно, но уж что будет она умней, справедливей, достойней – непременно. А иначе зачем, как пел Окуджава, на земле этой вечной живу…
После нашей последней, той «путчевской» встречи с Ниной до нового века прошло чуть больше восьми лет. И фотографий общих за этот период у меня, само собой, быть не могло. Но были её письма. Я наблюдала, как раз от раза прежний каллиграфический Нинин почерк делается всё менее разборчивым, в последнее время вообще превратился в каракули – поражённые суставы пальцев всё хуже служили ей. Работать она уже не могла, из дому выходила в основном в магазин да в поликлинику, жила на скудную пенсию. Я начала высылать ей деньги, понемногу, но всё-таки, дома никто об этом не знал. И каждый раз, заполняя на почте переводной бланк, испытывала не то чтобы удовлетворение, а какое-то смутное чувство торжества справедливости. Какой – тоже сказать не смогла бы, просто какой-то справедливости.
А приход нового века, вот уж чего меньше всего могла ожидать, я встречала вместе с Ниной. За три дня до этого она позвонила – домашний телефон у меня, конечно, уже имелся, сотовый, кстати, тоже, чем тогда не многие могли похвастать. Я с трудом узнала её голос, она скорей рыдала чем говорила, что совсем ей плохо, сердце изводит, умоляла меня приехать. И я вдруг решила, что смотаюсь в Москву, повидаюсь с ней. Валера об этом и слышать не хотел – нашла время! – называл меня сумасбродкой, даже скандалил, но я упорно стояла на своём. Тот самый случай, когда я самой себе не смогла бы объяснить, зачем это мне нужно, просто знала, что зачем-то нужно. Предусмотрительно купила сразу и обратный билет на самолёт, на утро 31 декабря, домой к торжеству успевала. Ещё купила я Нине в подарок шерстяной шотландский плед, чтобы она не мёрзла, и полетела. Лёту-то всего два с половиной часа.
В Москве из аэропорта я взяла такси, в полдень 30 декабря звонила в Нинину дверь. Нина долго не открывала, я терпеливо ждала, понимала, как теперь непросто Нине с её артритными ногами добраться до двери. 

Если бы не знала я, что это она, на какое-то время могла бы засомневаться. Передо мной, ровесница моя, стояла худенькая, с увядшим лицом и космами седых волос на голове женщина в задрипанном халате и стоптанных шлепанцах. Она прильнула ко мне, и мы долго стояли так, обнявшись, молча. Я старалась реже и поверхностней дышать, чтобы не так донимал меня несвежий запах её тела.
Я помогла ей добраться до дивана, застланного таким же затхлым бельём, уложила, села рядом. Она плакала, я держала её за руку. Потом она, всхлипывая, рассказывала мне, как трудно ей живётся, что лишь благодаря прикреплённой к ней социальной работнице вообще как-то существует, я слушала. Просила она прощения, что позвала меня, показалось вдруг ей, что конец её близок, страшно стало, захотелось чтобы какой-нибудь родной человек рядом был, позвонила мне, не сообразила, дурёха, что новый год ведь скоро, все дни давно уже у неё смешались, не различает… Я, разумеется, сказала, что мне это не в тягость, что сама рада возможности побыть вместе, так ведь долго не виделись. И, конечно же, отметила про себя, что позвонила она, испугавшись смерти, не дочери, а мне, решила я, чтобы не расстраивать её, об Алисе вообще не заговаривать.
Моему ли появлению благодаря или совпало так, но почувствовала себя Нина лучше, взбодрилась. Я искупала её под душем, переодела, причесала. Сходила в магазин, накупила всего, даже бутылку сухого красного вина, приготовила обед. Ела она с отменным аппетитом, отвыкла, наверное, от нормальной домашней еды. Я старалась не смотреть на её скрюченные артритом пальцы – когда-то прелестные, изящные пальцы роскошных белых рук, которым я так завидовала. 
После обеда она прилегла отдохнуть, быстро уснула, снова не выпуская моей руки. Я сидела рядом, глядела на её так разительно изменившееся лицо, прислушивалась к её дыханию. Я хотела, чтобы поспала она подольше, хоть и начинала уже затекать от неудобного сидения моя спина, не убирала руки, боясь разбудить Нину. Не жалела, что прилетела к ней, сидела, вспоминала, вспоминала, словно перебирала фотографии из обувной коробки. Всплыло почему-то, как пропасть лет назад она, счастливая первокурсница, повела меня в клуб медицинского института на новогодний бал, как чувствовала я себя там, среди её таких же удачливых новых друзей чужой и никому не нужной, проплакала потом дома полночи. Непонятно, что на меня вдруг нашло, тихонько сказала ей, мирно заснувшей:
– А знаешь, я ведь если откровенно, тебя всегда не любила. Всегда. Ты же мне всю жизнь отравляла, сколько помню себя…
А вслед за тем произошло невообразимое.
– Ты врёшь, – почти неслышно прошелестела она, из-под опущенных тёмных век её покатились слёзы. – Зачем ты мне врёшь? – И вдруг закричала неожиданно сильным, звучным голосом: – Зачем ты мне врёшь, зачем?! 
Потом охнула, мученически оскалилась, и страшный надсадный хрип выдавился из её груди. Я перепугалась насмерть, дрожащими пальцами пыталась уловить биение Нининого пульса, не могла, хлопала её по щекам, звала, она была без сознания. Слишком долго проработала я в кардиологии, чтобы не понять, какая произошла катастрофа. Бросилась к телефону, набрала 03, орала в трубку, чтобы приезжали скорей, для большей убедительности объясняла, что умирает от инфаркта коллега, заслуженный врач, хорошо ещё, что не вылетел из памяти её адрес. Дожидаясь «скорую», пыталась разыскать какие-нибудь пригодные сейчас лекарства, ничего в шкафчике, кроме бесполезного валокордина не нашла, ещё и припомнилось некстати, что наследственность у неё плохая, как и почему ушли из жизни и отец её, и мать. 

«Скорая» приехала на удивление быстро, молодой врач, толстый, усатый, весёлый, даже не воспользовался своим портативным электрокардиографом, хватило ему лишь взглянуть на Нину и пошарить по её запястью. Я сбегала за водителем, вернулись мы с носилками, я дала врачу пятьдесят рублей, попросила отвезти её в Чазовский Центр, где Нина раньше работала и где наверняка должны помнить её и отнестись потому соответственно. Деньги он взял, сказал, что Центр неургентный, но он отвезёт её в очень хорошую дежурящую больницу, разрешил мне поехать с ними…
Ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1999 года я провела в больнице, не могла оставить Нину одну. В сознание она так и не пришла, но врачи говорили мне, что кое-какая надежда есть. И весь день тридцать первого декабря я не отлучалась, да и некуда мне было отлучаться. Нина лежала в палате интенсивной терапии, мне, как медику, и в виде исключения, позволили находиться там. Я на всякий случай – Москва же! – взяла с собой немало денег, пригодились, платила всем: врачам, сёстрам, санитаркам. В двенадцать часов ночи Нина была ещё жива, успела встретить новый век, через двадцать минут её не стало…
Я вернулась в Нинину квартиру, нашла в её записной книжке номер телефона Алисы, позвонила…
И два с половиной часа в самолёте, возвращавшем меня домой... В начавшемся новом веке. И, бывает со мной такое, привязалась вдруг ко мне, этого сейчас только не хватало, песня, никак избавиться от неё не могла. Та песня Окуджавы, всё время повторявшаяся строчка. «А иначе зачем…» Зачем, зачем… Сам-то он знал, зачем?..