Восточные мотивы в творчестве Любови Турбиной

Любовь Турбина – тонкий лирик, автор 14 поэтических книг, автобиографической прозы, многочисленных переводов. Рождённая в СССР, она впитала отношение, как к своей родине, ко всем входящим в её состав республикам – любовное, заинтересованное, доброжелательное, сохранив его и после распада СССР. Не меньшую привязанность, чем к России, испытывает Л. Турбина и к Беларуси, где ей было суждено прожить с 1956 по 2000 гг. Более того, во время работы в Институте литературы им. Янки Купалы НАН РБ (Минск) Л. Турбина занималась проблемой взаимосвязи литератур, в частности, темой «Контакты Беларуси с тюркоязычными литературами» – азербайджанской, туркменской, узбекской. Она посещала все эти республики, принимала участие в проводившихся там культурных мероприятиях, обрела друзей и даже проходила в Азербайджане стажировку, когда изучала азербайджанский язык. Публикации Л. Турбиной «Белорусско-азербайджанские литературные связи советского периода» и «Белорусско-узбекские связи советского периода» заложили основы изучения данного аспекта литературных взаимосвязей в белорусском литературоведении. После переезда в 2001 г. в Москву Л. Турбина начинает работать в ИМЛИ РАН (с 2004 г.) и именно сотрудником отдела литератур народов России и СНГ, становится главным связным между русской и белорусской литературами в начале XXI в. Принимает активное участие в подготовке к изданию двуязычной антологии «Полвека белорусской поэзии» проекта «Из века в век. Славянская поэзия XX-XXI», признанной в 2010-м книгой года.
Литературные контакты Л. Турбина всегда считала и продолжает считать не только профессиональными занятиями, но и фактором, способствующим сближению людей, укреплению взаимопонимания между народами. И для ее поэтического творчества идеи межнационального культурного сотрудничества, вообще нормализованных межнациональных отношений весьма значимы. Обострилось внимание к ним у Л. Турбиной с конца 1980-х гг. – начала 1990-х, когда в условиях гласности в республиках возникли национальные движения, добивающиеся большей самостоятельности от центра, а в их недрах заявили о себе и ультра-националистические тенденции, чреватые кровавыми межнациональными столкновениями. Даже после обретения государственной самостоятельности в новообразованных странах зачастую господствовала враждебность по отношению к соседям, искусственно подогреваемая в ходе внутренней борьбы за власть, «разборок» за передел собственности. Лелеемое процветание, однако, не только не было достигнуто – бывшие советские республики оказались отброшенными назад, прежде всего в экономическом отношении. Нацеленность на расчленение и России породила русофобскую риторику ее конкурентов, еще более обострившую обстановку на постсоветском пространстве и в мире. В таких непростых условиях обращается в своих стихах к межнациональной проблематике Л. Турбина. Она трезво оценивает происходящее, в ее произведениях появляются и горькие ноты, и обвинения творящим злодейства, но доминируют в них идеи сближения, единения, родства, пронизывающие книги «Сны-города́» (1994), «Огни на воде» (2009), «Отплывающий катер» (2012), «Разносчик телеграмм» (2015), «Ангел на велосипеде» (2017). Поэзия Л. Турбиной демонстрирует отсутствие национальной узости, зашоренности и не просто толерантна – отражает присущий русскому духу идеал всеединства. Это подтверждает стихотворение «Поездка в Узкое», посвященное Владимиру Соловьеву (В Узком находилось имение В. Соловьева), разрабатывавшему философию всеединства. Оно завершается словами о невозможности и даже греховности спасения в одиночку перед лицом катастрофических, быть может, потрясений, которые ожидают расколотое человечество.
Основывается Л. Турбина всегда на личных впечатлениях, пишет об увиденном, испытанном, пережитом ею самой. Заметное место у нее занимают портреты городов разных советских республик и стран, в которых она побывала и общение с людьми которых стало частью ее судьбы. Многие из них написаны как воспоминания о прошлом при подведении итогов жизни, чаще – прекрасных его мгновениях. Некоторым произведениям сопутствуют эссе, представляющие собой автобиографическую исповедь-комментарий. Таково, например, эссе «Ашхабад – две встречи», открывающее книгу «Разносчик телеграмм» и включающее в себя стихотворение «Ашхабад» (1982).
Столицу туркменской республики Ашхабад Л. Турбина называет своей родиной, так как в годы Великой Отечественной войны туда была эвакуирована ее мама-москвичка, находившаяся в положении, и где в 1942 г. появилась на свет будущая поэтесса. Правда, еще в младенчестве ее увезли из Туркмении, и образ родной колыбели создан Л. Турбиной в основном по рассказам матери. От нее дочь узнала, что Средняя Азия, в том числе Туркмения, в годы войны предоставила приют многим русским людям, хотя самим приходилось трудно: 

Волна эпидемий, и голод, и зной, 
Далекого грома раскаты [8, с. 8].

И тем не менее ни о каких национальных конфликтах речи не было. Возможно, сыграло свою роль то, что в Туркмении не было сильных мусульманских традиций, ведь веками этот народ вел кочевой образ жизни, и даже кладбищ у него почти не было – хоронили прямо в пустыне по ходу движения. Тем не менее в XVIII в. появляется туркменская классическая литература, именем основоположника которой – Махтумкули, поэта и мыслителя, назван главный проспект Ашхабада. После присоединения к России туркменская интеллигенция во многом европеизировалась, не изменяя и утонченной восточной культуре, в чем Л. Турбина убедилась лично.
По велению сердца поэтесса и пишет посвященное Ашхабаду стихотворение в знак благодарности этой земле и этому городу за проявленную в годину бедствие человечность (Но и Ашхабад после землетрясения 1948 г. был восстановлен общими усилиями). Пусть немало лет прошло – сделанное добро не забыто, и другим Л. Турбина не дает его забыть. Не удивительно, что ее 

… манит азийский мерцающий свод 
Раскосым и угольным взглядом [5, с. 8], –

и даже имя, которым наречена, – Любовь – представляется ей данным Ашхабадом как напутствие в жизни и обозначение миссии по сближению людей.
Непосредственное знакомство с Туркменией в 1983 и 1989 гг. еще более укрепило привязанность Л. Турбиной к этой земле (пусть и самой бедной из советских республик), очаровало экзотикой (например, пещерой с подземным озером у подножья Копетдага, и ашхабадским базаром, напомнившим сказочную «пещеру Аладина, где сокровища лежат на земле грудами» [5, с. 7], а главное – встречей с талантливыми, доброжелательными людьми, в числе которых – поэты Байрам Жутдиев, Атамурад Атабаев, прозаик Тирким Джамагульдиев. На днях Махтумкули в Ашхабаде в 1989 г. Л. Турбина прочитала свое ашхабадское стихотворение и имела успех. Выступала она на русском языке, каковой присутствующие отлично понимали, – в традиционном туркменском платье из крепдешина – длинном, с вышивкой у ворота, приобретенном на местном базаре и прекрасно спасавшем от жары.
Увлеченная туркменской культурой, Л. Турбина занялась переводами с туркменского на русский, в частности, переводила стихи Атамурада Атабаева. Ее же собственные стихи из книги «Улица детства» в переводе на туркменский были опубликованы в ашхабадском аналоге «Юности».
В цикл «Восточные мотивы», представленный в книге «Ангел на велосипеде», входят также связанные с Туркменией стихи «Кочевница из Ашхабада», «Пушкинский профиль», «Посвящение в восточном стиле». Кочевницей из Ашхабада, по семейным обстоятельствам переместившейся в Ленинград, затем в Минск, затем в Москву, называет поэтесса себя, признаваясь, что у нее «бацилла метания в крови» [4, с. 92]. 

Временами мелькает мысль: 
А может, пора возвращаться туда –
К истокам, где время неспешно 
Струится, как в тихом арыке вода, 
Не здесь – в суете безутешной [4, с. 92], –

однако обстоятельства этому не благоприятствуют. В письмах знакомой из Ашхабада проступает тревога в связи с надвигающейся националистической опасностью.
С распадом СССР туркменские контакты поэтессы прерываются. Но ее стихи позволяют понять, на кого рассчитывает Л. Турбина в процессе восстановления нормальных взаимоотношений: это незашоренная туркменская интеллигенция, ценящая русскую культуру. Об этом свидетельствуют произведения, в которых в романтизированно-опоэтизированном облике предстают Атамурад Атабаев («Пушкинский профиль») и Тиркиш Джамагульдиев («Посвящение в восточном стиле»).
У первого из них Л. Турбина обнаруживает пушкинский профиль. К этому добавляются и такие туркменские признаки: «и смугл, и кудряв, и стихи» [4, с. 93], – в общем это настоящий поэт с тонкой душевной организацией, нестереотипным взглядом на мир, образованнейший человек. Принадлежность к восточной культуре сказывается в неожиданности его ассоциаций. Скажем, когда вместе смотрели по телевизору балет «Ромео и Джульетта», рассказывает Л. Турбина, у Атамурада возникло сравнение шекспировских героев с «Лейлой и Меджнуном». Есть роднящее всех людей, как бы они ни отличались между собой. Общечеловеческое обнаруживает поэтесса и в произведениях Атабаева. И сквозь переводимые стихи проступает для поэтессы образ туркменского собрата, его прекрасная душа, посылающая улыбку привета: 

Было… И радость общенья ничем не вернёшь, 
Если не вспомнить подробно, подённо, дословно: 
Над переводом склоняюсь прилежно – и что ж? 
Ты между строк улыбнёшься, окликнешь любовно...
[4, с. 93].

В свою очередь восточные стихи Л. Турбиной «окликают» не зараженных ксенофобией, религиозной нетерпимостью, взывают к памяти, традиции сотрудничества, культурного обмена, взаимного духовного обогащения. 
Отдает дань Л. Турбина и Тиркишу Джамагульдиеву, с которым сблизилась во время экскурсионной поездки «на родину Махтумкули, на юг, к границе с Ираном» [8, с. 6], осуществлявшейся сначала на поезде, затем на автобусе. «…Образный строй его мышления пронизывал каждую фразу нашей беседы, – свидетельствует поэтесса; – в дальнейшем это впечатление подтвердилось: роман «Потерянный», 1987 года издания, с теплой дружеской надписью украшает ту полку моей библиотеке, где стоит современная проза» [5, с. 6]. У Л. Турбиной именно Джамагульдиев – центр группы у памятника туркменскому классику, 

с розой пурпурной 
У самых ног Махтумкули [4, с. 94]. 

А подняться к нему нужно было высоко в горы, минуя поля маков и скалистых пород, напоминающих лунные кратеры, дорогой, ведущей к Богу. Реальный подъем обретает у Л. Турбиной и метафорическую семантику духовного очищения, приобщения к высшим ценностям. Для Махтумкули они воплощались в положениях ислама, выбитых на стене памятного мемориала (у Л. Турбиной арабская вязь изображается как «узор затейливый, ажурный»). Но Махтумкули являлся противником религиозного фанатизма, обличал мракобесие, к тому же критиковал межплеменную и межродовую вражду, в его поэзии ощутимо воздействие азербайджанской, узбекской, таджикской литератур, хотя он и ввел в нее народную речь. Все это делает наследие туркменского классика актуальным и для нашего времени. Многое о нем, нетрудно догадаться, поэтесса узнала именно от Джамагульдиева («О тех местах Вы знали много» [5, с. 94]). Пронизанность духом Махтумкули определяет доверительное общение туркменского писателя и русской гостьи на обратном пути. Сближает их еще и то, что младший сын Джамагульдиева, учится, как оказалось, в аспирантуре в Москве, он генетик, а у Л. Турбиной генетик – отец, и сама она в свое время защитила диссертацию по радиобиологии. Поэтесса вспоминает беседу с Тиркишем Джамагульдиевым как драгоценное достояние души: 

Купе – обратное движенье, 
Ночь в мощном поле притяженья, 
Как золотой песок, мгновенья 
Сквозь пальцы медленно текли… [7, с. 94]. 

Для Л. Турбиной вообще важна такая ценность, как человеческое общение, дефицит какового всё более ощущается в мире как проявление некоммуникабельности. Вдвойне ценно взаимопонимание с человеком исламского мира, к тому же такой незаурядной личностью, какой показан Тиркиш Джамагульдиев. Поэтесса признается, что она «облучена» исходившими от Тиркиша духовными импульсами и навсегда сохранила прекрасный образ собеседника в своем сердце. Завершает свое послание-посвящение Л. Турбина словами: 

Восхищена ветвистой прозой,
Вас вижу я с пурпурной розой
В тени великого Фраги́ [4, с. 94]. 

Фраги́ (с турк. – разлученный со счастьем) – так называли в Туркмении Махтумкули; Джамагульдиев предстает как его законный наследник. И дважды упомянутая роза в руке – символ любви не только к Махтумкули, но и к людям вообще, завещанной Фраги́. Помимо того, это и символ красоты, столь важной для людей искусства и единящий их.
Включенное в книгу «Ангел на велосипеде», изданную в 2017 г., стихотворение Л. Турбиной как бы сигнал о том, что чувства поэтессы не изменились и добрые отношения требуют своего восстановления, что мы постепенно и наблюдаем; с опасностью же, исходящей из пограничного Афганистана, раздираемого вооруженными конфликтами, Туркмении, может быть, окажется и не под силу справиться самой.
Стихотворение «Красноводск» (1985) передает общее впечатление о пережитом в туркменских поездках, хотя попала в Красноводск Л. Турбина находясь в Азербайджане и перебравшись в Туркмению на пароме. Здесь дан не дневной, а ночной Восток, украшенный звездным сводом над головой, гораздо более отчетливо видным, чем в России, и еще более загадочный. Окруженный горами, по-ночному безлюдный, город напоминает о древних корнях человека, бесстрастном мире природы , у которой отвоеваны очаги для жизни, и навевает мысли о вечном. Их пронизывает печаль, ибо сам человек не вечен и осознает, что рано или поздно уйдет. Образ неизбежной впереди смерти олицетворяет ладья Харона из древнегреческих мифов. Возможно, в этом сказалось и пребывание Л. Турбиной в Азербайджане, и знакомство с наследием поэта-мыслителя Низами, писавшего: «жизнь основывается на смерти» [2, с. 16]. Но всё это побуждает еще больше ценить мгновения проживаемой жизни. Ее сладостность акцентирует поедание дыни, и в контексте сказанного бытовой эпизод получает и символическую семантику: 

Мы ели дыню – сладкий плод – 
Из орошаемой пустыни… 
У райских запертых ворот 
Мы ели дыню [4, с. 96]. 

Ночь в Красноводске ассоциируется с пребыванием в преддверии рая, настолько она прекрасна, почему и опоэтизирована в стихотворение. А через предпринимаемое описание опоэтизирован сам феномен жизни как главное достояние человека, дарованного ему чуда.
Национальное переплетается у Л. Турбиной с общечеловеческим и нацеливает на сближающие людей факторы и отталкивание от всего, что может приблизить «ладью Харона».
Пребывание в Азербайджане породило стихотворения Л. Турбиной «Баку» (1989) и «Шэки» (1986). 
В Баку Л. Турбина была командирована Институтом литературы АН БССР для изучения белорусско-азербайджанских связей и побывала здесь трижды, полюбив этот город. 
Облик Баку во многом определяют его расположение на склонах подковообразной бухты Каспийского побережья, порт, нефтяные промыслы. Л. Турбиной он напоминает «корабль на закате», так как имеет свое продолжение в море – нефтяные вышки. Поэтесса собирается покинуть город после пребывания в Азербайджане и смотрит на него с балкона гостиницы прощальным взглядом – вот почему корабль воспринимается ею как уплывающий. Чувствуется, что Л. Турбина успела сродниться с Баку, город стал ей дорог, и расставание с ним расценивается как утрата. Значит, в Баку Л. Турбиной было хорошо. Музей Низами не упомянут, но скорее всего и он имеется в виду, тем более что в его поэмах «Семь красавиц» и «Искандер-наме» получила отражение и жизнь «русов».
Помимо того, море как лоно жизни на Земле навевает мысли о соприкосновении с истоками, непреходящим, вечном, что для Л. Турбиной всегда важно. Сквозь конкретное она стремится постичь и всеобщее, общемировое. Характерно, что море у нее дышит, как живое существо, и уже у Б. Пастернака это метафора самой жизни. В аналогичном ключе прочитывается и турбинская метафористика. Поэтесса переполнена чувства благоговения к феномену жизни и вдвойне благодарна Баку за пробужденную прапамять. Весьма опосредованно поэтесса дает понять, что городу со свышетысячелетней историей приходилось отстаивать себя в напряженной борьбе с покушавшимися на его нефтяные богатства. Это видно из уподобления названия города – краткого, ударного – кинжалу. Возможно на такое сравнение навели и сувенирные промыслы, в числе которых изготовление кинжалов, приближающихся по своему виду к произведениям искусства.
Образ Баку Л. Турбина увозит с собой, делает объектом поэтического творчества: 

Но расстаться совсем – невозможно, 
Уплывешь – я опять завлеку, 
И кинжалом отточенным в ножны 
Имя города ляжет в строку – 
Баку! [4, с. 95].

Впрочем, «кинжально-разящее» в названии города – вне намерений поэтессы – в постсоветский период обнажило амбивалентность образа кинжала, каковой можно использовать и как смертельное оружие (Имеются в виду прежде всего военные действия Азербайджана против республики Нагорный Карабах и карабахских армян). Но в момент создания стихотворения о каком-то кровопролитии невозможно было даже подумать.
Также Л. Турбина в 1986 г. принимала участие в днях, посвященных азербайджанскому писателю и просветителю XIX в. Мирзе Фатали Ахундову. Во многом он сформировался под воздействием русской культуры, своей «Восточной поэмой» одним из первых откликнулся на смерть Пушкина и считается родоначальником реалистической азербайджанской литературы. У Пушкина в свою очередь мы встречаем восточные мотивы – и эту традицию он завещал наследникам, так что Л. Турбиной было на кого равняться. В название одного из произведений она вводит обозначение родного города Ахундова – Шэки, передает свои впечатления от пребывания здесь. Поразил ее, например, Дом интеллигенции, ибо подобного больше нет ни в одной стране мира, – чувствуется влияние авторитета образованнейшего Фатали; там же находится музей старины. Упоминаются у Л. Турбиной и караван-сарай как обозначение сохранившегося с шахских времен дворцового строения, и струнный инструмент – аза, что служит передаче национального колорита. Общее настроение стихотворения – трепетно-романтическое, так как пребывание в Шэки сопровождается воссозданием зарождающегося любовного чувства между познакомившимися здесь мужчиной и лирической героиней. Л. Турбина впрямую ничего не проговаривает, больше намекает, так как окончательно ничего еще не определилось. Антураж, в который помещены персонажи, указывает на их духовное родство, каковое сильнее национальных различий. Соединил встретившихся Ахундов-Фатали: 

Под знаком Фатали –
и сердце вдруг забьется 
На том краю земли, что Азией зовется, 
На том краю земли, у самой дальней дали 
Под знаком Фатали –
оркестрик на вокзале. 

Шел дождь в тот день в Шэки –
мы пробудем шербеты. 
Коснись моей щеки – 
еще нельзя об этом, 
В музее старины, где заиграют азы, 
Едва коснусь струны ты – 
ты встрепенешься сразу [4, с. 98]. 

«Под знаком Фатали», как можно понять, значит под знаком честности, искренности, отсутствия лжи, притворства, предрассудков созревает возникшее чувство. Окружающая экзотика создает для него прекрасно-возвышенную раму, настраивает музыку сердец. Само слово «Фатали» очень музыкальное, поющееся, и используемый повтор усиливает смутно различимый восточный мотив.
Спустя четверть века стихотворение продолжает взывать к тому, чтобы взаимоотношения и отделившихся друг от друга Азербайджана и России строились «под знаком Фатали» – мира и добросердечия.
Восточные же стихи Л. Турбиной в целом свидетельствуют о том, что каких-то неразрешимых антагонистических противоречий между республиками Средней Азии и Российской Федерации не было – раскол 1990-х был спровоцирован во многом искусственно.
С ходом времени в произведениях Л. Турбиной увеличивается количество восточной лексики, расцвечивающей стихи, насыщающей их среднеазиатским колоритом. Больше всего ее в стихотворении «Фергана» (1987), написанном в результате поездки в Узбекистан, где в 1982 г. отмечался юбилей классика узбекской литературы Алишера Навои. Но Л. Турбиной наиболее запомнился «бросок» в Фергану, где проходил «тур поэтов». Этот город овеян славой Захириддина Мухаммеда Бабура, у которого наиболее известны «Записки Бабура» о путешествии в Афганистан и Индию – «Бабур-намэ» и которому в Фергане установлен памятник. Поэтесса включает это имя в текст стихотворения, окружает его пиететом. Поэтический же тур описан как некий пир – подразумевается пир духа, таланта, благородства. В наше время это роскошь, и Л. Турбиной используются образы с семантикой богатства и роскоши, но в метафорическом ключе. Национальную специфику подчеркивают узбекские слова в русской транслитерации, причем за непонятным выражением может следовать русскоязычный перевод:

Багча шамал – в саду ветров,
Не пир – персидские эмали.
Закатом золотятся дали…
И мы – среди земных богов
В багча шамале [4, с. 97].

«Багча шамал» – и есть «сад ветров» (значит, здесь не изнывают от жары, есть прохлада), тогда как слово «мушайра», означающее «турнир поэтов», дается без перевода, но смысл его в контексте стихотворения все-таки улавливается:

В тени Бабура – мушайра.
Поэты ждут второго тура:
Стихи звучали б до утра,
Но кто-то знак подал – пора!
В тени Бабура [4, с. 97].

Л. Турбина своеобразно совмещает в стихе признаки рондо (пятистишие, только 2 рифмы, проходящие через строфу, нерифмующийся рефрен, завершающий строфу и повторяющий начальные слова первой строки «В тени Бабура») и газеллы (последние слова «В тени Бабура» можно рассматривать как редиф). Кроме того внутренняя рифма («Бабура» созвучна с рифмующимися с концевым словом «тура», а «мушайра», «(до) утра», «пора» образуют единую тройную рифму. Европейская стихотворная традиция причудливо соединяется с восточной.
Однако во второй половине стихотворения (III и IV строфы) настроение меняется: завершение праздника поэзии и перемещение в окружающую действительность порождает тревогу, связанную с ощущением угрожающей опасности. Ее источник – Фергана, где, как можно догадаться, зреют настроения радикалистского ислама, ненависти и вражды: 

Гигантской чашей Фергана 
В саду у ног лежала наших, 
Как чаша темного вина; 
Пахнуло жутью вдруг со дна 
Гигантской чаши [4, с. 97]. 

Вроде бы, речь идет о ландшафте, но и метафора «дна» как последней степени падения опьяненных злом проступает сквозь строки стихотворения. Верить в страшные предчувствия не хочется, тревогу поэты стремятся заглушить, но золото заката сменяется у Л. Турбинной ночью, грозой без грома и дождя, но с пугающими вспышками молний. Пейзаж передает меняющуюся национально-историческую погоду, предощущение торжества мрака. Хотя бы душой сквозь все это предстояло пройти: 

Во тьме кромешной мчались мы –
При свете молний бег поспешный,
В машине, с песнею потешной,
И смех – как грех среди чумы –
Во тьме кромешной… [4, с. 97].

В подтексте стихотворения проступает культурема «пир во время чумы», и составляющие ее члены укрупняют проблематику до общефилософской, ибо «пир» – пришедшая из античности метафора прекрасной жизни, каковою упивается человек, «чума» символизирует смерть. К бацилле «чумы» приравнивается национальная и религиозная вражда, разжигаемая в Средней Азии.
Предчувствия, как оказалось, не обманывали. Вскоре после отъезда из Узбекистана Л. Турбина узнала о резне там турок-месхетинцев. Дальше – больше. Подробно узбекский кошмар 1990-х описан в книге Ильи Стогоff’а «mASIAfucker». И у Л. Турбиной мотив «бега» – иносказательное обозначение судьбы 25 млн русских на постсоветском пространстве за пределами России. Характерно, однако, что «бег» от разразившейся «грозы» совершают у нее и узбекские поэты, сохранившие верность идеалам Навои и Бабура, – они тоже не приемлют «чуму», обрушившуюся на их родину. Л. Турбина видит в них союзников в противостоянии «чуме», всем содержанием стихотворения зовет к единению, отстаиванию гуманных начал бытия.
Находясь в 1991 г. на Кавказе, в Абхазии, за год до войны с ней Грузии, когда межнациональные трения уже были обострены, поэтесса создает стихотворение «Колхида» (1991). В заглавии Л. Турбина использует древнее название Абхазии и, прибегая к перекодированию древнегреческих мифов, выявляет состояние современной цивилизации.
Древние греки воспринимали мир «как жизнь одной огромной родовой общины» [1, с. 321], что резонирует с начавшейся глобализацией планеты, но сопровождается она, однако, и пробуждением мрачных хтонических сил в душах людей и направляемых ими государств. Не богиня любви Афродита рождается у Л. Турбиной из пены морской – Змей выползает к Лаокоону [4, с. 99]. 
Жуткий змей-гидра символизирует зло, опутывающее и губящее людей. Неудивительно, что наблюдается обесценивание ценностей, безмерная алчность, жажда господства над другими и процветания за их счет, не устранена угроза всеобщего уничтожения в Третьей мировой войне. 

Катится шар все быстрей по наклонной [4, с. 99], –

констатирует поэтесса. Нет страны, которая могла бы служить образцом и примером для других. Поэтому 

Странно не манят далёкие виды [4, с. 99], –

фальшивые слова прикрывают преступные дела, 

Вянут в цвету мировые идеи [4, с. 99]. 

Мир переживает общецивилизационный кризис, одним из проявлений которого стали и события в Абхазии. Стремление, несмотря ни на что, обрести свое «золотое руно», к каковому приравнивается любовь, приводит сюда поэтессу. Но развитие сюжета в древнегреческом мифе ее совершенно не устраивает: ни предательство родной земли и родных людей, обезумевшей от любви к Ясону Медеи: 

«Вижу, что делаю, – нет, меня не незнание правды 
Вводит в обман, но любовь…» [3, с. 144], –

ни измена Ясона, решившего бросить Медею и жениться на дочери коринфского царя Креонта, в конце концов всего лишившегося и погибшего под обломками «Арго» – корабля своей былой славы, брошенного на берегу моря. Безумной любви, ослепляющий человека, любви эгоистической, не считающейся ни с чем, Л. Турбина противопоставляет любовь мыслящую, этичную, побуждающую принимать во внимание и благо других, непорядочности в любви – верность и благородство. Она предлагает свой вариант финала античного мифа: 

Но плодородна, как прежде, Колхида, 
Ждет аргонавтов у моря Медея. 
Он не изменит, всё будет иначе! 
Нету отвергнутых или отвергших! 
Наша надежда жива, если плачем, –
Как же всех жаль, и живых, и умерших… [4, с. 99].

Постулатам-абстракциям предпочитаются живые чувства – сочувствие, сострадание, жалость. Несчастья других поэтесса как бы проецирует и на себя, ведь в жизни всё возможно, и с тобой может произойти то, чего вовсе не ждешь. Отсюда – искренность и доверительность лирических переживаний в произведениях Л. Турбиной. Уместно в связи с этим процитировать Алексея Чагина, обращавшегося к турбинскому творчеству и отмечавшего, что у Л. Турбиной «есть редкостная в современной поэзии способность прикоснуться к горьким событиям и сегодняшнего дня, и минувших времен как к собственной кровоточащей ране – и омыть ее слезами, и сохранить при этом дар любви и силу надежды» [7, с. 186].
Л. Турбина допускает, что и воспетая литературой бессмертная любовь – тоже миф, желанное обольщение души, но себя не чувствует в состоянии отказаться от этого идеала, настолько он соответствует высшим потребностям человека. Никто не хочет быть обманут, предан, брошен, остаться одиноким, никому не нужным, каждый мечтает о счастье, которое не утратит. Какая-то надежда, что желанное может осуществиться, у Л. Турбиной все-таки остается, ведь себя лично на бессмертную любовь она считает способной.
Таков же подход поэтессы к отношениям между народами.
Каждый национальный архетип, как показал К.Г. Юнг, имеет и позитивную, и негативную сторону, и немаловажно, какое воздействие на бессознательное окажет сознание, что́ именно будет активировано. Просветляющая роль в этом принадлежит культуре как фактору, сближающему людей. Стихи Л. Турбиной – яркое тому подтверждение. Любовь к Востоку перевешивает в них неприемлемое, ужасающее. Поэтесса напоминает, каким гостеприимным и притягательным может быть Восток, какая у него богатая культура, сколько там замечательных людей. Они тоже жертвы надвинувшейся «чумы», и не случайно Тиркиш Джамагульдиев после распада СССР ушел в антинационалистическую оппозицию. Неприятие радикализма не должно – в свою очередь – перерастать в неприязнь и враждебность к самим народам, связанным общей историей, не так уж редко и личной дружбой людей.
В стихотворении «Запретный плод» (1990) образ Востока двоится, несет в себе и позитивное, и негативное; при всем том он предстает как родной, пусть и подхвативший опасный вирус, а к родному отношение особое:

Еще Европы нет в помине –
Уже распахнут твой шатер...
Мне не забыть, когда покину,
Ковровый красочный узор.

Цветы и фрукты всё дороже,
Но снова щедро льётся кровь...
Коварный, пагубный – и всё же
Тебе, Восток, моя любовь! [5, с. 91]

Л. Турбина оправдывает данное ей Ашхабадом имя и словно наводит новые мосты, адресуя Востоку свою любовь. Не выгода, не корысть рассматриваются как основа взаимоотношений, а добрые чувства, искренняя заинтересованность друг в друге. Л. Турбина следует и собственному душевному порыву, и традиции Федора Тютчева, писавшего: 

«Единство, – возвестил оракул наших дней, –
Быть может спаяно железом лишь и кровью»… 
Но мы попробуем спаять его любовью, –
А там увидим, что прочней... [6, с. 245]

Только Л. Турбина говорит не от имени «мы», а от своего собственного лица, так как многие казавшиеся незыблемыми идеалы в нынешнем мире пошатнулись, выродились в пустую риторику; она же не мыслит без них полноценной жизни.
Поэтесса, однако, не скрывает, что ее любовь подвергается постоянным испытаниям. Об этом сигнализирует стихотворение «Китай» (2014), в котором речь идет уже о Дальнем Востоке и южно-восточном соседе России. Комментарием к нему является эссе Л. Турбиной «Китай и русская литература». В нем повествуется о пребывании поэтессы в Даляне, китайской клинике «Здоровье для всех» на излечении иглоукалыванием. Выясняется, что это бывший русский город Дальний, расположенные рядом с крепостью Порт-Артур, во время русско-японской войны 1905 г. взятой японцами благодаря предательству высших военных чинов, несмотря на исключительный героизм русских офицеров и моряков. Даже «японцы выпустили потом раненых моряков с крейсера «Варяг» из плена на Родину, отдавая должное героизму русских…» [5, с. 188]. Чтение в период пребывания в клинике книги Александра Степанова «Порт-Артур» оживляет в сознании поэтессы эти события и рождает боль не столько за утрату этих земель, политых русской кровью и переданных в результате победы СССР над Японией в 1945 г. Китаю (1949), сколько из-за того, что в Даляне память о русском прошлом города, подаренного Китаю, вытесняется и почти вытеснена. В православном храме Даляна, сохранившемся с тех времен, настоятель – Марк Шин, американо-француз по своим корням, желающих посетить Порт-Артур, помимо самой Л. Турбиной, не находится. Однако не виноваты ли в этом и сами русские, ничего не предпринимающие для увековечивания подвига своих предков в этих местах? И содержанием эссе, и стихотворением «Китай» Л. Турбина стремится воскресить патриотические чувства, напомнить о героях Порт-Артура: 

Он назывался прежде Дальний –
Восточный русский бастион.
Полвека новости печальной –
Далянь китайский – это он.

Здесь дышит всё разумной силой,
Встаёт многоэтажек рать.
Но Порт-Артур, его могилы?
Про это грустно вспоминать... [4, с. 100].

Ничего не имеет поэтесса против Китая, готова восхищаться его достижениями, но забвение столь дорогого для русских людей ее ранит. И двойственны по семантике в контексте стихотворения цитируемые блоковские слова:

Китай – великая загадка,
Для европейцев – дальний свет.
Страна отменного порядка:
Уюта нет, покоя – нет [4, с. 100].

Произведение завершается словами Александра Блока из стихотворения «Земное сердце стынет вновь…» об иллюзорности представления о покое, каковой когда-нибудь восторжествует в мире, ибо на смену одним проблемам приходят другие, всё более сложные, и поэт не может на них не реагировать, сосредоточившись, подобно многим, лишь на личном преуспеянии и уйдя в кокон «красивых уютов». Цитированием Л. Турбина подтверждает, что следует блоковским заветам. Сравнительно с эссе в стихотворении боль поэтессы не выражена открыто, оно более нейтрально по интонации. Л. Турбина как бы сообщает о сделанном ею в Даляне открытии и ставит читателей перед необходимостью отреагировать самим, рассчитывая на пробуждение национальной памяти и национальной совести.
Вместе с тем размещение блоковской цитаты под строками, характеризующими Китай и после двоеточия, наделяет ее дополнительной семантикой, относящейся непосредственно к Китаю. Всерьез или с иронией использован эпитет «отменный», прилагаемый к слову «порядок», сказать трудно. Ведь из последующего явствует, что Китай – страна, в которой нет «уюта». Население ее столь многочисленно, что для личного пространства места практически не остается и побыть наедине с собой – в раздумьях, духовной работе – не так-то просто, да и ментальность не та: в своей массе китайцы постоянно находятся под наблюдением друг друга, этим не тяготясь. Л. Турбина вместе с тем (как явствует из эссе), отдает должное исключительному трудолюбию и прирожденному прагматизму китайского народа, что при создании определенных экономических условий вывело Китай в число мировых лидеров. «Покою» (в значении «неподвижности») здесь противостоит напряженная работа. И все же, не скрывает поэтесса, Китай продолжает оставаться тайной. Что он может предложить миру в плане мировоззренческо-гуманитарном, в чем видит свою историческую миссию, неясно.
Как бы там ни было, недооценивать Восток неправомерно, убеждена Л. Турбина, открывающая там для себя немало замечательного. Возможно, любовь к Востоку и «неразделенная» (если воспользоваться блоковскими словами из стихотворения «Земное сердце стынет вновь…»), но поэтесса остается верна и возникшей привязанности, и идеалу всеединства. Культурные связи с Востоком, пусть и ослабевшие, она скрепляет своими стихами.
Есть у Л. Турбиной и европейский, и российский, и белорусский циклы, однако без восточных мотивов ее творчество лишилось бы объемности и многогранности, а современная русская поэзия – очень важной ноты. Европа и Азия сошлись в душе поэтессы как равно-необходимые друг другу.

Литература

1. Мифы народов мира: Энцикл.: в 2 Т. – М.: Сов. энцикл., 1987. Т. 1: А–К.
2. Низами, Г. Хорсов и Ширин / Г. Низами / пер. с фарси К. Липскерова. – Баку: Авернешр, 1989.
3. Овидий. Метаморфозы / Овидий. – СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2016.
4. Турбина, Л. Ангел на велосипеде / Л. Турбина. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2017.
5. Турбина, Л. Разносчик телеграмм: Сб. прозы / Л. Турбина. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2015.
6. Тютчев, Ф.И. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников / Ф.И. Тютчев. – М.: Правда, 1988.
7. Чагин, А. Мост через жизнь / А. Чагин // Турбина Л. Отплывающий катер. – СПб.: Алетейя, 2012.