Очерк души

Вы не замечали, какими удивительно яркими, насыщенными красками наполнены рассказы о нашем детстве. Неважно, соприкасалась с нами беда, доносилась, точно надрывистым воем, до нас нужда или вспять оно было переполнено благополучием и теплом… В любом случае мы, вспоминая сию пору детства, отрочества, юности, используем при их описании самые яркие тона, в основном золотых, сине-голубых, изумрудных и красных колоритов. Ровно тогда и трава была зеленее, и небо выше, и вода чище, и воздух свежее…
В каждом из нас детские годы отчеканиваются каким-нибудь красочным словом, событием или человеком…
И не всегда это будет наш первый день в школе, может, первая и без падений поездка на велосипеде.
Не всегда словом мама, может, папа или даже бабушка…
И вне всяких сомнений тем близким, особым человеком может стать даже не родитель, а дедушка… Едва качнувший перед твоим наблюдением загнутым, железным крючком на конец которого прицепил склизкого чуть извивающегося дождевого червяка.
Моё детство неизменно представляется мне в виде невесомой чуть дрожащей паутинки. Белесо-голубой, на чьей тонкой-претонкой и вельми длинной поверхности, иногда наблюдающейся словно слепленной меж собой мельчайшими белоснежными одиночными прядками, отражается сам небесный свод… Такой же безоблачный, насыщенно голубой, с лёгкой лазурной поволокой, как и само тонюсенькое волоконце паука, стабильно извлекающее из моей памяти какой-то замечательный день прошлого. Напоенного чистотой воздуха, ароматом листвы и лёгкой горечью пороха, словно присыпавшего подушечки пальцев моего отца. 
Малешенько покачивающаяся перед моим наблюдением двустволка папы подхватывает на горизонтально расположенные стволы ту самую паутинную прядку, которую начинает наматывать, перепутывать… Или это только свивает мою судьбу неведомая богиня, то ли слепая, то ли всего-навсего прикрывшая дланью глаза, дабы не ошибиться.
Впрочем, сама тонёшенькая паутинка всё ещё переливается сиянием безоблачных небес, места, где как считали наши предки, нет беса. Видимо, в отличие от Земли, где того беса всегда было предостаточно. Сама же нить перекатывает на собственном полотне ослепительные золотые лучи солнца, указывая как прекрасно детство, отрочество, юность. Может, единственное, что даровано человеку в понимании – радости бытия…

Мне кажется, или только сие воспроизводит моя память, что в этот момент жизни я безмерно счастлива… Ибо маленькая девочка, ступая в след любимого, почитаемого отца, наблюдает за ажурной вервью спущенной ей самим небесным Сварогом, не только в понимании мнимой тверди раскинувшейся над нами, но и в принятой от наших пращуров веры, где небесным Отцом и владыкой мира славяне почитали бога Сварога.
В детстве мы живём по проложенным, предложенным, утверждённым нашими родителями, взрослыми, постулатам бытия. Зачастую не задумываясь, лишь вышагивая в след столь дорогих, близких нам людей и с тем оставаясь бездумно счастливыми. Наверно, мы даже не подчиняемся, сколько просто вливаемся в сие широкое русло реки, продолжая двигаться согласно выверенного кем-то плана или течения существующего общества. Всего только проскальзывая сквозь детский сад, школу, институт, включаясь, и, тут уже навсегда, в поток работа-семья.
А уж в том потоке, где неясно, кто главенствует, твои ли близкие: муж, дети; или, всё-таки, офисный планктон, мы само собой не примечаем смены сезонов года, наших лет, как и просачивающегося сквозь перста временного потока.
Мы-то и замираем… всего и на малость, когда теряем близких…
Тех самых, которых тем или иным образом отчеканили в собственных воспоминаниях. И которые качнули перед твоим наблюдением загнутым, железным крючком, на конец оного прицепили склизкого чуть извивающегося дождевого червяка, или всего только смахнули с твоей щеки зацепившуюся паутинку и тем движением навсегда отпечатали в памяти лёгкую горечь пороха, присыпавшего подушечки пальцев отца. 
И тогда, когда потеря родного представляется нам ощущением безысходности, мы на самую толику неподвижно застываем. Понимая, что в поисках чего-то лучшего, в добыче чего-то более жирного, пожалуй, потеряли самое ценное, возможность всего лишь поговорить, побыть с ушедшим.
А может, даже ещё раз взглянуть на чуть колеблющуюся паутинку… Тонёхонькую такую, подхваченную порывом ветра, а потому и оторвавшуюся от стволов отцовской двустволки, как оказывается покрытых сверху защитным лаком, посему вельми гладких, не желающих сдержать на себе даже те неприметные волокна. Созерцаемо поддёргивающаяся в полёте сия паутинная струна, пущенная в свой срок паучихой и увенчанная одним из её детенышей и вовсе махонькими, может быть, несла надежду на лучшее будущее для него или меня. А может быть, свидетельствовала о глотке всё ещё тёплых осенних деньков, сим легчайшим дуновением сберегающих меня от будущих невзгод и горестей.

Белесая с чуть приметными переливами злата та свитая прядь с ходом самого времени переворачивается и, видимо, лишь для меня тушит, или только теряет ослепительность лучей солнца. Того самого, которое в порыве ясной живописности человек зачастую соотносит с золотом. И тогда нить едва теребится туда-сюда, окончательно оставляя в себе одну белизну, прозрачно-белесую. И той белизной, или только прозрачностью наполняет сам небесный купол лёгкими и такими же белесыми облаками… Однако водяные пары пока незначительны, всего-навсего тонкие волоконца, представляющиеся в виде легчайших волнистых линий, местами перепутывающиеся и с тем создающие ажурное витье паутин, ровно кто-то в силу собственной незанятости, присущей молодости, заострённым кончиком кисточки расчертил небесную лазурь как хотел. И всё же по окоёму наблюдаемого небосклона облака слегка наползают друг на друга, а потому создают полукруглое перьевое опахало, венчая уже и сами кончики мельчайшими клочьями, точками и даже коготками. И тем расположением вдоль небостыка указывая, что сама та легчайшая белесая хмарь поколь не позволит пролить на тебя потоки воды, лишь предупредит о том, что детство, отрочество и юность, как обычно сменит молодость… И вряд ли осыплет тебя даже мельчайшим дождём, в народе прозванным ситничек, вселяя уверенность, что до осенних холодов ещё очень далеко.
Хотя, коль подумать, своим лёгким покачиванием прозрачно-белесая паутинная леска уже вводит тебя в состояние душевного беспокойства, указывая на то, что человеческая цивилизация в своей извечной борьбе за наделы Земли и в погоне за прибылью, забыла, что никто ещё… 
Никто и ничего не унёс с собой туда… по ту сторону жизни… Позабыв, потеряв, оставив всё здесь.

Чем наполняется наша молодость?! Несомненно, первыми чувствами, первой любовью, а может, лишь встречей с твоей единственной частичкой, половинкой, с которой никогда не наговоришься, чьё общество никогда не надоест. Когда соловьиному пению, звучащему ровно из сине-бархатных ночных небес, станет вторить свирель славянского бога любви Леля, который своими лёгкими напевными мелодиями зарождал в людях первые чувства. Оные после уже в виде крепких отношений поддерживал его брат близнец Полель, приходящий к влюблённым в день их свадьбы. И своим спокойствием неизменно даровал самим людям ощущение стабильности и семейной вечности, если не по эту сторону жизни… то непременно по иную…
И даже тогда паутинка не прекращала своего невесомого веяния. Пожалуй, подхваченная несильным рывком ветра, она вибрировала и явно преображала свою прозрачную белизну, на дымчатость. Или это только сама небесная высь наполнилась той же серо-белой морокой цвета, погасив сияние солнечного светила, а полукруглое перьевое опахало заместило на свинцовые валы, точно соприкоснувшиеся или лишь присевшие на линию горизонта и даже облокотившиеся на землю. Так, вроде теперь художник плескал только серую жизненную суету на свою картину. Порой бездумно нагружая её замысловатыми дугами, столбами да плоскими и всё ещё движущимися тарелкообразными космическими аппаратами.
Стальной строй облаков нарастал, становясь объёмнее, крупней и всё сильней захватывая небосвод, таким образом указывая на осеннее непогодье, в нашем народе прозванном мокрые дожди… А всего-навсего сказывая о наступившей зрелости.
Бабьего лета…
Не просто периода в жизни женщины, или времени года, а полноценного праздника славян. Когда человек, увидев клин журавлей в той серости небес, вскидывал голову и передавал через них весточку умершим. И перелётные птицы, по поверьям наших пращуров посещающие Ирий-сад, выспреннее пространство, где пребывали души ушедших, сию весточку им приносили. 

В этот день высота поднебесная смотрелась блекло-голубой, ровно она пред тем так долго плакала над потерей любимого, неразрешимой проблемой или только предстоящей разлукой с душным дыханием лета, выжарившим её до той тусклости. Пожухшие, постаревшие краски на ней сверху прикрылись массивными пухлыми клоками облаков, не просто белых, а так-таки белоснежных, смотрящихся в виде закипающих крупных пузырей, плотно сошедшихся меж собой. Облака, кажется, и не плыли, а стояли на месте, степенно уплотняясь, расширяясь, и впрямь точно в том кипении высекая из себя всё большие и большие массы водяного пара, складывающегося из малешеньких капель.
Это осеннее небо, предрекающее наступающее ненастье или только положенную зрелость каждому из нас, будто никто и не замечал. Хотя облака не просто зависли низко, приблизив к земле и саму небесную твердь. Они вроде присели на вскинутые вверх ветви деревьев, прислонились к крышам многочисленных зданий в городе и наблюдаемо вошли, где-то по линии небозёма, в саму центральную улицу, по которой я шла… 
Сия чарующая красота своим бесконечным величием сдерживала каждый мой шаг, не давала возможности отвратить от сего великолепия взгляд, точно указывая на царящую там безлетность, супротив нашей, человеческой мгновенности. Одновременно, пугая меня тем, что в городском чумном дыхании, нескончаемой торопливости, мелькании лиц, мыслей и вечной какофонии звуков, люди не просто потерялись, а лишились даже малой вероятности, просто воззриться в это неповторимое чудо небес, где нет беса, а правит лишь божественный солнечный Хорс. Извечно, безлетно, и, даже при такой густоте облаков, смотрящийся ослепительным золотым диском, истинно ценным для всего живого на планете Земля.
Хотя людям присуще такое отрицательное качество, как потеря основы жизни, костяка, её важности… Присуща подмена чувств, понятий, истины на, что-то суетное. Когда золотое солнце, белоснежные облака и небесную лазурь замещают на материальные блага всего-навсего, что и имеющих под собой так лишь яркий показной блеск кожаных салонов автомобилей, дополненных технологией реальности айпадов и уникальных дисплеев айфонов. 

Я иду по городу. По одной из его центральных улиц, и восхищаюсь бесконечному нагромождению облаков, смотрящих на меня из поднебесья. Едва примечая проходящих мимо меня людей, редко улыбающихся, смеющихся… всё чаще равнодушных, безразличных, стылых. Словно уже сейчас, когда всё ещё правит бабье лето, замерзающих от одного упоминания о приближающейся зиме.
Да только я не смотрю на людей, не воспринимаю их разговоры. Ибо наблюдаю протянувшуюся ко мне и тут словно выскочившую из ближайшего нависшего облака, каковой своим пузырчатым, снежным комом уселся на крышу многоэтажного здания, тонковатую дымчатую паутинку. Сейчас смотрящуюся не белесо-голубой, или прозрачно-белесой, а серой…
– Чем так жить, лучше бы я сдохла, – внезапно прорывая то лицезрение и сравнительное отишье, врывается в меня чей-то тягостный возглас.
И я тотчас оглядываясь, вижу позади себя женщину… Ту самую, у которой сейчас должно быть бабье лето, период жизни перед ощутимой старостью, словно отпущенный малым кусочком женского лета и счастья. 
Я оглядываюсь ещё и потому, что голос женщины подобно драматическому сопрано звучит ярко, объёмно, эмоционально выражая глубокие чувства собственных переживаний, и тем надрывом, болью сразу откликается во мне. И уже собственным выстраданным надломом, моментально сдерживает мою поступь на полушаге. 
И я теперь стою в том растрёпанном чувстве и словно в раскоряку, наблюдая, как она проходит мимо, а брошенные ею слова всё ещё витают вокруг меня. Они точно повисают на серой паутинке, протянувшейся от ближайшего облака, схожего с пузырчатым, снежным комом, и начинают её не просто качать, а так-таки надсадно дёргать вверх да вниз.
Звук города подключается так резко, что на малость я даже глохну… А потом с особой чёткостью начинаю слышать ревущие двигатели автомобилей, визгливые отголоски сирен, стонущие скрипы шин велосипедов… Я слышу голоса людей, их редкий смех, лай собак и нескончаемый гул живущего города… 
Нескончаемый его говор… 
Каковой, стараясь заглушить, как и безумие человечества в целом, воспринимаю всего-навсего единственной фразой: «лучше бы я сдохла». Не просто потерявшейся в сем гаме звуков, запахов, мыслей, разговоров простой женщины, а словно той молвью указывающей нам всем и особенно мне, что в попытке взять и иметь, мы все потеряли в первую очередь самих себя.
Я стою теперь также бездвижно, как и пухнущие в небе, белоснежные облака. И наблюдаю, как женщина проходит мимо меня, да выравнивая собственную поступь, удаляется прочь, в попытке схорониться в тех белоснежных парах облаков, где-то там далее… на линии кругозора соприкасающегося с центральной улицей моего города. 
И так ясно, что я не приметила, как она выглядит, во что была одета, абы тем она не отличалась от иных людей. Я лишь смотрела ей в след, наблюдая, как в её тёмно-русые, короткие волосы вплетается серая паутинка. Та самая, протянувшаяся от снежного облака в своде небес и собственным витьем, кажется, придавшая власам пепельные тона выстраданного, отданного, потерянного, лишь от оного русская женщина, в пору бабьего лета, могла сказать «лучше бы я сдохла». 

Я стою, молча, задыхаясь от испытанного. Ещё и потому, что и сама, теряясь в смысле современного общества, живущего, однозначно, нелогично и бездушно… 
Каждый миг, каждый раз вспоминаю то потерянное, ушедшее от меня, которое, если и повторится, так только по ту сторону жизни…
Каждый раз с клином журавлей, летящих в той серости небес, вскидываю голову и передаю весточку своей единственной частичке, половинке, с которой хоть и свёл русоволосый Лель, но его брат Полель стабильность и семейную вечность предрёк лишь после смерти.
Каждый раз проклинаю себя, что в свой срок, в борьбе за материальное, не смогла, не успела наговориться, набыться, наслушаться соловьиного пения в сине-бархатных ночных небесах звучавших, в унисон свирели славянского бога любви Леля. 
Теперь я уже не слышу город, он замирает в своём бесконечном, безумном беге для меня… 
Я даже не вижу самой женщины. Так как её фигуру смыкает пролегшая даль улицы, или только пары белоснежного облака, соприкоснувшиеся с ней на линии горизонта… Я лишь принимаю на себя её боль, её переживания, подсказанные сим безумием современного общества, оное в попытке заработать, захапать, ухватить как можно больше и слаще, проходит мимо главного. Той самой единственной твоей частички, половинки, золотого солнца, белоснежных облаков примостившихся в лазури небес, места, где нет и никогда не будет беса, а может, оно сторонится подушечек пальцев отца, кои присыпаны горьковатым ароматом пороха.
И словно вновь возвращая меня в детство, наблюдается тоненькой белесо-голубой леской, вопреки пережитому не подверженной гибели или разрыву. И небесная мнимая твердь созерцается безоблачной, насыщенно голубой, с лёгкой лазурной поволокой, и воздух напоен чистотой да кисловатостью листвы, а отец легонечко покачивает стволами своей двустволки, в том откликаясь мудростью охотника, умеющего ценить жизнь, неважно, животного или человека.
– Чем так жить… 
Особой болью эта фраза отзывается во мне, и вместе с паутинкой она колеблется, бьётся, вибрирует, ровно сказавшая это женщина тягостно страдала за нас всех, за всё человечество. И это смогла осознать одна я, когда стояла на центральной улице моего города, наблюдая за её фигурой, исчезающей в массивных пухлых клоках облаков или только в потоках водяного пара, намеривающихся излить на исстрадавшуюся Землю проливные, осенние дожди.