Волоховские кладки

О повести В. Самохвалова  «Волоховские кладки»

Еще одна страница о войне… О той войне, давней. Которой словно и не было вовсе для нынешнего поколения. Но о которой столько говорено и переговорено.
Однако В. Самохвалову удалось показать еще одну страницу из жизни людей тех трудных и смертельно опасных времен, хотя сам автор родился уже после военного лихолетья. И это придает его повести особую значимость. Тем более что материал произведения основан на реальных событиях, рассказанных матерью автора, которой пришлось скрываться от преследования полицаев на болоте. Потому повесть представляется  своеобразным памятником простым и мужественным людям, сумевшим выжить в невыживаемых условиях. 
По тематике, простоте, эпической сдержанности и тому, что принято называть мудростью в оценке правого и неправого дела, повесть не только схожа с произведениями  Василя Быкова, она приближается к тому жанру, который вернее всего определить понятием «сага». Все, о чем мы узнаем в произведении,  не раз уже рассказывалось и пересказывалось. Однако повесть В. Самохвалова затрагивает  иную сторону бытия – в ней меньше всего военных событий. Потому что автор передает нам историю  простых людей, вынужденных зимовать с малым ребенком на болоте. И эта история может восприниматься как славословие нескончаемому терпению человека в отстаивании своего права на жизнь, и как своего рода робинзонада, повествование о необитаемом пространстве, где человек, используя вековой опыт общения с природой, становится выше и угрожающего голода, и болезней, и подстерегающих на каждом шагу опасностей.  И помогают ему в этом не только освоенные навыки крестьянствования, но и чутье, тот нерв, который способен предвидеть неблагоприятно складывающиеся обстоятельства.
Много врагов окружает человека: по одну сторону – немцы, по другую  – волки. И сосед Василь, имеющий свой счет к советской власти, поддерживающий новый порядок, тоже становится врагом, пожалуй, самым лютым, от которого одно спасение – уйти на болото. Но и там нет покоя от врагов, хотя бы и от расплодившихся вшей. И сражение с этой нечистью становится не менее показательным в отстаивании человеком права на достойную жизнь. И то, как об этом рассказывает В. Самохвалов, выявляет в нем незаурядного художника, использовавшего знание быта простых селян во всем его многообразии.
Достойным писателем делает В. Самохвалова не только знание того, о чем он пишет, пластика образа, который, казалось бы, лишен всего того, что принято называть «изобразительными средствами» (ни тебе подчеркнуто ярких метафор, ни изысканных сравнений!), но и понимание человека, статики и динамики его характера, драматизма конфликтных положений. А это, в свою очередь, позволяет рассчитывать на то, что рано или поздно эта повесть будет переведена или в киносценарий, или в драматическое повествование для сцены. Возможность как для одного, так и для другого говорит о значительном творческом потенциале автора, который необходимо реализовать как можно более энергично и без промедления, ибо потребность в произведениях такого рода очевидна и бесспорна.
Повесть «Волоховские кладки» представляет собой авторский перевод с белорусского. Мне, например, представляется, что белорусский вариант более силен энергетически, более естественен и природен. Передать на русском языке многие реалии быта, хозяйственной деятельности, ментальности белорусского крестьянина практически невозможно. Так что более точный перевод фразы «А закуска слабая была – пара бульбин да цибулина» решительно проигрывал бы. Как и такие выражения: «Руки стали  как цевки», «Петро выстежился в далекий путь», «Юшник хлебать» и др. Так же потеряли бы красочность и самобытность названия многих растений: «надсадник», «серпорез», «ядловец» и др. А что касается «жлукты», то едва ли в русском языке можно найти аналог. Так что повесть В. Самохвалова можно счесть и своего рода пособием по белорусской этнографии.
С полной мерой ответственности могу сказать, что повесть В. Самохвалова «Волоховские кладки», прочитанная мной с неослабевающим интересом,  являет собой труд высоких достоинств писательского профессионализма. 

Иосиф ТРОФИМОВ,       
профессор кафедры русской литературы и культуры  Даугавпилсского университета

Светлой памяти моей матери Анны Петровны 

Проснулась Ганна, как всегда, рано. Вышла во двор. Солнце уже поднялось над вербами, что росли на поплаве. Светлые облака порозовели. Они отражались в воде и дробились волнами на множество светлых зайчиков, похожих на перышки, которыми забавляется легкий ветерок. За рекой, над озерами растекался клокастый туман. «Скоро уже и осень, – подумала Ганна, – а лета, хотя и выдалось жарким, словно и не было. А все из-за них…»
Она хотела уже идти в хату к сыну, как вдруг до ее слуха донесся какой-то необычный гул. Ганна встрепенулась и застыла в нерешительности. Что-то странное и тяжелое, непохожее на обычные деревенские звуки, будто бы повисло в воздухе. Бренчанье ведер возле колодцев, скрип ворот, мычанье коров, протяжный крик петухов, редкий взбрех собак словно притихли, а вместо них слышался монотонный гул.
Этот шум нарастал. Вот с той стороны, откуда он раздавался, уже видны клубы пыли над шляхом. «Немцы!» – мелькнула жуткая догадка. Ганна сорвалась с места и кинулась в хату. Схватила сонного Ваню. Быстро завернула его в одеяльце. Выскочила на крыльцо. На миг остановилась в нерешительности, не зная, куда бежать.
Из хлева показалась мать с доенкой в руке:
– Ты чего? – испуганно спросила она.
– Мамо! – почему-то шепотом, словно боясь, что ее кто-то услышит, ответила Ганна. – Немцы! За мной едут!
И бросилась со двора. Подгорьем побежала по лозняку. Росная трава тяжело секла по босым ногам, ветки краснотала больно стегали по лицу и рукам. Прохладный рассветный воздух, который она хватала открытым ртом, казался раскаленным, обжигал губы и сушил горло. 
Возле Косого рва она остановилась, чтобы перевести дыхание. Прислушалась. Сквозь бешеный стук сердца, который, казалось, заглушал все утренние звуки, доносился все тот же жуткий гул. В низине, над рекой, рев моторов казался еще громче. «Гонятся!» – обожгла догадка. И по редкому ольшанику, что рос вдоль канавы, бросилась к лесу.
Не хватало воздуха. Сердце колотилось так, что было готово выскочить из груди. Но Ганна боялась останавливаться – звуки преследования гнали ее дальше и дальше. «Чего они едут? Неужели кто подсказал? Куда спрятаться?» – лихорадочно пульсировали мысли.
Только в лесу она сбавила бег. Пошла медленно, ощущая тяжесть сонного Ванюши на руках. Но все же время от времени срывалась на бег – быстрее, быстрее… Она решила укрыться возле смолокурни, где раньше был шалаш – там когда-то новоселковские мужики гнали деготь.
До смолокурни оставалось уже недалеко, как Ганна вдруг сообразила, что туда ведет дорога, по которой могут приехать и немцы. В лесном шуме ей уже мерещился грохот мотоциклов.
«Подамся к Касьянову хутору!» – решила она. И уже направилась краем болота к заброшенному подворью, как новая догадка словно обожгла: «Так и туда тоже дорога есть»/ 
Закряхтел и заворочался сын. Ганна вся вымокла от росы, а ему в одеяльце было сухо и тепло. «Наверное, есть захотел», – подумала Ганна, как-то сразу ощутив тяжесть в набухших грудях, налитых молоком. 
Села под сосной, прислонилась спиной к потрескавшейся коре. Развернула одеяльце, полюбовалась на Ванино личико. Расстегнула пуговицы на своей кофте. Соском пощекотала губки сына. Он сразу сообразил, чего от него ждут, поймал беззубым ротиком сосок, с которого уже капало молоко, и стал жадно сосать. Убаюканный колыханием на маминых руках, согретый ее теплом, он проспал обычное время кормления. И теперь не успевал проглатывать все молоко – оно стекало с его губок и капало на мокрый от росы подол. «Не спеши, дурачок, – Ганна с благоговейной улыбкой смотрела на сына. – Ешь на здоровье!»
Посидев под сосной, Ганна немного остыла от быстрого бега. Только сейчас она ощутила, как устала. Холодное мокрое платье прилипло к телу. Хотелось есть и спать.
Но долго оставаться на одном месте Ганна боялась: «А если немцы – с собаками? Они же по следам найдут меня и здесь!» – беспокоила жуткая мысль, которая гнала ее все дальше и дальше в лес.

Незаметно тучи затянули солнце. Небо стало серым и однообразным – как полотняный ручник. «Хотя бы дождя не было, – подумала Ганна. – Ванюшу промочит». Но тут же сама себя успокаивала: «Так и не должно быть – роса вон какая обильная, до сих пор высохнуть не могу».
Заблудиться в лесу она не опасалась – много раз ходила с отцом по грибы, за ягодами, дрова резать. Он не очень любил брать себе в помощники мать – говорил, что от нее шума много, а пользы мало. А Ганна – другое дело: и ему дорогу не перебегает, заскакивая наперед, где всегда водятся самые лучшие грибы, и сама девка не промах – знает, где какой гриб растет.
И теперь, очутившись в знакомых местах, Ганна вспоминала – чем памятны поляны и прогалины. «Тут набрали две корзины опят. А только подошли ближе к болоту, нарвались на такое скопище их, что батьке пришлось рубашку снимать и в нее складывать грибы. Чуть тогда донесли домой. А комары объели его, голого, так, что опух, как от пчел. А за той грядой, где лес переходит на болото, такие крепенькие обабки росли во мху! Мама тогда насушила их – были не хуже боровиков. А здесь, под соснами, волнушек набрали с Митей. Ох, Митя, Митя! Где ты сейчас? Нет от тебя ни письма, ни другой весточки!»
Познакомились они два года назад в Горках, в техникуме. Митя был уже на последнем курсе, а Ганна только приехала на учебу. За науку она взялась серьезно – девчата из ее группы много раз звали с собой на танцы, но Ганна предпочитала сходить в библиотеку или посидеть над учебником в комнате интерната. А если подругам и удавалось уговорить ее выбраться на танцы, то долго она там не задерживалась. И провожать себя не позволяла никому.
Только однажды она сходила на большую вечеринку, которую созвали в техникуме на Дожинки. И хотя студенты еще сами не сеяли и не убирали урожай, они все же имели отношение к Дожинкам – все выросли в деревне и знали цену хлебу. Об этом и собирались поговорить на том вечере, а заодно и повеселиться после сдачи экзаменов. 
Хотя на этом празднике звучали всякие речи, Ганна так их и не услышала. Потому что все ее внимание отвлек высокий, черноволосый Митя. Он все время был окружен своими однокурсниками и, казалось, совсем не обращал внимания на сидевшую на скамье девушку. А если бы обратил, то заметил бы, что она не сводит с него глаз. Наверное, они так и не познакомились бы – на все танцы он выбирал своих однокурсниц. Но неожиданно объявили белый танец – и Ганна, не ожидая такой смелости от себя, подошла к нему и положила руки на плечи. А после той кадрили они уже не отходили друг от друга.
Через полгода сыграли студенческую свадьбу. Было это 21 июня. Ганна смеялась: «Взял ты меня, Митя, в самую короткую ночь – только стемнело, а уже светает!»
А назавтра она горько плакала. Митю, как и всех парней, вызвали в военкомат. Вернулся он оттуда каким-то чужим, взволнованным.
– Завтра отправка на фронт, – глухо сказал он.
– Митечка мой! – заголосила Ганна. – А как же я?
– Ну что поделаешь – война!
И была у них еще одна ночь – такая же короткая, как и первая.
С той поры не стало покоя на душе у Ганны. Боялась за Митю – чтобы не нашлась на него злая пуля. Боялась за сына, за родителей, за себя – всех убьют, если узнают, что Митя на фронте. Тем более что незадолго до начала войны его, одного из лучших студентов техникума, приняли в партию.
Вот и трясется Ганна от страха. Сначала от немцев и полицаев пряталась поблизости – то в подпол забьется, то в сарае на сеновале отсидится, то в кустах краснотала переждет, когда поблизости загремят мотоциклы. Но с каждым днем страх нарастал: зажимал горло, не давал спокойно вздохнуть. А сегодня и вовсе стало жутко, когда послышался гул моторов – казалось, что немцы прямо с выгона свернули к батьковой хате.
Домой вернулась, когда уже совсем стемнело. Усталая, под глазами – тени. Отдала Ваню матери. Пересохшими губами припала к кружке с водой. Напилась, тяжело села на скамейку. Прислонилась плечом к стене и закрыла глаза. Тихо вымолвила:
– Не могу больше…
Подошла мама:
– Может, поешь чего-нибудь?
– Ай, мамо, какая тут еда, если себя не чую.
– Лучше, мать, не трогай ее, – рассудительно заговорил батька. – Пусть сначала выспится. Потом поест, если теперь не хочет. Накорми пока малого и ложитесь спать. А я еще покурю.

***

Под утро, чуть только стало светать, мать проснулась и увидела, что батьково место пустое. «И когда только встал?» – подумала она. Подошла к Ганне – спит, обняв сына. Взяла доенку, плеснула в нее воды. Вышла из хаты. Под навесом, где вчера Петро взялся что-то мастерить, в углу белело незаконченное весло, вытесанное из кленовой плашки. «Где же он? – забеспокоилась Вера. – Может, возле лодки?»
На берегу, под горой, где всегда стояла лодка, Петра тоже не было. Не было и лодки.
«Куда же он мог податься? – сидя под коровой, размышляла Вера. – И не сказал ничего!.. Вот уже натурливый!»
Отцедила молоко в кувшины, опять вышла на берег. Но не спустилась к воде, а осталась на горе, вглядывалась вдаль сквозь зыбкий свет осеннего рассвета, задернутый плотным туманом. 
Через тишину с реки послышались знакомые звуки – кто-то гнал лодку вдоль берега, упираясь веслом в дно. Вера настороженно прислушалась: «Может, Петро?»
Вот звуки изменились: не слышно ударов весла в песок. Зато всплески стали размашистыми – лодка вырулила на течение, а затем начала приближаться к берегу. Кто-то кашлянул. «Петро!» – узнала Вера.
Лодка доверчиво уткнулась носом в подставленные ладони Веры. 
– Где ты был? – встревожено спросила Вера.
– На Волоховом болоте, – устало выдохнул Петро.
– И что – всю ночь там был?
– Всю. 
– А чего тебя поперло на это Волохово?
– Надо. Потом скажу. Чтобы никому не раззвонила…
– Такая уже я звонарка! – обиделась Вера. – Не хочешь – не говори. – Она присела на борт лодки, наблюдая, как Петро наматывает цепь на вкопанный в песок корч. – А я все равно вижу, что ты уже что-то надумал. Только натура у тебя – помолчать. Ну и молчи. Может, что и вымолчишь.
Петру вдруг стало неловко, что он отлучил жену от своей тайны. И что-то словно отпустило. Он присел рядом:
– Удирать надо. Всем! Потому что Ганна долго так не протянет. И дитя загубит. Скоро уже осень наступит, а потом и зима. Что – и по снегу, и по морозу она будет бегать?
– И что ты решил? Чего надо было на болото ездить?
– А того и надо было, что я там шалаш поставил. Помнишь, где был наш стожок плюшника?
– Ну, помню. А что – хату кинешь? А все добро тоже кинешь?
– И кину! – Петро сурово глянул на Веру. – Не про добро сейчас надо думать. Что спрячем, что с собой заберем. Корову возьмем. С ней уже точно не помрем!.. Святое дело! А про все остальное – потом скажу, что и как сделать. А теперь – пошли до хаты. Пока день – будем собираться и на дворе мелькать, чтобы никакая зараза не догадалась. А завтра раненько двинемся.

***

Узлы с одеждой скидали быстро. Ганна хотела впихнуть свои студенческие наряды, но батька остановил:
– А что ты с этим там будешь делать, перед кем форсить? Ты лучше теплое все складывай – святое дело! Неизвестно, сколько там просидеть придется. Может, и до зимы. Тоже мне, надумала, что брать.
Провианту набралось много: полдежки прошлогоднего сала, фунта четыре соли, с пуд муки, полмеха ячневых круп. Все это Петро разложил в две постилки, связал в тугие узлы, перетянул вожжами.
Со сборами возились до вечера. Когда стемнело, батька взялся в огороде, под дичкой копать яму. Землю выносил под гору и высыпал в воду – чтобы не осталось никаких следов. Копец получился глубокий, в полный рост. Батька прикатил дубовую бочку и на веревке опустил ее в яму на постеленную на дне солому. Мать и Ганна подолами перенесли сюда рожь. Уродила она в этом году как никогда – нажали и намолотили вдвое больше прошлогоднего. А вот посеять под зиму не удалось.
Бочку Петро накрыл досками. Сбоку опустил смазанный тавотом плужок, закрученный в тряпки. Засыпал тайник с горкой – после того, как свежая земля осядет, не получится провал. Сверху натряс всякого мусора.
– Ну, вот и все, – сказал шепотом батька. – Выводи, Вера, корову.
Наощупь он намотал на рога веревку, накинул петлю и на морду – чтобы не надумала мычать. Повел к лодке.
– Садись, Вера, со мной. Будешь веревку держать. А ты, Ганна, когда чуть отъедем от берега, загоняй корову в воду. Потом носи узлы на берег – мы вернемся и заберем тебя с малым.
Идти в черную воду корова не хотела. Когда Петро отчалил от берега, и веревка натянулась, Ганна стала толкать корову к воде. Но Лыска растопырила ноги, и сдвинуть ее с места не было никакой возможности.
– Вот лихо твоей матери! – не выдержал Петро. Он веслами держал лодку против течения, но застывшая на месте корова сводила на нет все его усилия. – Сбегай, Ганна, до хаты и принеси чего-нибудь этой волкорезине. Может, попробуем обмануть. 
Ганна принесла куски недоеденной Лыской с вечера тыквины. Петро посыпал их солью, снял петлю с морды. Протянул корове угощенье. Она взяла кусок и стала жевать. Второй кусок батька протянул, отступив шаг назад – Лыска за ним по колени вошла в реку. Батька быстро отдал матери подол с тыквинами:
– Давай ей куски, чтобы она шла за ними в воду!..
Но и теперь корова не хотела входить в реку. Зашла по брюхо и, ощущая глубину, остановилась. Даже на тыкву не соблазнялась. Тогда Ганна, намочив юбку, вскочила в воду рядом с коровой, схватила за хвост и резко согнула вверх. От неожиданной боли Лыска рванулась вперед и… поплыла.
Двумя сильными ударами весел Петро выставил лодку против течения, взяв курс на другой берег. В темноте были слышны только равномерные всплески воды и шумное дыхание коровы.
На восходе стало сереть, когда батька последним рейсом забрал узлы и Ганну с сыном. На том берегу ждала мать. Рядом с ней Лыска щипала росную траву. Петро не стал подтягивать лодку, а отогнал в тихую заводь и затопил. Чтобы не всплыла, взялся закидывать в нее веслом землю. Ганна отдала Ваню матери, схватила доенку, стала черпать ею песок и насыпать в лодку.
– Вот молодец, – одобрил Петро. – Так быстрее будет. А то уже скоро развиднеет, а мы на самом виду. А что до лодки, то она нам еще, может, и понадобится…

***

На том берегу, где осталась деревня, начинался новый день. Взбрехнула собака. «Василев гончак, – узнала Ганна. – Всегда ко мне ластится. Знает, наверное, всех соседей. Потому и ночью, пока собирались, ни разу голоса не подал. А другой поднял бы гам».
Закричали чьи-то гуси. «С этого бока звуки почему-то не такие, как там», – удивилась она. И отметила, что кто-то очень рано забрал своих гусей с острова – обычно их перегоняли перед самыми холодами. 
– Ну, – вполголоса обозвался батька, – хватит стоять. Пора идти – шлях неблизкий.
Дорога была знакомая. На лугу Ганне всегда поручали стоговать. Стога у нее получались – как яичко: от оденка расширялись до роста человека, а потом плавно сужались к вершине. И не было ни разу случая, чтобы сложенные ею стога затекали от дождевой воды. Соседи всегда просили Ганну помочь сложить стожок и им. И подгадывали свою работу так, чтобы к тому времени, как Ганна на вожжах спустится со своего стога, у них все копны были подтянуты к оденку.
Ганна никогда не отказывала в помощи, и соседи это знали. Потому наперегонки старались помочь Будникам: оползины вырубят, таскать копны пособят, начисто подгребут лужок. И Будники, сложив свой стог, без перерыва брались за соседский. Толокой дело шло весело и спорно. Чуть стог подрастет, Ганна залезала на него и ловко принимала подаваемые по кругу охапки духмяного сена, не забывая пересыпать сено солью – чтобы скотине было вкуснее. 
После работы – обед в холодке, под только что сложенным стогом. Каждый приходил со своей торбой, все припасы выкладывали на одну скатерку: караваи хлеба, вареные яйца, малосольные огурцы, завернутые в полотенца бруски сала, зеленые стрелы лука, кульки творога, блины с разной начинкой… Если кто доставал бутылку, делили на всех поровну. И хотя каждому перепадало чуть ли не по капле, настроение у толоковцев было отменное – не столько от водки, сколько от ощущения выполненной работы, от зудящих ладоней, от запаха лугового разнотравья. 
Ганна смотрела на луг и не могла сообразить: чего не хватает? Потом поняла – в это время обычно луг стоит, разбухший от стогов, но сейчас здесь нет ни копны. Неужели мужики успели вывезти все сено? Только когда же им было? Да и не осталось на селе ни столько мужиков, ни столько коней, чтобы справиться с такой работой. Нет, что-то тут не так.
– Тато, – подошла Ганна к батьке. – А чего стогов не видно? 
– А ты, что, не знаешь? Немцы забрали все до единого. Своих коней кормить. Их же у них – о-го-го сколько!
– Так чего мы с собой корову тянем? – вмешалась в разговор мать. – Чем ее станем кормить, если, как ты говорил, надолго сходим из хаты? Может, пасти будем? А если до снегу задержимся на болоте?
– Стихни ты! – резко оборвал ее Петро. – Не тарахти! Есть у меня четыре добрые копны верхового сена. Почти на самом месте. Летом, когда вентери на озерах ставил, нашел ладную гривку и выкосил ее. И возле шалаша уже есть копенка – ночью натаскал с оденков, которые немцы оставили. Они же сено снимают только сверху. А до земли не берут – змеюк боятся.
Закряхтел и заворочался Ваня. Стал вызволять свои ручонки. Ганна спросила у батьки:
– Далеко еще идти?
– Близко. А что?
– Да Ванюша, наверное, есть захотел.
– Ну, то можем и остановиться. Теперь нам уже торопиться некуда – никто не гонится.
Ганна сбросила с плеч свою поклажу. Расстегнула блузку, вызволила грудь. К ней жадно припал мальчуган.
Петро, воспользовавшись остановкой, снял с Лыскиной морды петлю:
– Пусть попасется. Не пропадать же такой доброй отаве.
– Послушай, Петро! – позвала мать. – Я никак не могу понять – как это все у нас будет? Ну, мы с тобой – в шалаше, корова – под кустом. А Ганна с малым? Его же и мыть надо, и пеленки ему менять. 
– Придумаем что-нибудь. Воды в чугуне согреем и выкупаем. Тоже мне – проблему нашла.
– А вот и нашла! – не успокаивалась Вера. – А воду где станешь брать? Может, к реке побежишь с доенкой? Так не наносишься – далеко! Километров семь, наверное, будет! И себе нужно, и корове…
– Да стихни ты! – не сдержался батька. – Вот любишь ты позвягать, не зная дела! Есть там уже вода! Выкопал вчера колодец. Хорошо хоть, глубоко не пришлось рыть – болото все же. Осталось только сруб опустить. Но это можно и потом сделать, когда другой работы не будет.
– Когда же ты все это успел? – недоверчиво спросила Вера. – И сена натаскал, и колодец выкопал, и шалаш поставил. Может, помогал кто?
– Ага, «помогал»! – передразнил Петро. – Тогда назавтра уже все село знало бы, куда Будники пропали. У людей же языки без костей. Особенно у некоторых, – уколол Петро, но Вера не поняла, что последние слова касаются ее.
– А нас никто искать не будет? – продолжала допытываться она. – Соседи же заметят, что нас нет – хата пустая, из трубы дым не идет. Тот же Василь первым заинтересуется.
С Василем, который три года назад вернулся с поселения, куда попал за то, что не хотел идти в колхоз, у Ганны случилась серьезная стычка. Она прогнала Василевых кур, которые перелетели через ограду на грядку, где только что посеяла морковь. Вроде бы мелочь, обычные дела между соседями, тем более, что куры особого вреда не причинили. Да и будниковские куры тоже не раз бывали на соседской земле. Но тогда Василь поднял такой скандал, что даже далекие сельчане приходили на шум: может, кто кого убил.
– Василь, – пробовал отговориться Петро, – не кипятись! Сам подумай – заслуживают те куры того, чтобы из-за них соседям ругаться? Твои ко мне пришли, мои – к тебе. Ну и что? К вечеру домой вернутся. Святое дело!
– Может, и вернутся, – не успокаивался Василь. – Но какие вы соседи – еще надо поглядеть! Из-за таких, как твой зять и твоя дочка, я и отсидел в лагере!
– Так не они же виноваты в этом! 
– Если бы они, то давно спалил бы!.. Но все равно придет время, когда всех большевиков вешать станут!
– Может, ты и меня в большевики записал? Ты что? Я же всю жизнь – при конях! Еще и твою землю пахал. Ты что – забыл?
– Ты ни при чем! А вот Ганна твоя – при чем. Она же комсомолка! А Митя – партийный!
– Ну и что? Ганна твоих внуков в школе грамоте учила, пока в техникум не поехала. Хотела агрономом стать. И Митя своей партийностью тебе дорогу не перебежал.
– Партия его перебежала! За что она меня сослала? За то, что я жил единолично? Это что – преступление? Я же не батраками нажил свое добро, а сам, своими мозолями.
– Да знаю! Только где теперь твое добро?
– В том и дело! Такая у большевиков политика – чтобы никто не был богатым. Чтоб им пусто было!
– Ты потише, – оглядывался Петро. – А то услышит кто.
– Да ничего они мне теперь не сделают! Не то время! А если что – дорогу «туда» знаю, найду стежку и «оттуда». Пускай кто иной боится. Все равно – скоро власть сменится, помянешь мое слово. Может, слышал, что немцы великую силу набирают? Вот это хозяева! У нас в лагере сидел один. Так он много чего рассказывал.
– Не полезет немец на нас. Побоится.
– Ну, это мы еще поглядим!

В первый день, как только в село вошли немцы, Василь стал полицаем. Наводил порядок – у кого свинью забирал для новых хозяев, у кого корову уводил. Ставил на постой квартирантов-солдат. И хотя никого из сельчан, кто был депутатом сельсовета, комсомольцем или активистом, пока не выдал, Ганна хорошо помнила тот скандал из-за кур.
– Ну, что – поел? – спросил Петро, заглядывая в лицо внучку. Тот широко растянул рот в беззубой улыбке. Петру это понравилось:
– Во – узнал! 
Пощекотал пальцем бочок мальчугану:
– Потерпи, скоро будем на месте! Там побрыкаешь ногами вволю!.. 
Ванюша больше не заснул. Все выкручивался из одеяльца. Ганна засунула под него руку – мокро.
– Святое дело! – засмеялся Петро. Он ощущал в своей душе огромное облегчение – оттого, что увел свою семью от смертельной угрозы, что сумел за одну ночь переделать столько дел. – Молодчина, хлопец! Долго спал, хорошо поел, теперь можно и посцать! 
Начинался лес. Весной на разливе по большой воде Петро сюда приезжал на лодке. На островах нарезал сухостоя, сложил в штабели. Собирался зимой приехать на санях и забрать. Не получилось... «Ну и хорошо, – думал он теперь. – Так даже лучше – на болоте дров не так уж и много, а если и есть, то сырые. А эти уже высохли, гореть будут без дыма. Только что далековато таскать. Ну ничего – времени много, справимся. Может, корову запрягу в какую-нибудь волокушу – все полегка будет.»
Дорога незаметно кончилась, разбежавшись множеством стежек, которые вели в разные стороны. А потом и тропинки исчезли, словно кто-то засыпал их опавшими листьями. На первый взгляд, можно было идти, куда хочешь – всюду похожие друг на друга раскидистые, приземистые дубы. Наверное, одногодки – все одинаковой толщины и высоты. Только сучья на них росли по-разному. Этих незаметных непривычному глазу отличий хватало Петру, чтобы ориентироваться в сером лесном однообразии, затянутом утренним туманом.
Вдруг сбоку что-то чмыхнуло. Затрещали сучья, зашуршали листья. Меж дубов замелькали черные тени. Корова рванулась так, что чуть не вырвала веревку из рук матери.
– Кабаны! – успокоил батька. – Тут их тьма. Желуди собирают. Никто не беспокоит, вот и расплодились. И, глянь ты – не боятся, близко подпустили.
Скоро меж дубов начали встречаться березы. А потом лес совсем сменился – под ногами зачавкало, пошла одна черная ольха. 
– Ну вот, – успокоил всех Петро. – Осталось совсем мало.
– А куда мы зашли? – спросила Вера. – Я, кажется, здесь еще не была.
– Ну, так побудешь, – пообещал Петро. – А раньше что тебе было делать на Волохове? Это мне сюда не такой уже и далекий край было добираться на лодке или на конях за сеном да за дровами. И за какорами прошлой весной приезжал – насек их тогда аж на две лодки. Ты еще помогала носить их под навес. Помнишь? 
– А я считала, что Волохово – это болото. А тут – сплошной лес, хотя и не строевой.
– Ничего, скоро ольшаник кончится, а за ним будет и Волохово. Оно километров на тридцать тянется.
– И что – мы в болоте жить будем? 
– Да не в болоте, а на острове! Как царица будешь! – засмеялся батька. Хотя он страшно устал за последние сутки, его не отпускало хорошее настроение. 
– А как попасть на тот остров? – допытывалась Вера.
– По кладкам. Не бойсь, выдержат. Я же по ним ходил. И ты пройдешь. Другой дороги нет. Ни вперед, ни назад. А что нас тут не найдут, не сомневайся!
Лес становился все реже и реже. И вот за одиночными чахлыми ольшинами показалась стена камыша. Только вдали на прогалине виднелись десятка два берез.
– Во-о-он туда и будем добираться. Пойдем по кладкам, а корова – рядом. Там не глубоко, ей по черево будет. Может, поглубже – не мерил. Но пройти должна – я видел, как лось перебрался на тот бок затоки. Может, он и сейчас еще на острове. Я пойду первым, а вы глядите, куда ступать надо – там секрет есть.
Две жердины, на которые ступил Петро, под его весом просели и скрылись под водой. Но всего на пядь – держали кочки. Дойдя до ольховой тычки, воткнутой в болотную жижу, он сделал шаг влево.
– Теперь, когда дойдете до вешки, тоже ступите в сторону. А когда жердь кончится, шагните в другую сторону. Всего таких зигзагов будет пять. На каждом колене стоят отметины – не собьетесь.
Батька вернулся, взял у матери из рук веревку. Потрепал по шее корову:
– Ну, что, Лыска, пошли?
Корова послушно ступила в вязкую тину. Она шла рядом с хозяином спокойно, словно понимала, что он здесь – самый главный, от кого зависит и ее жизнь. Даже когда болотная жижа стала глубже и скрыла почти все бока, она не стала биться в страхе – упорно двигалась вперед, куда тянул за веревку Петро.
– Ничего, ничего, – подбодрял всех Петро. – Кладки скоро кончатся. Тогда и отдохнем.
Ганну всю дорогу не отпускало ощущение жалости к батьке – он здесь был прошлой ночью, преодолев неблизкий путь и сюда, и назад. Да и на болоте шалаш строил, колодец копал, сено таскал… А ведь немолодой уже. Да и нога больная… Мог бы отсидеться в хате спокойно. Но нет же – бросил все, чтобы спасать и ее, и внука своего. И мать с собой потянул, хотя знал, что ничего хорошего здесь, на болоте, не ждет. Ганна знала. что батька меньше всего думал о своей безопасности – такой уж он человек… И когда Ганна надумала поступать на учебу, ни слова не говоря, запряг коня и повез на базар в Петриков подсвинка. А ведь тогда в хозяйстве Будников это был единственный кабанчик на зиму.
Ганна сделала очередной шаг – нога попала не в воду, а ступила на сухое место. «Наконец!» – обрадовалась она. Ей казалось, что этим кладкам никогда не будет конца. После каждодневных побегов, лесных шатаний и бессонных ночей хотелось спать. Иногда казалось, что она спит на ходу. Даже мелькали отрывки снов, налагаясь на явь.
На руках крутился Ванюша, высвобождая ручки. «Потерпи немного, – уговаривала сына Ганна, – осталось немного.». Она и не заметила, как из-за кустов показался шалаш. 
Петро, довольный, что довел свой обоз до места, где можно ощутить себя безопасно, каким-то торжественным голосом вымолвил:
– Ну, с новосельем вас! Заходите, будьте, как дома!
Он откинул сплетенный из ивовых прутьев щит, который закрывал вход в шалаш. Строение оказалось просторным и даже уютным, разделенным на две половины. Ганна удивилась, что такой шалаш можно соорудить за одну ночь: стены состояли из двойных плетней, между которыми батька натолкал осоки. Такой же была и крыша, а еще наверху пяди в две толщиной оказался настеленным камыш. В углу лежало с полкопны сена.
– Ну, – подал голос батька. – Хватит любоваться. Еще насмотритесь. Лучше давайте устраиваться. Ты, мать, берись, и свари чего-нибудь поесть, а ты, Ганна, положи малого на сено – он давно просится на свободу, а сама подои корову. Ей давно срок прошел. А я пока что дровец наношу.
После брода все черево у Лыски было в тине. Ганна взяла доенку, огляделась – где взять воды, чтобы вымыть вымя. Увидела свежую землю между берез, подошла. Вода в яме уже отстоялась, но все равно казалась черной. Отгоняя донышком доенки листья, что насыпались с берез, Ганна поскользнулась и упала прямо в бузу, влажной кучей лежавшую возле колодца. Она ощутила, как сразу промокла одежда. Но встать не было сил – какая-то сила встряхнула все ее тело. Из груди вырвался стон. Ганна затряслась, забилась в неслышном плаче.
Проснулась она под одеялом на сене. Снаружи доносился негромкий разговор батьки. «Сколько я спала? – мелькнула мысль. – А как же Ванюша?». Она встала, ощущая ломоту во всем теле. Нетвердо ступая, вышла из шалаша.
Кострище уже догорало. Из него роями вылетали искры. Подхваченные горячей струей, они поднимались вверх и исчезали в темноте, обступившей со всех сторон. На бревне сидел батька и держал на коленях внука. Ванюша, словно завороженный, смотрел на огонь широко раскрытыми глазами. Казалось, он внимательно слушал деда:
– Вот подрастешь немного – научу рыбу ловить. Можно – удочкой. Можно – вентерями. И с топтухой обязательно пойдем – там нужно вдвоем справляться. Заходишь в заводину, прижимаешь свое крыло ко дну и выгребаешь вместе с рыбой на берег. Вот и вся премудрость! Бывает, и хорошая щучка попадается. Но редко!.. А вот сеткой – иное дело! Ты будешь лодкой управлять, а я – тенето в воду скидывать. Тут важно, чтобы поплавки с грузиками не перепутались, а то сетка в воду пойдет веревкой… А потом потянем сетку за два крыла, пока мотня не покажется. Тогда только держись: щука – мастерица через верх перепрыгивать! Хитрая, заразина! Но мы с тобой, внучек, ее перехитрим – святое дело! 
Тут Петро увидел Ганну:
– Ну, проснулась?
– Ой, тато, проснулась! – Ганна ощутила в своем голосе бодрость. – Неужели я целый день проспала?
– Еще как проспала! – отозвалась мать. – Ну и ладно – сколько можно без сна? А ты тут без тебя хозяйничали – батька хотел дров побольше натаскать, но ему пришлось за няньку с малым сидеть. Хорошо хоть, что Ванюша молока коровьего как попробовал, так и перестал ныть по твоей груди. А я взялась узлы пороть – одежду в один угол складывала, провизию – в другой.
– Слушай, мать, – остановил Веру батька. – Потом расскажешь про свои дела. Дай человеку сначала поесть.
– И то правда, – всплеснула руками мать. – Я же сварила полный чугун супа.
Ганна взяла миску и только теперь ощутила, как сильно проголодалась. Горячий молочный суп возвращал ей силы. Но тревожные мысли опутывали, словно паутина: «Сколько мы тут жить будем? Как будет с сыном? Его же нужно купать чуть не каждый день. И кормить не только грудью. Ладно – корова есть, пока будет выручать, а потом? Надо же и что-то другое давать, а где брать? А во что одевать? Пеленки менять на день раз десять да еще ночью столько же. Ну, пока тепло, все быстро сохнет. А если заморозит? И самим нужно мыться, и одежду стирать.» 
Словно прочитав в глазах Ганны множество вопросов, батька бодро вымолвил:
– Не горюй – все будет хорошо!.. А завтра, чтобы стало веселей, придумал я вам добрую работку. Непыльную! Чтобы не перетрудились, отведу в дубняк – будете желуди собирать. А сам займусь мужскими делами – хватит мне в няньках сидеть.
– А что, – не удержалась Вера от расспросов, – мы эти желуди есть будем?
– Вот не можешь ты, чтобы не подъелдыкнуть! – беззлобно отозвался Петро. – Корова твоя их станет есть, а ты – ее молоко потреблять! А мне надо хитрость одну продумать. Только пока не скажу, что за штуку такую затеял.
– Вот так всегда, – махнула рукой мать, – скажет что-нибудь, да не конца. А ты сиди и голову ломай, что у него на уме. Он, понимаешь ли, знает, а нам не скажет! И что нам про твои дела думать?
– А ты не думай! Спокойнее будет и тебе, и мне. Святое дело!

***

Пока мать с Ганной собирали желуди под дубами, батька скрылся в густом лесу. Он не говорил, что задумал. Но по всему было видно, что его «хитрость» требует основательной подготовки – с собой взял лопату и топор. Вернулся часа через три. Подошел к собранным желудям, насыпал в торбу с полпуда и с ней ушел в лес. На этот раз – ненадолго.
– Ну, девки, – радостно сообщило он, – теперь будем ждать до завтра.
– А что будет завтра? – не удержалась от вопроса Вера, хотя знала, что от Петра чего-нибудь допытаться, пока он сам не захочет сказать, бесполезно. – Мы опять пойдем желуди собирать, а ты их назад в лес будешь относить?
– Почти угадала! Но только свою работу. Потому что желудей понадобится много – корова вон как их ест! И молоко от них густое, жирное. Живое масло! А понадобится носить их назад в лес или нет – это еще вопрос! Все покажет завтрашнее утро!
То, что собирать желуди из-под опавшей листвы не так уж и легко, Петро знал. И не особо наседал на женщин за то, что за день набралось их мало: мать и Ганна по очереди смотрели за Ваней. Да и носить на остров собранные желуди было далеко – на переходы ушло много времени.
Дни уже стали заметно короче, а в заботах они пробегали еще быстрее. И все же до вечера Петро успел из осинового комля вытесать корыто. Повалил в лесу дерево, отсек от него комлевую чурку. Клиньями расколол вдоль на две плашки. В одной оставил торцы, а середину выбрал топором. Ганна сидела с Ваней на коленях и молча наблюдала, как батька ловко орудует топором. 
– Ну, вот, – удовлетворенно оценил он свою работу, насыпая корове в корыто желуди. – Пусть хрумкает.
И добавил загадочно:
– Может, сегодня ночью еще кто-нибудь захочет полакомиться…
– Ты что – с ума свихнулся? – спросила Вера. – Сам станешь желуди есть или нас приглашаешь? И чего это «ночью»? 
– Ай, – отмахнулся Петро. – Отцепись...
– А правда, тато, – Ганна с усмешкой поддержала мать, – о ком это ты говорил: «еще кто-нибудь захочет полакомиться»? Может, про Ванюшу? Так у него же зубов пока нет.
– Хватит вам смеяться! Потерпите до завтра. Не хочу наперед говорить, чтобы не сглазить.
Назавтра, чуть только стало светать, Петро осторожно, чтобы никого не разбудить, встал, стараясь не шуршать сеном. Оделся, выпил вчерашнего молока и направился в дубняк. Его подгоняли какой-то молодой азарт и надежда на удачу.
Подходя к дубраве, сбавил ход и стал внимательно вглядываться в серость осеннего утра. Вон тот самый дуб, возле которого он вчера копошился. Вдруг раздалось сильное чмыханье. Петро от неожиданности вздрогнул. Сделал еще несколько шагов – звук повторился. Он шел откуда-то из-под земли.
Осторожно приблизившись, Петро всмотрелся – его вчерашнее сооружение исчезло, а на его месте зияет черная яма. Он подошел и заглянул в нее – там ворочается огромный кабан! «Вот это зверюга! – обрадовался он. – Но одному мне с таким не справиться. Матерый! Надо вернуться за подмогой.»
Еще быстрее, чем шел к западне, Петро вернулся на остров. В шалаше разбудил Ганну:
 – Пошли со мной! – прошептал он.
– Куда? – переспросила Ганна.
– Давай быстрее! А то удерет!…
– Кто удерет? – Ганна спросонья никак не могла сообразить, чего от нее хотят.
– По дороге расскажу. Одевайся быстрее!
Услышав их перешептывание, проснулась Вера:
– Что вы там затеваете?
– Ничего, – успокоил ее батька. – Побудь немного с малым.
Идя тем же встревоженным подбегом, Петро рассказал Ганне, что вчера выкопал яму. Землю из нее раскидал вокруг. А ловушку накрыл ветками, засыпал листьями. А сверху насыпал желудей.
– И всунулся кабан! – радовался батька. – Да еще какой здоровенный! Только бы не выскочил – яма не такая уже и глубокая: под дубом корни толщенные.
Но он волновался зря – кабан оставался в западне. Ему было тесно: батька словно угадал, на какого зверя готовил ловушку. Кабан ворочал огромной головой, поддевая рылом края ямы и со злостью кидая землю в стороны.
– Ишь ты, какой серьезный! – оценил батька. – Сердится! 
– А что будет дальше с ним делать? – спросила Ганна, не представляя ни своей роли возле ямы, ни возможности батьки справиться с таким зверем.
– Сейчас что-нибудь придумаем. Я же не знал, что попадается такой огромный. Думал, поросенок соблазнится, не больше. А тут – настоящий зверь. А что, Ганно, со шкваркой лучше будет нам житься тут, на острове посреди болота? А то, считай, только молоко да молоко.
Петро отрубил толстый кол. Привязал к нему ремнем нож – получилось копье. Ганна поняла, что сейчас батька будет резать кабана. Раньше, дома, когда приходила пора свежевать кабанчика, она уходила с двора, чтобы не слышать предсмертного визга подсвинка, которому она все лето носила еду. И теперь тоже отошла в сторону.
Через несколько минут послышался голос батьки:
– Ганна, иди сюда!
Отвязывая окровавленный нож, батька возбужденно рассказывал:
– Ишь ты, свою смерть принял молча! Даже не пискнул! А мне же не очень удобно было пороть его сверху, пришлось несколько раз бить. Но не завизжал, не показал своего страха перед человеком! До самой последней минуты зверем оставался. Не то, что домашний подсвинок – тот скорее от крика умирает.
С большим трудом вдвоем вытянули вепря из ловушки. Пришлось лопатой срезать края ямы и подсыпать землю под тушу, чтобы груз оказался повыше – так легче доставать. Батька все не переставал балагурить, хотя на него это было совсем не похоже:
– Теперь у нас будут и колбасы, и боковина, и окорок. Как поешь свежины, так сытнее становится. А то все на постном да на постном.
Ганна впервые видела дикого кабана так близко: короткое туловище, голова – чуть не в треть всего зверя, бурая, с сединой шерсть, малюсенькие глазки.
– Глянь – какое оружие! – батька дотронулся до похожих на ножи мощных клыков. – Такими как подцепит… Долго помнить будешь!
– Не дай бог! А как ты придумал сделать такую ловушку?
– А вот когда шли вчера сюда, помнишь – вспугнули кабанов, что собирали желуди? Вот тогда и придумал. Нам же что-то есть надо! А тут на тебе – почти готовая свежина! А вот, – мечтательно добавил он, – чтобы еще и чарка перепала, так и совсем был бы праздник!
– Праздник праздником, – сбавила Ганна батькову радость, – а мясо нужно еще домой перетаскать.

Сказав «домой», Ганна встрепенулась: всего один день прошел на болоте, а она уже называет шалаш домом. «Быстро же человек привыкает… Чтобы только не забыть, что где-то за рекой есть настоящий дом… Что идет война… Что на фронте воюет Митя…»
Батька взялся снимать шкуру с вепря. Ганна помогала – держала за мохнатую ногу. И все думала: «Как волки мы здесь – уже и кабана добыли.»
А Петро все радовался добыче: 
– Пудов на десять потянет, не меньше! Нажировал сала на желудях – на три пальца будет. Нам только соли хватило бы.
– А если не хватит?
– Ну-у, что-нибудь придумаем. Уже холодно становится – не испортится. А может, закоптим окорока. На всю зиму хватит! Святое дело!
Ганне стало не по себе: «Неужели всю зиму здесь придется жить? Так и одичать можно… Хотя выбирать не из чего – только появись в деревне, так сразу Василь немцам сдаст. Вот они – настоящие звери: людей убивают, города и деревни палят. Лишь бы только на человеческом горе нажиться да власть свою показать. Тоже мне, вояки – против таких, как я, как батька с матерью, оружие поднимают.»
– Ну, что – понесли? – батька вскинул на плечо окорок. – А ты бери второй. За остальным сразу же и вернемся. А прикинь, как удивится мать, когда увидит, что мы с тобой добыли!
Возле шалаша Вера уже о чем-то беседовала с Ваней. Малыш, обливаясь и пуская пузыри, пил молоко из кружки. Мать увидела Петра с Ганной, их груз, от которого обоих перекосило, и от неожиданности чуть не упустила из рук мальчишку:
– А вой! – растерявшись, вымолвила она. – А где вы взяли столько мяса?
– Где-где? – батька ощущал неудержное желание отомстить Вере за ее вчерашние нападки. – В п…де! – Чуть помолчал. И, заметив, что Вера обиделась – раньше он никогда так не грубил, добавил помягче: 
– Поймали! Мы такие! Ты лучше подстели что-нибудь, чтобы можно было складывать. А то это еще не все – там осталось втрое больше. Остывает!
Возбужденные и радостные, батька и Ганна возвращались к оставшейся добыче. Они уже почти подошли к разложенному на шкуре мясу, как вдруг батька схватил дочь за руку:
– Стой!
– Чего? – не поняла Ганна.
– Тихо! Гляди сама – там кто-то шевелится!..
Ганна всмотрелась – какие-то серые тени мелькали под дубом, где лежала дичина.
– Ой, мамочка! – совсем по-детски испугалась Ганна. – Какие-то собаки.
– Не собаки, – шепотом ответил Петро. – Это волки.
Он постоял в нерешительности, наблюдая, как звери расправляются с его добычей, а потом громко крикнул:
– Эй!
Возня под дубом стихла. Но через минуту волки опять рвали мясо на куски.
– Вот тебе и запас на всю зиму, – с горечью вымолвил Петро. – И не боятся!.. Вот если бы ружье! Я бы им показал! А так придется, наверное, еще одного кабана ловить.
– Что тебе дался этот кабан! – Ганна потянула батьку назад. – Смотри, чтобы они нашу Лыску не поймали, а то и нас самих.
– Что правда, то правда. Давай ходу отсюда!
Только теперь, повернув назад, Ганна ощутила, как у нее похолодело внутри. А в голове колотились мысли: «Ничего себе у нас соседи! Как отвадить их от шалаша, где остались мать и Ваня?.. А может, днем они не станут нападать?..»
То же беспокоило и Петра:
– Придется теперь всю ночь держать огонь. Вокруг шалаша частокол надо поставить! А корове сделаю навес. Это уже не шуточки – волки!

***

Прошло несколько дней. После встречи с волками батька всерьез взялся за укрепление острова. Соорудил для коровы такое же строение, что и шалаш. Выкопал вокруг дворища канаву, в которую торчмя вкопал заостренные сверху бревна. Тут же, на острове, стал валить лес. А в помощники взял себе корову: бревна длиной метра по три подвязывал к сбруе – петле из вожжей, свободно наброшенных на шею Лыски. Корова словно понимала потребность в ее силе – трелевала бревна не хуже коня. Правда, Петро жалел ее и старался валить не слишком толстые деревья.
Но все же штабель бревен получился большой. Однако батька не дал ему лежать слишком долго. Заострял бревна с обоих концов и по очереди ставил их в канаву: одно – комлем вверх, другое – вниз. Так между ними не образовывались щели. А потом, чтобы частоколины не расползались и не заваливались в разные стороны, переплел их вербовыми ветками. И только потом прикапывал бревна. Получилась прочная ограда, вход в которую батька сделал с двух концов – от кладок и в глубину острова. На лозовых петлях смастерил ворота.
А мать с Ганной наладили Ванюше баню. Принесли в шалаш горячих углей, завесили постилкой дверь. И хотя мыли мальчишку в том же корыте, из которого корова ела желуди, все получилось на славу. Правда, Ганна боялась, что в шалаше прохладно, потому не дала сыну вволю поплескаться в горячей воде. А тот, ощутив свободу от всяких пеленок, лежа голышом в корыте, шлепал ручками по теплой воде и обливал все вокруг. 
После мытья Ганна решила просушить сено. Стала выносить его на двор и раскладывать вдоль ограды. И только взяла очередную охапку, как ощутила – что-то длинное и холодное обвилось вокруг руки. Она откинула сено от себя и увидела огромную змею.
На крик прибежал батька. Одним ударом лопаты перерубил гада. Успокоил:
– Не бойтесь, это уж. Он не ядовитый! Вот только не понятно – как он попал в сено? Может, я принес с копной? Или он сам заполз в шалаш, где теплее под нашими боками? Хоть бы он один был! Теперь пора такая – становится холодно, они ищут себе убежище на зиму.
– Если бы Ганна не взялась перетряхнуть сено, так он, наверно, жил бы с нами всю зиму, – высказала свое мнение мать. – Весной навел бы уженят.
– Да нет, – успокоил батька. Он взял на лопату окоченевшую змею и выкинул за ограду. – Тут ему было неспокойно. Да и неизвестно – может, это не ужиха.
– Как бы там ни было, – отозвалась Ганна. У нее уже прошел страх, и она старалась держать себя в руках, – а давайте сегодня наведем порядок на дворище, чтобы нигде никаких гадов больше не осталось. А то как кинули все в первый день, так оно и лежит до сих пор.
– От это правду кажешь, – поддержал ее батька. – Только у меня и своих дел навалом! Вот только одна забота – сделать бочонок для мяса, чтобы просто так не обсыхало, а в рапе просолилось. А может, девки, засолим один окорок, а из другого тушенки наварим, а? Мясо хотя и попало нам на дурницу, а все же будет жаль, если пропадет… Хотя еще надо подумать, как с ним поступить.Так что будете тут сами с одеждой и харчами порядковать. А я, святое дело, без дела не останусь.
Бочонок, о котором говорил батька, был пока только в мыслях – нужно было еще найти, из чего его сделать. Конечно, проще всего – из осины. Ее легче отыскать в лесу, быстрее повалить и выдолбить. Но от осиновой древесины в мясо перейдет горечь. Не годится для бондарского дела и дуб – он не слишком охотно поддается топору. Да и тяжело будет волочить дубовую колоду на дворище с пойменного леса – поблизости дубы не растут. 
Потому Петро, засунув топор за пояс, направился в чащу. Он искал липу. Однажды, когда приезжал сюда по весне на лодке и резал дрова, он видел целые заросли липняка. Тогда он заготавливал ольху и березу – они горят жарко, почти как дуб, но режутся мягче и колются легче. А липа, как и осина, на дрова не годится – пыхнет сразу, а потом даже угольки от нее не остаются. Одно, что хорошо – прочищают дымоход: сажа от них выгорает начисто. 
Кое-где встречались грибы, но Петро не обращал на них никакого внимания – некогда заниматься такой ерундой. Есть дела поважнее. Да и груз в обратную дорогу будет весомый. И только жалел, что не взял с собой Ганну: «Хоть бы грибов набрала на юшник или на сушку. Все же какой-никакой, а все же провиант.»

***

Оставшись одни, мать с Ганной взялись за свои домашние дела. Открыли настежь двери шалаша, вынесли из него все узлы.
– Глянь, Ганна, – позвала мать, показывая дырку в мешке. – А не мыши это проточили?
– Конечно, мыши! Мешок целый был. Надо зашить.
– Не берись – я сама! Лучше с малым побудь. А то он все один да один. А ему же хочется постоять – вон как ногами выписывает крендели! Уже ведь большой – скоро полгода! Слышишь – что-то швердекает? Наверное, хочет, чтобы с ним поговорили. Давай, неси его сюда, на солнышко – пусть наблюдает за нами.
Ванюша радостно растягивал в беззубой улыбке рот. После того, как попробовал коровьего молока, он стал лениться сосать мамину грудь. «А может, – думала Ганна, – так и лучше: в последние дни молоко вроде бы стало пропадать.»
Вчера они сварили Ване супчик: картофелина, горсть крупы. Хотя батька не разрешал даже притрагиваться к мясу, мол, пусть будет на «потом», Ганна отрезала кусочек и кинула в варево. Ване оно понравилось – ел и еще ротик раскрывал. Ганна кормила с пальца густышом и не сразу сообразила, что ей попалось твердое. Испугалась – может, косточка от окорока откололась. Чтобы только не попала сыну… Но это оказался зубик, которым мальчуган придавил мамин палец. «Вот тебе и на – уже зубки пошли! – обрадовалась Ганна. – Растет человечек!»
И теперь, возясь с Ваней, она думала, чем лучше кормить его: «Мяса особенно много пока давать нельзя, зато навар из него не повредит. Можно и блинцы на сыворотке замешивать, молоком запивать.»
– Такие малые, – обозвалась мать, – самые смешные! Еще не умеют вредничать, зато лопочут невесть что. И как будто понимают, что ему скажут!
– А я, мамо, какая была малой?
– Ты? Была тихая, рахманая. Зашьешься где-нибудь в уголок, займешься чем-нибудь, и словно нет тебя. 
– Так и Ванька, кажется, такой же.
– Ну, а каким же ему быть? Ты же – мать его… А от Мити у него другие интересы будут – хлопец ведь.
– Чтобы только мы здесь не задержались надолго, – высказала наболевшее Ганна, у которой при упоминании о Мите сразу стало ныть в груди. Но вслух ничего не сказала об этом, а перевела разговор на другое: – А то одевать нашего кавалера не во что будет – скоро из пеленок вырастет. 
– А давай теперь и сошьем ему обновку. У меня платье есть такое, что тут, на болоте, носить не станешь. Я отпорю у него станик – вместо безрукавки носить можно, а юбку пустим ему на штаны. Или давай рукава отрежем – уже готовые штанины! О, так и сделаем! А то что это за хлопец без штанов? Хватит ему в пеленках детиниться!

***

Бродя меж деревьев, Петро заблудился. И только когда лес расступился, он узнал местность – старополица, где то ли снядинские, то ли моисевицкие мужики сеяли овес. А потом они нашли за лесом ладный кусок торфяника, прорыли канал, спустили по нему воду и осушили закраину болота. А эту дайку закинули.
Здесь, на опушке, и нашел Петро те самые липы, что всплыли в его памяти. Их было много – с десяток самой разной толщины. Для бочонка сгодится вон та – чуть не в обхват. Под ней Петро присел и закурил. Прикинул – назад идти километров пять: «Далековато, – подумал он. – Да еще с грузом. Может, и не стоило забираться в такую даль. Но не возвращаться же порожняком.»
Поплевал на ладони, размахнулся. Брызнули щепки. Липа поддавалась мягко. Лезвие вонзалось в белую древесину, как в масло… Взмах за взмахом – и вот в сердцевине дерева что-то хрустнуло. Липа наклонилась и с шумом, словно застонав, рухнула на землю. 
Петро стал отрубать комель. Но неожиданно возле уха дзынькнула пчела и впилась в щеку. «Чего ты нападаешь? – растерялся Петро. – Я же тебя не трогаю! Да и откуда ты взялась?..» Он осмотрелся вокруг, но ничего опасного не заметил. Только взялся за топор – опять ужалила пчела. А через минуту их атаки стали такими яростными, что стало не до липового комля. Однако бросать работу Петро не собирался. Забраться в такую даль и испугаться каких-то пчел? Нет! И он махал топором все быстрее.
Наконец чурка отвалилась от комля. Петро откатил ее в сторону. Сел сверху и немного отдышался. Закурил. «Откуда они взялись? И с чего это вдруг напали? Вроде бы не лето, давно пора забиться в борть на зимовку и сидеть тихонько, – терялся он в догадках. – Но вишь ты, летают! И еще жалят! Тут что-то не так.»
Болели ужаленные руки и лицо. Но Петро все же закончил работу: ошкурил чурку, расколол ее пополам. Из каждой плашки выдолбил подобие корыта. Самое главное было – не зацепить торцы, иначе бочка станет протекать. Однако Петро стал замечать, что руки его не слушаются, а топор срезает древесину не там, куда он направляет лезвие. В голове шумело, стали обмякать ноги. 
Когда оставалось только подчистить торцы изнутри заготовок, он распрямился: «Можно и дома доделать!». И только собирался уже вскинуть плашки на плечо, чтобы уходить от разъяренных пчел, как неожиданная догадка словно обожгла: «В липе – дупло! А в нем жили пчелы! И как это я сразу не сообразил!»
Подошел чуть ближе. Так и есть – возле липы вьются пчелы. Они то залетали в дупло, то вылетали из него, не находя покоя.
Пока Петро добрался до острова, несколько раз отдыхая, его лицо опухло так, что мать и Ганна с трудом узнали.
– А вой! – заголосила мать. – А кто же тебя так?
– Тихо, не кричи. Это мне пчел поталанило найти.
– Ничего себе – «поталанило»! Не узнать человека! Ты же липу пошел искать! А как ты этих пчел умудрился найти?
– Умудрился! И все тут!.. А завтра опять пойду туда же – мед забрать. Хотел было сегодня еще раз обернуться, но так намонькался, что сил нет. Не чую ни рук, ни ног. И голова шумит. Полежу чуть. А пчелы за ночь померзнут – завтра с ними хлопот будет меньше.
Ганне хотя и было жаль отца, она не удержалась, чтобы не доложить ему радостную новость:
– Тато, а у Ваньки зубик прорезался!
– Вот и добре! Скоро, значит, и остальные вылезут! А завтра мы их еще и медком пощекочем! Святое дело!
– Еще неизвестно, что завтра будет, – остудила его пыл Вера. –Я с тобой пойду, раз уж ты так решил. А то еще во что-нибудь влезешь. Будет с медом, как с мясом.
– Ладно, – неожиданно быстро согласился Петро. – Я, правда, хотел себе в помощники взять Ганну, но если ты хочешь, то иди ты. Только сегодня, пока еще не стемнело, с мясом разберись. Разведи рапу, положи мяты, смородиновых веточек – она на опушке растет. Но бери только один окорок – его потом закоптим. А второй пустим на тушенку, потому что малому копченое, наверное, лучше не давать.

***

Отдохнуть до утра никому не удалось – Ваня всю ночь почему-то плакал.
– Может, у него животик болит? – встревожено спрашивал батька. 
– Может, и животик, – отвечала Ганна, прижимая сына к себе. – А может, и зубки так тяжело идут.
– А чем вы его кормили сегодня? – не успокаивался батька. – Молоко просвиглое не давали?
– Да кинь ты – «просвиглое»! – обиделась Вера. – Ты и сам такого не пьешь! Нет у нас такого! Только свежее! Я специально недодаиваю корову, чтобы в любой момент малому свежего дать!
– А вот это ты зря так делаешь – корову испортишь! – перевел разговор батька. 
– Зря – не зря, а все равно запускать Лыску надо будет.
– Рано еще запускать! Может, и совсем не придется – как будем без молока?
– Неспокойно было и в загородке – корова вдруг как-то глухо, по-дикому рыкнула. Батька встал, вышел к Лыске:
– Ну, чего испугалась?
Услышав голос хозяина, корова успокоилась, стала жевать. Петро подкинул в огонь поленьев. Искры снопом взвились вверх. Стало светлее. 
– Что там? – спросила Вера, когда батька вернулся в шалаш.
– Не знаю. Может, волки подходили 
– А не много ли всего сразу в один день? – тревожно спросила Ганна. – Змеюка, пчелы, волки, Ванюшина хворь.
– Еще неизвестно, что завтра будет, – промолвил батька. – Только чтобы никого схват не схватил.
Лишь под самое утро мальчишка притих и уснул, пососав мамину грудь, в которой почти не было молока.
Поспав часа два, Петро толкнул в бок Веру:
– Вставай! Пора идти! – шепотом позвал он.
– Может, чуть позже пойдем? – она с трудом раскрыла глаза.
– Ага – «позже»! И будет, как с мясом!.. Подберет кто-нибудь.
– Да кто теперь по лесу ходит?
– Вставай! – настойчиво повторил Петро уже со двора.
Пока Вера одевалась, батька взял доенку, положил в корзину постилку. За пояс засунул топор.
Молча перешли кладки. На том берегу Вера попросила:
– Дай, может, я что-нибудь понесу!
Петро повернулся:
– На тебе корзину – будешь козляки собирать!
Вера глянула на Петра и засмеялась:
– Ну, ты и страхопудило! Зарос щетиной, опух. Чистый лешак!
– Ну и ладно, – буркнул Петро. – Гляди, чтобы ты не опухла – пчелы там еще водятся.
– Послушай, Петро, у меня к тебе серьезный разговор есть. Ты что-то все Ганну нагружаешь: то одно делай, то другое. Как в той поговорке: стой там – иди сюда! Ты бы хоть пожалел ее, у нее же малое дитя на руках. А то и без твоих приказов у нее молоко пропадает.
– Так я же из жалости все и говорю ей! По мне, так ей после всех этих ночных побегов по кустам да по лесам лучше каким-нибудь делом заниматься, чем корчом сидеть да переживать.
– Ага, – не соглашалась Вера. – С малым посидишь! То одно нужно, то другое… А у нее только и мыслей, как про Ваню да про Митю. Вся на нервах. А тут еще ты: «Пошли со мной, Ганно!» Может, лучше все-таки пусть посидит – здоровее будет.
– Я же тоже хочу, чтобы здоровее была!.. Только у меня другое лечение – делом. И мне тоже подмога была бы.
– Сегодня – я твоя подмога! Может, хоть полдня Ганна отдохнет.
– Ну, там посмотрим. А пока – давай, шевели ногами. Да грибы не пропускай!
За разговорами не заметили, как дошли до старополицы. Теперь Петро знал путь сюда и вел Веру напрямик, не блуждая по лесу в свете осеннего утра. Задерживались только, чтобы поднять грибы – незаметно набралось их чуть не полная корзина.
Близко подходить Вере к поваленной липе Петро не разрешил:
– Пусть уж я один буду опухший! Ты лучше издали наблюдай.
Он накинул себе на голову постилку. Оставил только маленькую щелочку для глаз. Взял доенку и двинулся к липе. Как и вчера, здесь вились возбужденные и злые пчелы.
– Вот лихо вашей матери! – выругался Петро. – Не померзли ночью.
Вера издали крикнула:
– Может, не лезь?
– Ага, – буркнул себе под нос Петро. – Как раз – кину такую слодычь!..
Даже через постилку пчелы доставали до тела. Однако Петро решил не сдаваться. Он засунул руку в дупло. Когда липа падала, от удара о землю соты разломались, затекли медом, слиплись. Петро отламывал пластины и перекладывал в доенку. Но дело скоро застопорилось: соты перемешались с медом – взять их никак не удавалось. Тогда он стал ладонью загребать мед вместе с сотами, трухой из дупла и пчелами.
Чтобы защитить лицо, наглухо завернул постилку. Теперь он ничего не видел, но продолжал вслепую наполнять ведро. Пчелы жалили через одежду, забирались под постилку, атаковали со всех сторон. В запале не заметил, как мед стал стекать ему на штаны – они стали тяжелыми, влажными и липкими… Наконец, он почувствовал, что доенка наполнилась доверху. 
– Веро! – крикнул он. – Отойди подальше, чтобы пчелы на тебя не перекинулись!
Чуть раздвинув постилку, чтобы видеть хоть что-нибудь, он подбегом кинулся подальше от липы. Мешала доенка. Петро удивился: «Мед такой тяжелый! Наберешь воды – и ничего, а тут к земле гнет! Может, с пуд потянет.»
Звон от пчелиных крыльев становился все тише. Петро сбросил постилку, под которой было душно, смял и зажал подмышкой. Лицо, руки, живот, плечи горели, словно обоженные огнем. Осмотрелся – где Вера?
Она стояла поблизости, смотрела на Петра, и только тихо божкала. Как только он подошел поближе, молча выхватила постилку и пошла рядом.
– Ну, кажется, утекли! – Петро говорил с трудом, слова вылетали из его уст, как скомканные. – Дали они мне жару!.. Но зато меду добыли – вон сколько! Чуть несу.
– Помолчи ты! Ты бы на себя сейчас глянул!.. А мед еще надо донести надо! Может, давай на палку наденем доенку и вместе понесем?
– Не-а, так понесу. Так уворотнее по лесу идти. А ты козляки не пропускай.
– Вот дались они тебе! Не сегодня, так завтра наберем.
– Завтра уже мороз может подкинуться – по ночам золко становится. Тогда пропадут все грибы. А так – все же еда будет! 
Вера еще что-то бурчала себе под нос, но мужу подчинилась – корзина на глазах наполнялась грибами. В иное время она, скорее всего, пропустила бы мимо ушей его приказ. Но теперь, когда она и сама знала, что даже самые обычные грибы, мимо которых раньше проходила мимо, им могут сгодиться, она время от времени нагибалась к земле. Да и не хотелось перечить Петру – ему и без того досталось.
Она хотела лишь одного – быстрее добраться до острова и хоть чем-нибудь лечить Петра. «Ну и перепало ему от пчел! Вон как опух… А еще же не слушается! – Вера хотя и жалела мужа, все же была готова ругать его за стремление все сделать за один день. – Да только что толку ему что-нибудь говорить – все равно по-своему сделает… Такой уж натурливый.»
Петро шел молча, время от времени перекидывая доенку из руки в руку. Пальцы так разнесло, что не гнулись. Заплыли глаза – почти ничего не видно. Поднялся жар. Сердце гулко тохкало где-то в висках. Все вокруг плыло…
Он облизывал пересохшие губы, но язык с трудом пролезал через опухшие губы. «Вот сила какая у малюсенькой пчелки, – думал он. – А что – она же гнездо свое защищала! Я же тоже готов постоять за свою семью... Только вот бог жала не дал… А то бы я тех волков достал бы! Да и немцев не пожалел бы!»

До кладок Петро не дошел. Осунулся на опавшую листву, когда уже виднелась Волоховская прогалина. Теряя сознание, успел поставить на землю доенку с медом. И только из негнущихся пальцев выскользнула дужка, ноги подкосились, а в глазах погас свет… 
Подбежала Вера, схватила за рукав. Даже через одежду ощущался жар. Она огляделась: «Что делать? Надо нести его к шалашу, там Ганна поможет.»
Но как нести? Попробовала поднять Петра – не получается. Тянуть волоком? Так впереди – кладки. Как по ним перетащить Петра на тот берег затоки? Нет, надо что-то другое придумать. 
Вера легла рядом, вскатила на себя Петра. Сначала встала на колени. Потом, удерживая свою ношу на плечах одной рукой, второй схватилась за растущую рядом ольху. Ощущая, как внутри что-то неимоверно напряглось, поднялась. «Ишь ты, – мелькнула мысль, – хоть и исхудал, а тяжелый!.. Как-никак – мужская кость…»
До кладок оказалось недалеко. Вера попробовала ступить на жерди, но они под двойным грузом расползались в стороны. С трудом развернувшись на жердях, вернулась на берег. “Надо оставить тут Петра, – решила она, – и бежать за Ганной – вдвоем мы сможем перетащить его на остров”.
Однако снять Петра с плеч оказалось так же непросто, как и взвалить на себя. Его ноги волочились по земле, и Вера боялась отпустить его руки, закинутые ей на шею – если рухнет, то может поломать кости. Попыталась присесть – опять ощутила, как возникает чудовищно острая боль… А в голове пульсировала мысль: “Так он все равно побъется…” Тогда Вера, не отпуская рук, повалилась набок вместе с Петром. Она ударилась локтем о коряги. Но эта внезапно возникшая боль не дала потерять ей сознание от внутреннего напряжения… Досталось и Петру – из его груди вырвался короткий стон. «Живой, – обрадовалась Вера. – Полежи тут, а я быстро.»
Когда Вера вернулась вместе с Ганной, Петро уже сидел, опираясь спиной на ольху. Его глаза, чуть видные сквозь опухшие веки, были затуманенные.
– Где это я? – спросил он, явно не узнавая местность. – И чего это вы голосите?
– Так ты же чуть не помер от этих пчел проклятых! – накинулась на него Вера. – Дались они тебе!
– Тихо! – как-то виновато попросил Петро. – Не кричи. И без тебя в голове шум стоит. А мед где? – спохватился он.
– Вот я сейчас тебе отвечу – как ты мне про мясо ответил… «Где– где?». А вот там!.. – вспомнила обиду Вера, но повторять присказку не стала – постеснялась Ганну. – Ты, может, встанешь? Или нам тебя волоком тянуть?
– Встану. Только очуняю чуть-чуть. А где доенка? – не унимался он.
– Да сиди ты уже! Принесу сама.
Пока мать ходила за доенкой, Ганна сбросила с себя кофту, намочила ее в затоке и приложила ко лбу батьки.
– От, спасибо, доня! – похвалил ее Петро и как-то жалостно добавил: – А ведь чуть не помер! Может, еще чуть, и взбубневел бы.
– Не бойсь, мы с мамой не дали бы. А может, ты пить хочешь? Так я сейчас.
– Потом попью. Когда придем домой. А то там один внучек остался. Чтобы не испугался чего.
– Да нет, он спал, когда мама прибежала – вся синяя от испуга.
– А что – испугаешься! – согласился батька.
Вернулась мать. Она с трудом несла полную доенку.
– Божухна! Это же такой груз!…
– Зато будет с чем пить какой-нибудь взвар! – батька еще чувствовал себя плохо, но не преминул подчеркнуть свою роль в добыче такого количества меда. – За такую пайку чуть дуба не дал!
– Ну и дурень! – не оценила его подвиг Вера. – Вот если бы помер, то не тянула бы тебя через весь лес на плечах, кишки надрывая, а закопала бы под пнем…
– Ничего, девки, я жиловатый! Мне помирать еще рано. Вот встану сейчас, и пойдем. Шевелиться надо. Мне еще на Уборть сходить бы – штаны от меда отмыть.
– Ага, сходишь! Как раз! – теперь Вера была настроена решительно. – Будешь у нас за кухарку и няньку, пока не оклемаешься. 
– Не-е-е, Веро! Это не по мне. – Петро стал подниматься. – Если и надо дома посидеть, то не больше дня. А на Уборть все равно схожу – может, где-нибудь хобоши поставлю. А то мы рыбки давно не пробовали.
– Гляньте вы на его, люди добрые! – всплеснула руками Вера. – Рыбки он наловить захотел! Сам себя подбивает неизвестно на что! Меда ему уже мало! Если хочешь свои хобоши ставить, то тут и ставь, в затоке! Вода вон кругом гуляет! А до Уборти отсюда переться – полдня надо. 
– Ай, успокойся! Тут можно жабу поймать. Или вьюна. Но его сейчас не возьмешь – он только зимой в полынью лезет. Тогда их и ловят мужики кошами. А нам надо настоящую рыбу поймать – малому одно молоко уже наскучило. Да и нам юшки похлебать не повредит. Святое дело!.. – не успокаивался Петро.
– Вот уже натура! Вот дала бы по спине хлобыстиной, но и так тебя бог покарал – вон какой стал. – Мать не стала искать оценки – каким стал ее муж. Но и без того было видно, что ему совсем плохо – встать сам так и не смог. 
Ганна и мать подхватили его под руки и потихоньку повели к кладкам. По жердям шел только Петро, а мать и Ганна брели по воде, чтобы не отпускать батьку. На поворотах приходилось задерживаться – ноги у пострадавшего еще были нетвердые, и он не всякий раз дотягивался до соседней жердины, лежащей на шаг в сторону. Женщины, хотя и были по пояс в воде, но упасть Петру не дали.
– Вот лихо твоей матери! – выругался Петро, чувствуя себя виноватым и слабым.
– Ничего, – приободряла его Ганна. – Держись, уже скоро берег. 
Ваня еще спал. Батьку положили рядом. Но он полежал не долго – попросил вынести охапку сена поближе к костру, и сам перековылял туда:
– Не хочу беспокоить малого.
– Да как ты его побеспокоишь – он спит, и ты спи.
– Подожди, Ганно, – сказала мать. – Я ему сейчас лекарства дам.
Она принесла кувшин молока и протянула Петру:
– Пей! И чтобы все до донца выдул!
– Не-е-е, – вяло ответил Петро. – Столько я не осилю.
– А ты пей. И не прислушивайся – осилишь или не осилишь. Пей, тебе говорю!
Мать намочила в сыворотке тряпочку и приложила ко лбу Петра.
– А вот это хорошо, – отозвался больной. – Сразу стало легче.
– Подожди, я еще найду волчкового листа – он снимает опухоли. Помнишь, у Ольгиной коровы, когда гадюка укусила, у той вымя тоже разнесло. Так бабы посоветовали ей листом обкладывать вымя – и помогло. Так что и ты скоро встанешь на свои ноги. Куда денешься! Как ты говоришь – святое дело! Помереть не дадим!
– А вот это уже точно, – согласился батька. – Если смерть придет, ты ей так голову задуришь, что она сама не рада будет – забудет, за кем приходила.
– Ну и то ладно, – не возражала мать. – А теперь, хоть ты или не хочешь, пошли в шалаш – не будешь же тут ночевать.
Когда Петро лег рядом с внуком, тот не узнал деда – долго смотрел настороженно. Мать засмеялась:
– Во хлопцы подобрались: лежат оба плашмя да блинцов с молоком ждут!..
– И правда, – со смехом поддержала Ганна, – один старый, другой малый. Зато оба – мужики!
– А ты глянь, – удивился Петро, – как он скосился на меня! Не узнал опухшего. Уже что-то кумекает! Хоть и малый, а в своих уже разбирается…

***

Долго болеть Петро не собирался. Назавтра, чуть только мать с Ганной отправились искать заросли волчков, он встал, еще не зная, чем займется. То, что семья была с медом, его радовало. Но возникли новые хлопоты: доенка была занята – Вера вчера вечером и сегодня утром доила корову в казан… Да и с медом нужно что-то делать – в нем было много пчел, кусков сотов. «Может, процедить? Только куда и через что? – Петро задумался. – А если взять цедилку для молока? Не-е-е, лучше не трогать, а то Вера наделает гвалту – это ее инструмент. Хотя – что с ней может сделаться? Потом прополоскать – и все… Святое дело!»
Пока он размышлял, выяснилось, что пропали его штаны.
– Вот черт! – выругался он. – Я же не потерял их вчера в лесу!.. А-а, может, Вера взяла с собой – где-нибудь в загубине, где глубже, отмыть от меда…
Отсуствие штанов не остановило его. Он, оставшись в одних исподниках, решил: что-нибудь можно сделать и не при полном параде. Накинул на плечи ватник и вышел из шалаша.
Над дворищем со свистом пролетела стайка уток. Проведя их долгим взглядом, Петро подумал: «Скоро уже у них отлет. Теперь они жирные. Вот как бы приноровиться да наловить с десяток.»
Через цедилку мед не пошел – загустел за холодную ночь. Петро поставил доенку ближе к огню и время от времени поворачивал ее, чтобы мед прогревался со всех сторон и становился более текучим. Но и теплый мед не проходил через ткань. Она хоть и была из неплотного полотна, но не настолько редкого, чтобы пропускать мед. «Может, ножом дырок набить?» – хотел ускорить процесс, но вовремя спохватился: «Ага! А потом шума не оберешься!»
Нужно было что-то придумать. Но что? Если бы дома, то там он нашел бы и способ, и материалы. А здесь – другое дело. Можно было расчитывать только на то, что взяли с собой. Да еще на то, что давали лес и болото. И вдруг его осенило: он согнул из вербового прутка ободок, распустил на тонкие полоски плетеный шнур, которым обычно связывал охапки сена. Шнурки навязал на ободок сначала вдоль, потом – поперек, переплетая меж собой.
Опухшими пальцами было не очень удобно протягивать тонкие шнурки, но дело мало-помалу двигалось. Когда, наконец, сито было готово, очистка меда пошла более спорно. Казан, из которого молоко перелил во всю свободную посуду, быстро наполнялся медом. «Ну, – с удовлетворением оценивал свою работу Петр, – тут уже, можно сказать, порядок. Теперь надо взяться за мясо. А то девкам все не хватает времени, а окорок, не приведи господь, завоняется – соли ему мало досталось. Хорошо хоть – холодно.»
Он снял подвешенный на суку окорок. Понюхал. Отрезал кусочек, втиснул в опухшие губы. Пожевал: «А ничего себе! Есть можно. Но лучше всего – переварить. И сала добавить – чтобы сытнее было.»
Порезал мясо на куски, побросал в ведерный казан. Туда же кинул шматки сала. Поставил на угли: «Пусть томится!.. А если бы сюда еще перчику добавить. Только где его здесь взять?»

***

Ганна с Ванюшей на руках и мать брели вдоль болота не только в поисках волчков. Еще вчера они сговорились сходить на Уборть.
– Батька говорил, что речка недалеко, – шептала она вечером Ганне, когда легли спать. – Может, давай сходим, посмотрим – нам же мыться надо где-то. А в казане воды нагреть можно только для Ванюши. 
– Ты что! Уже скоро льдины поплывут! Это летом можно в реке мыться, а не сейчас.. . Не-е-ет, не подбивай – не уговоришь! Чтобы после такого купания хворобу не подцепить!.. – запротестовала Ганна.
– Ну, силком тебя в воду никто не погонит. Я и сама холода боюсь. Мы просто сходим да поглядим. Все равно волчки чаще всего на берегу, возле проточной воды растут…
Лес уже сбросил свое убранство, стал прозрачным. Только на дубах держались пожелтевшие листья. Ганна вспомнила, что Митя, который хорошо знал все приметы, говорил: «Если дуб не сбросил свою листву до морозов, то зима суровая будет».
– Наверно, – вслух сказала она, – зима скоро ляжет. Воздух какой-то такой… Словно настывший… Совсем неприметно время бежит.
– Кто его знает, – отозвалась мать, – может, нам и зимовать на острове придется. А что: еда есть, корове сена хватит, дров в лесу – сколько хочешь. 
– Я не про то, мама! Нам, может, тут оставаться уже и не надо! Мы же не знаем – может, война уже кончилась? Чтобы в деревню сходить. А вдруг Митя вернулся, нас ищет?
– Ага, как раз – “кончилась”! Ты что – не слышала: позавчера гром был? Так я у батьки спросила, что это? Может, поздняя гроза? Так он ответил: это пушки били да бомбы рвались. Потому что при грозе раскаты все разные – то громче, то тише, а тут все одинаково было. А я еще и ночью вставала – видно было зарево где-то за болотом. Чуть не до самого неба светилось! И дымом воняло – не так, как от нашего костра… Может, деревню какую-нибудь немцы спалили… Они это умеют… Не знаю, как на фронте, а с бабами, стариками и детьми они – вояки удалые!.. Так что сидим здесь тихонько, пока батька не скажет. Он и сам собирался сходить в деревню, но оказия случилась – пчелы помешали… 
Слушая мать, Ганна молча наблюдала, как Ванюша забавлялся с дубовой веточкой, на которой шуршали засохшие листья. Он уже не хотел лежать, все больше времени проводил сидя. Прижимая к себе сына, Ганна с горечью отмечала, что ее надежда увидеться с Митей угасает, словно свечка на ветру… В глазах, как от пушинки, защекотало… Потекли слезы… В горле встал соленый комок… Перехватило дыхание…
– Ты что? – глянув на внезапно замолкшую Ганну, испуганно спросила мать. – Может, плакать собираешься? Так разве слезами горю поможешь? Ничего не поделаешь – теперь у нас такая жизнь складывается…
Ганна вдруг сунула матери в руки Ванюшу, а сама упала на землю и забилась в горьком безудержном плаче… Мать отошла в сторону – она знала что в такие моменты лучше всего дать волю слезам… Можно и поголосить – потом легче станет…
Успоившись, Ганна встала. Отряхнула юбку.
– Ну, что – порядок? – спросила мать.
 – Ага, – все еще всхипывая и вытирая слезы, отвтила Ганна. – Теперь пошли мыться!
И тут на них напал такой смех, что они уже обе чуть не повалились.
– Га-га-га, – хохотала мать. – Ты первая в воду полезешь!.. Га-га-га!.. А я погляжу – какая ты синяя выскочишь на берег!.. Га-га-га!
– А я, – еще не успокоившись от недавнего приступа плача, но уже сквозь смех отвечала Ганна, – в одежде полезу в воду – так теплее будет!.
Из-за стены камыша блеснула живая вода – Уборть тихо и плавно катила свои желтоватые волны. Ганна вспомнила: когда они хотели купить поросенка и вместе с батькой ездили в Моисевичи, они остановили коня на берегу речки. Тогда батька и объяснил, что в Уборти вода такого цвета потому, что протекает через торфяные болота… В Припяти вода совсем иная – синеватая. И чистая-чистая… В ней даже стерлядки водятся – батька ловил их на удочку. Интересная рыба – на спине рядком выстроились шипики, а пасть – как у худой свиньи…
Песчаный берег, куда вышли мать с Ганной, сбегал перекатом под воду. Чуть ниже, где течение упиралось в противоположный глинистый берег, укрепленный дубовыми корнями, гуляли водовороты.
На перекате ударила рыба – из воды брызгами выскочила мелюзга.
– Судак, – узнала мать повадки рыбины.
– Вот если сюда батьку – он нашел бы способ поймать его! – мечтательно вымолвила Ганна.
– А может, мы сами поймаем его? Юбками! – мать еще не покинуло то веселое настроение, с которым они вышли к реке.
– Ага, – подхватила Ганна, – мы держать будем, а Ванюша – рыбу загонять!..
Они шли берегом и приглядывались к траве – вдруг мелькнут знакомые листики волчков. Но вдруг остановились – путь преградила узкая протока, соединявшая речку со старицей.
– Глянь, Ганно – что там?
– Где? – не сразу перехватила мамин взгляд Ганна.
– Да вот же – в самой горловине!
– А-а! – наконец увидела Ганна. – Так это же хобоши! Ты что – не узнала?..
– Да узнала я! Что я – не видела такого добра? А вот кто их тут мог поставить – вот в чем штука!
Установленные вершинами друг к другу, хобоши перекрывали ход рыбе и той, что шла в тиховод, и той, которая возвращалась к убортскому течению. Сквозь мелкую воду было видно, как в снастях ворочались рыбины.
– Может, это батька уже добрался сюда? – нарушила молчание Ганна.
– Да когда ему было? У него и хобош поблизости нет. Разве что сплел… Но мы видели бы… Да и сказал бы… А он же только говорил, что собирается сходить на Уборть… Значит – не его.
– Тогда чьи? – Ганна огляделась. – Никого не видно… И возле воды никаких свежих следов
– А знаешь, что? – мать сбавила голос. – Давай заберем рыбу!
– Украсть? – насторожилась Ганна. – А хорошо ли это?
– Хорошо-нехорошо… А у нас иного выхода нет! Оставим рыбу здесь – испортится и никому не достанется. Она в хобошах уже, видно, давно. Да и набилось ее немало – всю не будем забирать.
– Как-то боязно. А вдруг кто-нибудь наблюдает за нами? Еще надает тумаков.
– Ну, так стой на берегу и наблюдай. А я быстренько перекидаю рыбу в батьковы штаны. Только завяжу внизу на узел…
Чтобы управиться с рыбой, Вера подтянула хобошу ближе к берегу. Сначала доставала по одной рыбине и кидала в штаны. Но потом поняла, что придется возиться долго, а это не входило в ее расчеты – надо было действовать споро. Развязала веревочку на вершинке хобоши, вставила снасть в штаны и одим махом, не церемонясь и забыв свое намерение поделиться добычей с хозяином снасти, пересыпала всю рыбу. Так же поступила и с другой хобошей. Подняла штаны – тяжело!.. Но все же вскинула на плечи и уже хотела подниматься к Ганне, но передумала – вернулась, завязала вершинки хобош и поставила их на прежнее место: «Может, еще когда-нибудь придется здесь побывать... Так хоть с рыбой вернемся…» 
Окликнула Ганну:
– Ну, как там?
– Все спокойно! Можешь подниматься!..
Далеко отойти не удалось: от тяжести, быстрой ходьбы и вчерашнего перенапряжения, когда пришлось тащить Петра на плечах, у Веры разболелся живот. «Надо будет поискать надсадника, напарить его и попить, – подумала Вера. – А то одной Ганне управиться с хозяйством и малым будет непросто. Да еще и батька занедужил.»
Вспомнив про Петра, Вера встрепенулась – волчков они так и не нашли.
– Это же надо, – корила она себя, – занялись рыбой, а про главное и забыли.
– Ну, так давай я теперь рыбу понесу, – предложила Ганна. – А ты бери Ваню и высматривай те волчки…
– Вот так всегда бывает, – рассуждала мать, – когда не надо – сами под ноги лезут, за одежду цепляются, а пришлось найти – как их и не было.
– А если и совсем не найдем? Что тогда надо будет батьке давать, чтобы быстрее выздоровел? 
– Есть еще одно хорошее растение – копытень зовется. Растет в болотах. Но добывать его трудно и опасно – можно в трясину угодить… А она – бездонная, засасывает любого, кто попадет в нее: человека или скотину.
Обратная дорога показалась более длинной, чем путь на Уборть. Приходилось часто отдыхать. И еще Ваня не давал покоя – не хотел долго оставаться в мокрых одежках, вырывался из рук и громко выражал свой протест.
– Ишь ты, какой голосистый! – в очередной раз останавливалась мать. – Опять нажарил! Льет, как фонтан!
– Да пускай льет! – Ганна тоже устала, ей хотелось как можно быстрее добраться до острова, а потому на переодевания не было времени. – Высохнет!
– Да конечно, высохнет! Только все равно подкладывать уже больше нечего – даже мой платок обросил!
– Ничего с ним не сделается… Надо быстрее шагать – скоро завечереет. Да и молоко малому уже кончилось. 

Продолжение следует

Художник: Арсений Мещерский