А над рекою рассвет

Борис долго стоял на станции, ожидая попутку. Уж было отчаялся, подумал, придётся пешком до деревни добираться, как вдалеке появилось облачко пыли. Порывом ветра донесло шум грузовика, и через несколько минут машина залязгала, зашлёпала разболтанными бортами, заскрипели рессоры, и она остановилась.
— Эй, парень, куда тебе? — пригнувшись, шофёр выглянул из кабины. — Прыгай ко мне, а то пешим пойдёшь. Тебе нужно было на большак отправляться, а не стоять на станции. Здесь редко машины проезжают. Считай, повезло, что я появился. Запрыгивай!
Шофёр с лязгом распахнул дверцу.
— Нет, спасибо, я лучше в кузове поеду, — сказал Борис и забросил старенький рюкзак в кузов. — Мне до Петровки нужно добраться. Добросите?
Сказал, ухватился за край доски, подтянулся и одним рывком взобрался в кузов.
— Я в Алёхино направляюсь, — опять крикнул шофёр. — Высажу возле речки. А там по тропке доберёшься до своей Петровки.
И взревев мотором, старенький грузовичок загромыхал по ухабистой дороге.
Борис стоял в кузове, держась за кабину. При такой тряске невозможно было усидеть, того и гляди на ходу вылетишь. Он стоял, крепко вцепившись, и щурился от холодного осеннего ветра, потом поплотнее запахнул тёплую куртку и опять ухватился, когда машину неожиданно тряхнуло. Борис смотрел по сторонам. Всё знакомое вокруг. Казалось, за три года, пока его не было, ничего не изменилось. Тёмной зеленью стоит густой еловый лес, а там золотом сверкнули берёзки, костром полыхнул боярышник и отовсюду горьковатый запах пожухлой травы. По разбитой дороге почти каждый день приходилось мотаться с агрономом по полям и деревням. А вдали темнели горы. Казалось, до них рукой подать, хотя они далеко. Мелькнули чёрные лоскуты полей. И опять потянулись придорожные кусты, местами виднелись полянки с пожухлой травой, да изредка мелькала река Шумелка. Казалось, всего три года не был — это очень мало, но в то же время — долго, так долго, казалось ему... Точно время остановилось, когда сообщили, что его Катюшка выходит замуж. И он помчался в деревню, чтобы украсть, увезти её. И болью полыхнуло в груди, когда он вспомнил про Екатерину, о том, как…

— Эй, что застыл? — донёсся голос шофёра, и он выглянул из кабины. — Я уж боялся, что на ходу вылетишь. Всю дорогу поразбивали тракторами да комбайнами. Давно бы домчались, а теперь словно черепахи плетёмся. 
И опять повторил:
— Что застыл-то? Передумал в Петровку ехать, тогда у нас оставайся. Нам люди всегда нужны. Был бы человек, а работа найдётся.
И хохотнул.
— Нет, спасибо, — Борис мотнул головой, — я лучше в Петровку. Давно не был.
Он скинул рюкзак и перемахнул через хлябающий борт.
— Слышь, а я узнал тебя, — шофёр с любопытством взглянул на Бориса. — Ты же практикантом в колхозе был, да? У Василь Макарыча в помощниках ходил. Я помню, вы ещё к нам приезжали, по полям мотались. А зачем приехал? Опять практика или решил в деревню перебраться?
Шофёр подмигнул и неопределённо покрутил в воздухе грязной рукой.
Борис нахмурился. Искоса взглянул на шофёра.
— Да, Василь Макарычу помогал, — буркнул он, вскидывая рюкзак на плечо, и взглянул на шофёра. — Сюда перебраться... а зачем? Меня никто не ждёт. Сейчас осень. До диплома осталось всего ничего. После защиты куда распределят, туда и уеду. И повторил:
 — А здесь никто не ждёт. 
— Понятно, — закивал головой шофёр, а потом ткнул пальцем, — а эта пигалица… Как же её… Всё на обрыве сидели…
Он запнулся, видать вспоминал и, не вспомнив, махнул рукой:
— Ладно, бывай, парень. Я помчался.
Он захлопнул дверцу, опять взревел мотор, машина дёрнулась и, поднимая облако пыли, неторопливо заковыляла по ухабистой дороге.

Борис остановился возле речки. Небольшая. Извилистая. Несёт свои воды между обрывистых берегов и словно по ступеням спускается: здесь омут, а тут перекат, а там разлилась по равнине, и снова на её пути перекат, а за ним омут, и опять вырвалась на волю и заворчала, зашумела между отвесными стенами. Наверное, поэтому назвали речку Шумелкой, а по весне она ревёт, бьётся между крутых берегов, злится на перекатах, ворочает камни. Взглянешь – вроде небольшая река, а не дай Бог оказаться на её пути. Любого с ног собьёт, закрутит и унесёт в дали дальние. Своенравная речка, с характером…
Борис присел на большой валун и взглянул на низкие тяжёлые тучи. Осень. На холмах, где берёзки взбегали на вершину, трава пожухлая, а поверх неё листья золотом отливают. Кое-где зелёные островки ельника, а дальше, там, ниже по течению, лес стеной встал. Густой, тёмный. А ягод и грибов там видимо-невидимо! И холмы все в ягодах. Солнце пригревает, поднимаешься по склону, а в густой траве россыпи красных капелек. Только успевай наклоняться. Он частенько вспоминал деревню и свою Катюшку, как она собирала грибы да ягоды, как он торопился к ней, а потом сидели на склоне, смотрели на речку, на небо и слушали ночь, а ещё Катюшка пела. Песни медленные, тягучие и долгие, а он слушал и мечтал, что они всегда будут вместе…
Борис поправил рюкзак. Вздохнул, вспомнив Катюшку, нахмурился и зашагал по узенькой тропке. Листья облетели. Так, кое-где на кустах ещё виднелись, а под ногами – ковёр из опавших листьев и пожухлой травы. Вода в реке серая и тяжёлая, как в тот день, в конце октября, когда уже вот-вот должен был лечь снег, он примчался сюда, чтобы увезти свою Катюшку. Не стал добираться до моста, что был в полутора километрах, а бросил куртку на берегу и прыгнул в ледяную воду, чтобы переплыть на другую сторону и помчаться в деревню, где в тот день была свадьба…

Ранней весной, едва сошёл снег, Бориса прислали сюда на практику. Старый агроном, Василь Макарыч, давно поговаривал про пенсию, но его не отпускали. Некем было заменить. И тогда он попросил, чтобы к нему присылали всех практикантов – хоть небольшая, но помощь. Глядишь, кому-нибудь понравятся здешние места и после учёбы сюда вернётся. А от себя Василь Макарыч пообещал проводить с каждым разъяснительную работу, как он называл всякие уговоры, чтобы затянуть молодёжь в деревню. И начальство стало ему присылать всех тех студентов, кого направляли в колхоз на практику. Так Борис попал в деревню…
В деревне всегда ждали новых практикантов. Одни посмеивались, глядя, как Василь Макарыч расписывает прелести деревенской жизни да таскает за собой студентов, показывая местные красоты и надеясь, что кто-то из них навсегда останется в деревне. Ага, так они и остались! Кому нужна деревенская грязь и дороги, по которым ни пройти, не проехать? А вот другие кивали головами, соглашаясь с Василь Макарычем, потому что понимали, что без хороших специалистов вся встанет работа. Глядишь, кто-нибудь да останется, а потом и невесту найдёт: девок-то много в деревне. А там и до свадьбы недалеко. Всей деревней погуляли бы…
Всех практикантов отправляли на постой к бабке Нине: невысокой, сгорбленной старушке, которая одна жила в крайней избе возле огромного гречишного поля, за которым тянулся мрачный лес, а где-то вдалеке едва заметны были высокие горы. Бабка Нина привыкла, что практикантов к ней направляют. Всё не так скучно одной, живёт-то на краю, а до ближайшей избы шагать да шагать, не больно находишься, тем более зимой, когда морозы трескучие или снег по нескольку дней метёт, шагу со двора не ступишь, а студент на постое, хоть какая-никакая, да помощь. И дрова принесёт, и снег с крыши посбрасывает, и двор почистит да в магазин сходит или на почту. Всё помощь для старушки. А уж вечерами любила посидеть за столом, кормила практиканта и всё норовила расспросить про житьё-бытьё в городе. Присядет на краешек лавки, облокотится на сухонькую ладошку и слушает, и кивает головой, а сама нет-нет, опять о чём-либо спросит, и снова слушает, а то начинала рассказывать: про старые времена, про свою семью, от которой она одна осталась, а все уж давно померли, про деревню, да о том, как… И бывало, до первых петухов просиживали за столом. Пили чай с карамельками и печеньками да всю ноченьку разговаривали… 
Борис по весне приехал. Отметился в конторе. Долго слушал председателя, а потом и агроном подошёл. С ним поговорили. Василь Макарыч всё расспрашивал: где учится, на кого, какие оценки, а что про матушку-землю знает, да как обрабатывать и когда… У Бориса голова кругом пошла от его расспросов. А потом они спохватились, что практикант устал с дороги. На крыльцо вышли. Показали на старенький дом, вросший в землю. Сказали, там его ждут. И, правда. Не успел на крыльцо подняться, как заскрипела дверь и появилась сгорбленная старушка. Прищурилась, посмотрела на Бориса, о чём-то задумалась, аж бровки сошлись на переносице, погрозила скрюченным пальчиком и пригласила в избу. Так Борис познакомился с баб Ниной – доброй и ласковой старушкой…

Борис поступил в техникум после армии. Вернулся домой и не знал, чем заняться. Хотел на работу устроиться, но мать посоветовала, чтобы он выучился и получил хорошую профессию. Выбор небольшой в городке. Два училища и техникум. Борис поступил в техникум. Учёба давалась легко. Сам напросился на практику в деревню, хотя была возможность остаться в городе в теплицах. Казалось, армию прошёл, ко всему привык, а вот к деревенской жизни трудновато было привыкать… 
За окном ещё было темно, когда раздался громкий стук в окошко, а потом заскрипела дверь в избу, и донёсся хрипловатый голос агронома, который уже приехал за ним, чтобы показать поля да поговорить за жизнь, как он сказал. Борис выпил кружку молока, в карман сунул чёрствую баранку да пару конфет и помчался вслед за агрономом. А вернулся затемно. Зашёл в избу. Уселся на лавку, чтобы стащить с ног пудовые от грязи сапоги, прислонился к стенке и не заметил, как уснул. Бабка Нина растолкала его. Борис поднялся. Ужинать не стал. Отмахнулся. В горницу зашёл, на продавленный диван повалился, всё зевал да глаза тёр, а потом прислонился к подушке, обнял её и засопел. Так началась практика в деревне…
Постепенно втянулся в работу и деревенскую жизнь. Весь день проводил с агрономом, выезжали в поля, осматривали землю, щупали, мяли, нюхали, чуть ли не на вкус пробовали, а Василь Макарыч ещё успевал что-нибудь рассказать из своей жизни, как его дед учил, когда нужно сажать по весне. И Борис хохотал, представляя, как агроном, будучи ещё мальчишкой, снимал штаны и садился голым задом на сырую землю, проверяя, насколько она прогрелась и можно ли заниматься посевной. Так учил его дед… А потом они отправлялись на склады, где агроном вовсю ругался с рабочими, проверяя запасы семян, и грозил всеми земными и небесными карами, если погубят, потому что он над семенами, как орлица над орлёнком, потом затихал, успокаиваясь, и они отправлялись в сельсовет, где у агронома была маленькая конура, и засиживались, занимаясь бумажной волокитой, как говорил агроном. А бывало, заворачивали к реке. Присаживались на краю обрыва. Василь Макарыч курил, о чём-то думая. Потом вскидывался, обводил рукой окоём, словно что-то хотел показать и снова плечики горбились, и опять нахохлился, о чём-то продолжая размышлять. И Борис сидел рядышком, поглядывая на дальний лес, на большие холмы, на светлые берёзки, что росли на склоне и слушал речку, как шумит на перекатах, вскипая белыми бурунами, а потом успокаивается и несёт свои воды в дали дальние. Бывало, Василь Макарыч спохватывался, что пора домой, звал Бориса, а тот отказывался, ещё хотелось посидеть на обрыве. И тогда агроном уходил, а Борис оставался. Допоздна просиживал, а возвращался, дома ждала бабка Нина, чтобы повечерять, а потом сидели и разговаривали. Да обо всём говорили, о работе, об учёбе, про семью спрашивала, да вообще о жизни говорили…

И с Катюшкой познакомился тут же, на обрыве, когда с Василь Макарычем завернули по дороге, чтобы немного отдохнуть после работы. Подошли, а там сидит девчонка, худенькая, словно подросток, с косичками, в линялом платьишке и в галошах. Она сидела, обняв колени, и казалось, никого и ничего не замечала. Сидела, смотрела вдаль, а сама, то улыбнётся, то нахмурится, и тогда словно тень по лицу пробегала, а потом опять заулыбается – и веснушки по лицу разбегаются. Встряхнёт головой, ветром разлохматит рыжеватые волосы, поправит прядку и опять вдаль глядит, а на лице улыбка. А потом едва слышно запела. И песни непонятные для Бориса: медленные, тягучие и долгие. В городе не услышишь такие. Пела и никого не замечала – только она, река и песни…
— О, Катюшка сидит, — воскликнул Василь Макарыч и неловко провёл ладонью по рыжеватым волосам. — Опять песни поёт. Откуда столько знает, даже не понимаю. Я таких не слыхивал, а она поёт. О, как!
И подтолкнул Бориса:
— Борька, знакомься — это моя соседка, Катюшка Арефьева. Тоже любительница мечтать, как и ты. Знакомься. Глядишь, потом свадьбу сыграете. Хорошая девчонка. Горя знать не будешь, если женишься. 
И хохотнул, посматривая на ребят.
— Да ну, дядь Вась, — вздрогнув, протянула Катюшка и, взглянув на Бориса, невольно вспыхнула и торопливо опустила голову. — Хватит смеяться!
— О, глянь, как она засмущалась, аж раскраснелась, — ткнул пальцем агроном, повернулся к Борису и хохотнул. — О, два сапога пара! Что покраснел-то, Борька? Ага, я так и знал, что Катюшка понравится. Чуяло моё сердце!
– Слышь, а может, правда, свадьбу сыграете? Зачем в долгий ящик откладывать-то?
 Он опять хохотнул, а потом махнул рукой:
 — Ну ладно, вы оставайтесь, а я пойду. 
И, посмеиваясь, изредка оглядываясь, он направился к деревне.
Они весь вечер просидели возле реки. Мало разговаривали. Так, изредка что-нибудь скажут и опять замолчат. Взглянут друг на друга и торопливо отведут взгляды, сразу начнут что-то рассматривать на реке или в тёмном небе. Невольно заденут друг друга и сразу краснеют. Ладно, темно и не видно. Катюшка едва слышно напевала. Медленные песни, тягучие и долгие. А потом поднялась. Домой пора. И Борис пошёл провожать её. Уж темно было на улице. Тусклый свет в окнах домов, а фонарей не было на улице. Изредка протарахтит какой-нибудь деревенский лихач на мотоцикле, и опять тишина. Хотя, какая тишина… Откуда-то доносились голоса, где-то мукнула корова, ведро звякнуло. Заскрипела дверь, мелькнул свет, освещая старика, и опять темень, лишь огонёк папироски мелькал в ночи, да редко доносился натужный кашель. Загавкала собака. Кинулась на забор, но тут же смолкла от грозного окрика хозяина. Добрались до дома. Борис хотел было остановить Катюшку, чтобы немного посидеть на лавке, но она качнула головой и прошмыгнула в калитку. Шепнула, что мать будет ругать, если заметит и, мелькнув светлым платьицем, взбежала на крыльцо и хлопнула дверью. Борис постоял возле двора, всё пытался рассмотреть за задёрнутыми занавесками Катюшку, но мелькали тени, в сенях скрипела дверь, а потом щёлкнули выключателем, и стало темно. Борис ещё немного постоял, а потом отправился домой…

И вечером следующего дня, Борис специально затянул агронома на обрыв, чтобы немного посидеть, и, встретив там Катюшку, почувствовал, что зажгло в груди. Аж дыхание перехватило, когда заметил, что у неё тоже вспыхнули глаза. Она заулыбалась, увидев его, и тут же нахмурилась, опустила голову и принялась напевать тягучие и долгие песни. И снова Василь Макарыч, немного посидев, поднялся, взглянул на примолкших ребят, усмехнулся и ушёл, оставив их одних. А на следующий день сказал Борису, что за Катюшкой увивается деревенский парень, Серёжка Торопов. Давно уговаривает, чтобы замуж за него вышла. Золотые горы обещает. А Катюшкина мать спит и видит, чтобы дочку отдать за него. Женишок-то богатенький! Торопов настырный, что в башку вобъёт, своего добьётся любым путём. Всем хвастался, что по осени вернётся с заработков, и тогда Катька не устоит перед большими деньжищами, а он сватов зашлёт… И говорил, будто ни одна девка ещё перед ним не устояла, и Катьку обломает. Никуда она от него не денется. А потом агроном сказал: «Гляди, Борька, уведут из-под носа Катюшку, если зазеваешься. Больно уж девка хорошая, но слишком тихая. И заступиться за неё некому». Но Борис отмахнулся…
После работы Борис торопился к Катюшке. Радовался, когда она появлялась, а потом они уходили к реке или поднимались на холмы, присаживались возле берёзок и разговаривали. Почему-то про любовь не говорили. А может, понимали, что не нужно ничего говорить, они чувствовали, что должны быть вместе. Оба не могли дождаться, когда закончится день, и они опять встретятся и снова будут до первых петухов сидеть на обрыве. Будут смотреть на ночную реку или звёздное небо, шёпотом разговаривать, мечтать и строить планы на жизнь, а потом Катюшка едва слышно начнёт петь свои тягучие и долгие песни, а он будет сидеть рядом и слушать её, стараясь понять, о чём она поёт... 
И Борис мчался домой, чтобы, наскоро перекусив, снова бежать к своей Катюшке. Некоторые в деревне радовались, замечая ребят возле реки или на холмах, а другие пожимали плечами, не верили, что Борька женится на ней, потому что у городских одно на уме, чтобы поматросить и бросить. И Катюшкина мать хмурилась. Борису ничего не говорила, а вот Катюшке прохода не давала. Выговаривала: «Ты, Катька, дура набитая, что связалась с городским. У них один ветер в голове, а для жизни нужен хозяйственный мужик, ну, к примеру, как Ванька Антонов или Серёжка Торопов, которые, хоть сейчас готовы взять тебя замуж. Будешь, как сыр в масле кататься, потому что у них и куры, и гуси, и овцы, и свиней по десятку, а может и поболее, да башмаки с коровами. Ну и что, что были женатые? Бабы дуры попадались, а вот умная быстро бы таких мужиков к рукам прибрала и барыней зажила. А вот городские парни — это гады и сволочи. Только и умеют, что языком трепать, да девок портить. Приедут, вскружат головы девчонкам, ладно, если не обрюхатят. А ежели случится такое, кому нужна будешь с пузом-то? Вот как у меня получилось. Поверила залётному, всё стишки читал мне, на руках обещал носить, а родила тебя — его ищи-свищи. Сбежал и адреса не оставил. У городских парней столько баб, как грязи весной. В три ряда — выбирай любую, а ты, дурочка, поверила ему. Гляди, пожалеешь, как я пожалела, будешь локти кусать, да поздно…»
Летним вечером, когда Борис вернулся с работы, прибежала почтальонша и сунула телеграмму, чтобы срочно возвращался. Мать в больнице. Родни не было. Вдвоём с матерью жили. Нужно возвращаться, но здесь остаётся Катюшка. И сколько пробудет в городе, Борис не знал. В тот вечер, когда получил телеграмму, они долго просидели на обрыве. Катюшка плакала, а он успокаивал. Говорил, когда мать поправится, он обязательно приедет за ней и заберёт в город. Катюшка кивала головой, слушала его, прижимаясь к плечу и снова начинала плакать и твердить, что они разлучаются навсегда. Потом обняла его и прижалась крепко, словно боялась, что уйдёт...
Утром, едва стало светать, Борис проводил Катюшку до дома. Всё обещал, что вернётся и заберёт её. Катюшка долго молчала, смотрела на него и кивала, словно соглашалась, а потом хмурилась и отстранялась, но чуть погодя снова прижималась и всё глядела и глядела, словно запоминала каждую чёрточку, а может, что-то сказать хотела, да не решалась. Обняла его, прижалась к нему, как там, на обрыве, застыла, а потом оттолкнула, медленно прошла по двору и захлопнула дверь. Борис взглянул на часы и заторопился: скоро поезд подойдёт. Сказал бабке Нине, что поедет налегке, а вещи оставит, потому что вернётся за Катюшкой. Сунул в карман деньги и помчался на станцию.
Мать долго болела. Осень наступила. Начались занятия. Вернувшись с работы, Борис бежал в техникум, а потом мчался в больницу, где подолгу сидел с матерью, вспоминал деревню, рассказывал про Василь Макарыча и Катюшку и говорил, что привезёт её, и они будут вместе жить. Мать радовалась. Радовалась за сына, что наконец-то решил привести жену в дом, и за себя, что будет невестка, есть, с кем поговорить, а там, глядишь, внуки появятся…
Борис до ночи просиживал за учебниками, утром бежал на работу, вечером – в техникум, а оттуда – к матери. И так целыми днями, пока мать не выписали из больницы. А вскоре на улице столкнулся с девчонкой,  Алёнкой Матуниной, которая сказала, что Катька выходит замуж за Серёжку Торопова. И свадьба будет в этот выходной. Гостей наприглашали — уйму! Вся тороповская родня прикатит, а они богатые — страсть! Направо и налево деньги швыряют. Неделю, не меньше, будут гулять. Протараторила и махнула рукой, что ей некогда стоять и лясы точить, а нужно готовить наряды, потому что свидетельницей на свадьбе будет. И заторопилась в магазины…
Борис вернулся домой. Долго сидел, хмурился, вспоминая разговор, а потом не выдержал. Сказал матери, что поедет в деревню и, если получится, привезёт Катюшку. И помчался на вокзал. Сутки – на поезде, потом не стал автобус дожидаться, а поехал на попутке, чтобы быстрее добраться. Сунулся к реке – вода поднялась, вброд не перебраться, а мост далеко. Борис заметался по берегу, потом скинул куртку и прыгнул в воду. Дыхание перехватило, когда нырнул, судорогами стало сводить руки и ноги, но всё же доплыл до берега. Выбрался из реки, зуб на зуб не попадает. И побежал, надеясь, что успеет до свадьбы попасть в деревню. Но уже поздно было. Издалека услышал шум, громкие выкрики, сигналили машины, доносился хохот, опять выкрики. Огородами бросился к Катюшкиному дому и наткнулся на Василь Макарыча, который стоял и хмуро смотрел на него.
— Не дури, — рявкнул агроном и оттолкнул Бориса. — Раньше нужно было думать, а сейчас поздно. После драки кулаками не машут.
— Пусти, Василь Макарыч, — стал рваться Борис. — Почему она не дождалась? Я же говорил…
— И я говорил, что проворонишь девку. Уехал – и ни слуху, ни духу, хоть бы весточку прислал. Она ждала. Ко мне прибегала, жаловалась, что мать покоя не даёт и Торопов, а ты умотал и с концами. Так не бывает, Борька. 
– А теперь уйди отсюда, — опять оттолкнул агроном, — поздно спохватился. Не порти жизнь ни себе, ни Катьке. Ты уедешь, а ей здесь жить. И так по деревне слухи поползли, что ты попользовался и сбежал. Не влезай в чужую жизнь. Уезжай и больше не появляйся. Ты опоздал. Уходи…
Борис стоял и молчал, а потом увидел, как в соседнем дворе «Горько!» закричали гости, увидел Катюшку в белом платье, а рядом с ней Сергея Торопова, который пьяненько ухмылялся, довольно поглядывая по сторонам. Лишь невеста ничего не замечала. Сидела за столом, опустив голову, и молчала. «Горько!» — опять закричали, и невеста с женихом поднялись, и Борис увидел, как Катюшка потянулась к жениху… нет, к своему мужу, а тот вытер губы и наклонился к ней. Борис поник. У него словно пружинка хрустнула внутри и рассыпалась на кусочки. Тяжело стало на душе. Борис понуро взглянул на Катюшку, потом махнул рукой, развернулся и медленно направился по тропинке. Опоздал.

…Борис сидел на камне, вспоминая, как торопился в деревню, чтобы увезти свою Катюшку, а попал на её свадьбу, а Василь Макарыч велел уехать. А может, нужно было остаться и всё-таки забрать Катюшку и сбежать с этой свадьбы? А потом… А потом что бы делал? Как бы домой вернулся с чужой невестой из-под венца? Мать на порог не пустит. А если бы и пустила, как бы жили? Жизнь, о которой мечтали на берегу реки, не сложилась бы — это точно. И получается, что сами испортили бы жизнь и себе и другим. Будущего не было…
Борис поднялся, мельком взглянул на берёзы, что взбегали по склонам холмов, посмотрел на пожухлую траву в золоте листвы и на тяжёлое осеннее небо, подхватил рюкзачок и заторопился в деревню, в которой не был с того самого дня, с той самой свадьбы. Три года, кажется, так мало, но в то же время — это долго, очень много времени прошло. Наверное — вечность…
Остановившись возле забора, Борис заглянул во двор. Бабка Нина в фуфайке, в тёплом платке по брови, в юбке в пол, из-под которой были видны старые галоши, копошилась на маленьком огородишке, что тянулся за баней. Борис распахнул скрипучую калитку.
— Баб Нин, здрасьте, — крикнул он. — Это я, Борис, приехал.
Бабка Нина приложила ладошку к глазам. Долго всматривалась, а потом всплеснула руками и заторопилась к крыльцу, на ходу вытирая руки грязной тряпкой.
— А я нынче свою кошку ругаю, что, говорю, сидишь, гостей намываешь, — заулыбалась морщинистым личиком баба Нина. — Вроде бы неоткуда гостей-то ждать, а она умывается и умывается. Вот оно как, Бориска приехал! Гость на порог — хозяину радость. Проходи, Бориска, не стой на улице. Проходи…
И заторопилась в избу. Сбросила галоши, распахнула дверь и скрылась.
Скинув куртку на веранде, Борис зашёл в избу. С порога огляделся. Всё по-прежнему, как раньше было. Кажется, словно не уезжал. Даже бабка Нина осталась прежней, будто время не затронуло старуху. Всё такая же суетливая, всё торопится, словно не успеет. И сейчас заколготилась на маленькой кухоньке, где стоял старый стол возле окна, в углу тёмная, почти чёрная старая икона виднеется, а рядом с печкой ухваты стоят и пара чугунков.
— Вещички бросил и умотал. Я до сей поры храню. В сундук убрала. Как чуяла, что приедешь. И вот оно как, кошка намыла гостя, — искоса взглянула бабка Нина, и загремела чашками. — Айда за стол, сейчас повечеряем.
— Давно хотел приехать, да всё времени не было. Мать заболела. За ней ухаживал. Вдвоём живём. Некому помочь. Всё самому пришлось делать. Перевёлся на вечернее отделение. Днём работаю, а вечерами в техникум бегаю. «Летом получу диплом», —сказал Борис, присел на краешек табуретки и вытащил несколько свёртков из рюкзачка. — На вот, гостинчик мать собрала. Бери, баб Нин, бери…
И пододвинул на край стола.
— Ну, зачем, Бориска? — всплеснула руками бабка Нина, но взяла свёртки и сунула в шкафчик. — Потом разберу, потом… Поклон матушке за гостинцы! И я что-нибудь соберу. Медку налью. Хороший мёд в этом году, запашистый — страсть, а вкусный — у-у-у! — она закачала головой. — Передашь своей мамке. Пущай поправляется.
Сама говорила, и тут же выставляла на стол чашки, наливала простенький супец, выловила пару огурцов и крупно порезала на кругляки, хлеб накромсала, холодную картошку в мундирах поставила, а рядом на блюдце кусочек сала с тоненькой прослоечкой. Звякнули ложки. Уселась за стол. Потом спохватилась, заохала, сунулась в угол, достала из-за банок запылённую бутылку и поставила на стол. 
— По стопочке можно, — закивала головой бабка Нина, достала стакашки, осторожно налила, и протянула. — Выпей с устатку. Чать вымотался, пока добрался.
Борис пожал плечами. Взял стопку. Посмотрел, нюхнул и поморщился. 
— Фу, вонючая! — он передёрнул плечами и отставил стопку. — Не хочу, баб Нин. Я лучше покушаю. Кишка кишке протокол пишет, как мать говорит. 
И потянулся за картошкой. Быстро очистил от кожуры, круто посолил, откусил, следом отправил кусочек сала, захрустел луком и замотал головой.
— У, вкусно-то как! — прошамкал он. — А в городе не чувствуешь вкуса. Так, быстренько побросал в рот, проглотил, лишь бы пузо набить и всё, опять куда-нибудь бежишь, а тут… эх, вкуснотища!
И, прикрывая глаза, снова замотал головой.

А потом долго пили чай: с баранками, с карамельками, с мёдом и просто с кусковым рафинадом. Откуда только взяла его, бабка Нина. Пили чай и разговаривали. Обо всём говорили. Бабка Нина про мать расспрашивала, про учёбу и работу, про жизнь городскую и сама рассказывала про деревенскую жизнь, про Василь Макарыча, который до сей поры ищет себе помощников, всё таскает их по полям. Некоторым ребяткам нравится с ним мотаться, а другие бросают и убегают в город подальше от этой практики и деревенской жизни, где даже уборная на улице, и бабка Нина мелко засмеялась, прикрывая ладошкой беззубый впавший рот. Все новости рассказали друг другу, а про Катюшку ни слова не сказали, ни разу не спросили…
Чуть ли не до первых петухов засиделись. Глухая ночь на дворе, когда бабка Нина положила на продавленный диван подушку и лоскутное одеяло, протяжно зевнула и мелко перекрестила рот, и вышла, оставив Бориса в горнице, а сама опять принялась чем-то греметь на кухоньке. Борис зевнул. Сбросил одежду, укрылся одеялом, обнял подушку и, повернувшись к стенке, засопел…
— Бориска, светает, — бабка Нина затормошила Бориса. — Ты же сказал, спозаранку в путь отправишься. Вставай. Чай погрела. Пошвыркай перед дорогой…
Борис зевнул, помотал головой и растёр лицо ладонями, прогоняя остатки сна. Опять зевнул. Быстро натянул одежду. Поднялся и потянулся. Склонившись над раковиной, охая, умылся холодной водой, пригладил волосы и уселся на табуретку.
— На-кась, попей чаёк, вкусный — страсть! — зачмокала впавшими губами бабка Нина и принялась пододвигать блюдца да тарелочки. — Скушай яичко. Соседка, Валька Данилкина, принесла. Свеженькие. Я гостинчик собрала, матери передай.
— Да ну, — отмахнулся Борис и захрустел карамелькой. — Не придумывай, баб Нин. 
— Ну как это так, — всплеснула руками старушка. — Меня в деревне не поймут, если скажу, что гостинчик не положила. Будут говорить, что я жадная, что гостя проводила, а в дорогу ничего не собрала. Так нельзя. У нас принято гостинчики готовить. 
И, развязав рюкзак, сунула несколько свёртков.
— Ну, баб Нин, придумаешь же, — забубнил Борис, отхлёбывая чай. — Думал налегке поеду, а ты натолкала…
— Ничего, своя ноша не тянет, — закивала головой бабка Нина, потом замолчала, всё на Бориса смотрела и не выдержала. — Бориска, а что про Катеньку не спрашиваешь, а?
И прищурилась, поглядывая на него.
Борис нахмурился и поднялся. Молча, накинул куртку. Обулся. Рюкзак на плечо и взглянул на старушку.
— А зачем, баб? — сказал Борис. — У неё своя жизнь. Она выбрала, где ей будет лучше. Ладно, мне пора на станцию. 
И вышел на улицу. Бабка Нина подалась вслед за ним. Остановилась на крыльце. Поправила платок, запахнула фуфайку. Зябко на улице.

— Бориска, погоди, — сказала она. — Что хочу сказать-то… Катькина мамка хвасталась, что она заставила Катьку выйти замуж. Так насела, что дочка не выдержала и сломалась.
Борис приостановился. Нахмурившись, взглянул на старуху.
— А мне-то, какое дело? — буркнул он. — После драки кулаками не машут, как Василь Макарыч сказал, когда хотел Катюшку из-за стола увезти. Он не дал, потому что нельзя ломать чужую жизнь…
— Погоди, — опять сказала бабка Нина. — Катька ушла от своего мужика. Ага… Почти сразу после свадьбы. В пух и прах разругалась с матерью, собрала вещички и ушла. У нашего агронома квартирует и ему помогает, а вечерами к речке бегает. Говорят, сидит на обрыве и песни поёт, или уставится вдаль и никого не видит и не слышит. 
— А для чего ты рассказываешь? — исподлобья посмотрел Борис. — У неё своя жизнь. Глядишь, опять помирятся. Каждая девка мечтает, чтобы за такого выйти замуж.
Бабка Нина потопталась на крыльце, опять поёжилась. Поплотнее запахнула фуфайку. Ветер поддувает.
— Это… Мать с тётками заставили выйти Катьку замуж. Ага… Всяко тебя измазали грязью, даже болтали, будто с молодой жинкой видели. Я говорила Катькиной мамке, чтобы не обманывала, а она всяко обругала меня, сказала, что щастья дочке желает и хорошего мужика, и пригрозила, чтобы я не совала нос, куда не просят, иначе зятёк прищемит. Ну и того… Сообща сломали Катьку. Жизнь сломали как ей, так и тебе. А теперь, Катюшка, одна-одинёшенька живёт. И не замужем, и не вдова, и не… — поджала губы, а потом встрепенулась. — Может поговорить с Катюшкой, сказать, что ты приезжал? Глядишь и…
И застыла, поглядывая на Бориса.
Борис долго смотрел на бабку Нину. О чём-то думал. Хмурился, поглядывая на сонную деревню. Смотрел туда, где был дом агронома, где сейчас жила Катюшка. Молчал, а потом повернулся и медленно направился по тропке в сторону станции.
Он шагал по узенькой тропке. Смотрел на холмы, по которым взбегали берёзки, а на пожухлой траве россыпи золотых листьев, и чуть дальше темнел ельник. Тропка неожиданно оборвалась. Борис остановился, с недоумением осмотрелся, не понимая, как сюда попал. Взглянул на речку и высокий обрыв, где в предрассветных сумерках была видна худенькая девчушка, которая сидела, задумчиво смотрела на речку и тихо напевала. Медленные песни, тягучие и долгие. Там сидела, где они всегда бывали. Раньше. Давно… 
Борис остановился. Полыхнуло внутри, когда увидел её. Огнём полыхнуло, аж дыхание перехватило. Он долго стоял, прислушиваясь к шуму перекатов на реке и тихому пению, но больше прислушивался к себе и к своей душе. О чём-то думал или вспоминал, а может, решался на тот единственный шаг, от которого зависела вся жизнь, кто его знает. Он стоял, смотрел на неё и думал, а потом стал спускаться по едва заметной тропке — туда, где Катюшка сидела…
А над рекою занимался рассвет: осенний и промозглый, но в то же время, он почему-то был тёплый, и поэтому, такой долгожданный…

Художник Евгений Синев.