Два рассказа

 Выкуп 

Торопись жить, 
пока ещё к жизни годен. 
Время не умеет ходить 
это мы проходим. 
          Василий Попов 

У подъезда многоэтажного дома стоял мужчина средних лет и, запрокинув ногу на скамью, тяжело дышал. Влажная от пота рубаха, застёгнутая на нижнюю пуговицу, прилипала к телу. Из-под кепки торчали сырые волосы. Мужчину звали Вадим Буряков. Проживал он в этом доме на четвёртом этаже. Неделю тому назад схоронил отца и теперь избавлялся, как ему казалось, от ненужного хлама. 
Дряхлый разобранный шкаф, старый ковер, пальто, поеденное молью, лампу, радиоприемник и маленький письменный стол, за которым давно никто не сидел, уже снёс к мусорным контейнерам. Теперь пытался избавиться от книг, которых в комнате покойного отца было неимоверное количество. Папаша любил провести свободное время за книгой. И часто твердил, что без чтения жизнь его потеряет всякий интерес. После ухода старика книги в глазах сына так и не приобрели ценности и смысла. Вынося последнюю связку, Вадим бросил книги у скамьи и, смахнув пот, закурил. Оставалось всю эту макулатуру снести к мусорным бачкам. И баста! 
– Вот же, зараза, – процедил он. – Накопил за семьдесят лет барахла. Старый дурень… Теперь мучайся. 
Пнув ботинком книги, Буряков присел на скамью. Пока собирался с мыслями, как бы всю эту гору книг поскорее убрать с глаз долой и не надорваться, подошёл сосед, Аркадий Носик. Небольшого роста, сморщенный, худой, для своих пожилых лет весьма подвижный и лёгкий на ногу. 
– Ну!.. Чего тебе здесь? Мёдом намазано? – пробубнил Буряков. – Ступай, куда шёл. Не елозь перед глазами. И так тошно. 
Сосед в недоумении почесал затылок. 
– Неужели избавиться решил? 
– А если и так? Тебе до этого какое дело? Захочу и вовсе сожгу. Имею право. 
Аркадий перевёл недоумевающий взгляд на книги. Перед ним лежали полное собрание сочинений Пушкина, Гоголя, Есенина, Достоевского, Тургенева, Куприна, Горького, Чехова… Виднелись на обложках книг имена Абрамова, Белова, Распутина, Шуртакова, Тимонина, Рыжакова… Неужели всё это может уйти на свалку? От обиды Носик прикрыл глаза и тихо произнёс: 
– Такое богатство дураку досталось, а он его, грешный, с грязью смешать желает. Это же… Это… Такому и родину продать – раз плюнуть. 
– Но-но-но, старый! – опешил Буряков. – Я ведь не посмотрю, что седой и кашляешь. Враз угомоню… Пшёл отседова! 
Аркадий Носик провёл ладонью по сухим губам и, ещё раз посмотрев на книги, сказал: 
– Значит, так. Мы поступим иным образом. Если книги не нужны – я их забираю… Не соизволите помочь отнести их в мою квартиру? – но, заприметив недобрый взгляд собеседника, осёкся. – Хотя… Не извольте беспокоиться. Я и сам со всем справлюсь. Спасибо. 
Склонившись, Носик принялся разбирать книги. Буряков следил за каждым его движением и, прищурив глаза, молчал. Неприязнь к этому маленькому человеку вспыхнула в душе с особой силой и не давала покоя. Ощущение, будто в ясную погоду вывели прогуляться в сапогах и с зонтом на потеху людям. И хотя книги ему были не нужны, слова о том, что он «такой-сякой мерзавец» и «родину продаст, не моргнув глазом» обидели сильно. Да и с самим Носиком судьба не раз сталкивала лбами. Когда Буряков напивался и шумел то в подъезде, то во дворе, добродушный сосед не брезговал вызывать для поддержания тишины наряд полиции. 
– Руки! – крикнул Буряков. Такого поворота Носик не ожидал и потому с испугу попятился назад. – Так вот ты, оказывается, какой! Стоит зазеваться, как ты уже чужое добро присвоить готов. Лихо! Ничего не скажешь… С тобой, папаша, держать ухо востро нужно. 
– Да чтобы я!.. Чужое?.. Да никогда в жизни, – опешил Носик. 
– Знаем-знаем. Все мы чистенькие и пушистые, пока за хвост не поймают, – рассмеялся Буряков. Растерянный вид соседа его сейчас особо радовал. – Так и живём. Да? 
Аркадий Носик захлопал глазами. После продолжительного молчания (признаться, слова Вадима и впрямь ошарашили) спросил: 
– Разве тебе они нужны? 
– Не твоё дело. Порву каждую книженцию на твоих глазах на сто маленьких кусочков, и ничего ты мне не скажешь. Мое право. Можешь полицию на меня вызвать, скорую или пожарных… Это ты умеешь. Знаю. Проходили, – Буряков ухмыльнулся. – Лучше ими печь на даче топить буду, чем такая пигалица, как ты, заполучит моё добро… Ступай, куда шёл. Ничего тебе здесь не светит.

Аркадий знал по какой причине Вадим пытается отомстить ему. Не раз случалось делать замечание, когда тот во дворе бранился матом при детях, мусорил и пакостил в подъезде. А на пьяные его дебоши приходилось звонить в полицию. Телом он крепкий, душа горячая, кулак тяжёлый. Разве с таким справишься или что объяснишь? Когда в пьяном безумстве человек творит неведомое, лучше всего отвести от греха и людей, и его самого… Нет. Книги он ему не отдаст. И впрямь сожжёт. Так всё и будет. Не дрогнет рука посягнуть на святое, на чистое, светлое, на… Аркадий прикрыл глаза. Нет. У этого не дрогнет. 
– Тогда продай, – попросил Носик. 
Буряков расплылся в улыбке. Этого он никак не ожидал. 
– Вот это другое дело, – потёр он руки. – А то халявы захотел!.. Халява она ведь, милый мой, и укусить, и лягнуть может. А так, заплатил и спи спокойно. Правильно?.. И тебе хорошо, и мне не обидно. 
– Сколько попросишь? 
Вадим хлопнул себя по бедрам и радостный, оттого что держит надоедливого соседа в кулаке, поднялся на ноги. 
– Грабить не стану. Так и быть. Миллиона у тебя всё равно нет. Хм, отдам почти даром. Полсотни за книгу. Но, чур, забираешь все. Годится? 
– Договорились, – согласился Аркадий. 
– Вот и славно, – и Буряков, запрокинув голову, крикнул. – Зинка!.. Ау! Чтоб тебя, Зинка! 
В окне дома показалась женщина годов тридцати. 
– Ну, чего разорался? Весь дом на уши поднял. Пожарю тебе котлеты. Угомонись только. 
– Это всё потом, детка! Потом. И водочки мне нальёшь, и котлет нажаришь. А сейчас неси калькулятор. 
– Чего нести? 
– Калькулятор! – крикнул Вадим. 
Женщина, пожав плечами, закрыла окно. 
– Сейчас всё подсчитаем, прикинем, взвесим… и будет тип-топ. Спешить в этом деле, сам понимаешь, только кур смешить. 
Женщина в халате и домашних тапочках, подошла к Вадиму и подала калькулятор. На вопрос, зачем он ему понадобился, Буряков только махнул рукой. Не мешай, мол, потом объясню. Зинаида молча ушла. 
– Погляди какая, а! – расплылся в улыбке Вадим, поглядывая на удаляющуюся женскую фигуру. – Кровь с молоком. Всё при себе. Стоит лишь бровь поднять, и она уже знает, что тебе нужно. Во какая! Не баба, а золото… На рынке познакомились. Теперь живём вместе. Женюсь, наверное. 
Пока Вадим считал книги, Носик припомнил, что девиц за последнее время сосед сменил немало. Были и дерзкие, и молчаливые, худые и полные. Всякие были. Правда, рядом с ними соседушка вёл себя как-то более-менее скромно. Не буйствовал. Видать, прекрасный пол умел угодить озорной душе Вадима, что даже пьяным он не пытался скандалить. Хулиганил, лишь когда оставался один. По какой причине не ладилась его личная жизнь, Аркадию известно не было. 
– И-та-ак! Что мы имеем? – воскликнул Буряков. – Триста двадцать четыре книги. Умножаем на пятьдесят, так? Так. Получается? – Вадим даже присвистнул. – Шестнадцать двести. 
– Сколько? – поднял брови Аркадий. – Н-да… Немалая сумма. 
– Ну, а ты как хотел? Нынче всё дорого. Так и быть. Двести рублей скину по-соседски. Но ни копейкой больше. Смотри сам, коль потянешь ношу, то по рукам. Ежели обхитрить вздумаешь... Не советую со мной шутить! 
– Деньги будут, – заверил Носик. 
– Вот и славно.

Аркадий поспешил к себе в квартиру. Нет, таких денег у него не было. Да и откуда они могли взяться с его маленькой пенсией. На те гроши, что получал от государства за свой трудовой вклад в развитие страны в рабочие годы, можно было лишь скромно существовать. Не более. И всё же Носик, экономя каждую копейку, умудрялся откладывать самую малость на чёрный день. Но и этих денег было немного. Аркадий достал из серванта завёрнутый в платок старый кожаный кошелёк, развязал зубами узел, вынул деньги и с волнением пересчитал. Семь тысяч. Носик присел на край дивана. Где брать недостающую сумму, он не знал. Даже если пройтись по знакомым и спросить в долг, не хватит. Это не десять и не пятнадцать лет назад, когда все его старые приятели были при работе и могли выручить рублём. Он и сам выручал не раз. Теперь многих уже нет. А те, кто ещё ходит по земле-матушке, как и он, держатся от пенсии к пенсии, ругая правительство и ненавидя старость. Нет, не позволит совесть попросить у них в долг. 
Сжимая в кулаке деньги, Аркадий вышел из квартиры. На скамье, охраняя книги, сидела Зинаида. 
– А где Вадим? 
Женщина позвала Бурякова. Из окна показался Вадим. 
– Тебя спрашивают! – не скрывая недовольства, крикнула она. 
– Принёс? – спросил Вадим, уминая котлету. Аркадий показал деньги. – Щас спущусь. 
Потирая жирные губы, Буряков вышел из подъезда. Было видно, что уже принял на грудь. Глаза блестели, и улыбка стала острой, нехорошей. 
– Ну, чего там у тебя? Показывай. 
– Вот, – и Носик протянул деньги. – Больше нету. 
– Ты, старый, шутить вздумал? – озлобился сосед. – Я тебе что говорил? Уговор на сколько был? 
– Правда, больше нет. 
– Уговор, спрашиваю, на сколько был? 
– Нету больше. Честное слово. Не воровать же идти… 
– А хоть бы и так! 
– Будь человеком. Я же отдам. Обещаю. 
– Человеком? – Вадим расплылся в улыбке. – Какой же я человек, когда ты давно меня сволочью окрестил. Али забыл?.. Дал слово, так держи его. Землю рой, но найди. Или в книгах об этом не пишут? – направляясь обратно в дом, Буряков добавил: – По пустякам не тревожь. Не в том настроении сейчас. 
Аркадий понуро глядел на закрывшуюся за Вадимом железную дверь. Где брать деньги, он не знал. Ещё раз посмотрел на книги, и в глазах блеснули слёзы. Ведь нельзя же так. Нельзя. 
– Чего думаешь? – обратилась к нему Зинаида. – Стоит, глазами водит. Долго мне прикажешь здесь сидеть? 
Носик, ничего не ответив, направился к подъезду. Была маленькая надежда занять у соседа этажом выше. Тот работал учителем, и Аркадий иногда захаживал к нему вечером скоротать время. За чашкой чая играли партийку-другую в шахматы. Жил он один. Вот ведь тоже… Кто-то пьёт водку, дебоширит и нравится женщинам. Другой детишек учит, скромный, воспитанный и один-одинёшенек, как в поле берёза. Полна жизнь несправедливости. И то правда. 
Учитель занял три тысячи. На большее Аркадий не рассчитывал. Был благодарен и этому. Расхаживая по квартире, Носик всеми силами пытался что-нибудь придумать, но ничего не лезло в голову. Спросить у детей? Нет. Они, конечно, могут дать, но кто знает, а вдруг деньги понадобятся им самим? Нет, впутывать детей не стоит. Поговорить вновь с Вадимом? Больше половины уже собрано. Но, припомнив последние его слова, выкинул из головы и эту идею. Чего доброго, и впрямь дурное совершит. И откуда столько ненависти в людях? Чего не хватает? Крыша над головой имеется, брюхо не голодает, руки-ноги при себе… живи, трудись, радуйся жизни. Не умеем дорожить ценностями, которые имеем, культурой, словом, что оставили нам наши предки. Готовы уничтожить, сжечь до последнего клочка бумаги, как последние варвары, всё, что годами передавалось из поколения в поколение. Гордимся своей необразованностью. Радуемся деградации…

 *** 

Когда Аркадий вышел во двор, на скамье его поджидал Буряков. Носик вынул из кармана деньги и протянул соседу, тот, облизнув большие пальцы правой ладони, быстро пересчитал купюры. Шестнадцать двести. Ровно. 
– Это совсем другое дело, – улыбнулся он. – Вопросов больше не имею. Забирай товар. – И, пошатываясь, Буряков пошагал в сторону магазина. 
Аркадий, присев на скамью, смотрел на книги, которые нужно было перенести в квартиру… 

 *** 

Утром на этой самой скамье сидели две женщины. 
– Из сорок седьмой, небольшого роста ещё. Носик фамилия. Поняла о ком? – завела беседу одна. – Приходил вчера во второй половине дня. Телевизор предлагал. Сын купил. А чего? Почти новый. Тот на него столько лет копил и отдал в пять раз дешевле… Мой-то совсем барахлил. 
– Да ты что? 
– Да-да. Заберите, говорит, деньги срочно нужны. И на что нужны, знаешь? Так вот, слушай дальше. Из тридцать девятой, значит, Филиппыча сын хотел книги выбросить. А этот у него купил их. Все! 
– Все? 
– До единой. Свои деньги потратил да назанимал сколько! Чудак-человек. 
– Жалко, если умом тронулся. 
– Жалко, конечно. Но… Кто от этого застрахован? Годы. Годы… 
И обе перевели взгляд на окна квартиры, в которой проживал Аркадий Носик.

Кризис среднего возраста

Тетюрин Василий запил.
Это был крепкого телосложения мужчина. Сорока двух лет. Прямые густые волосы его ложились на лоб, заползали в глаза и оттого создавали впечатление сердитого человека, каким Тетюрин не был. Когда он работал, к широкому и сильному телу его прилипала рубаха, на крепких руках взбухали толстые вены, а волосы ложились, как мокрая тряпка. Был он из больших тружеников. Работать любил. И главное, умел. Любое дело в его ладонях ладилось на лад. Любо поглядеть. С утра и до позднего вечера весь в делах. После рабочего трудового дня, не спешил как многие на диван к телевизору, а закатывал рукава и шел во двор. Работы и дома находил непочатый край. Еще и людям помогал. Обращались к Василию за помощью одинокие бабы или же те, у которых мужья в одночасье спились. Мужская рука везде и всегда необходима. Просили и знали, что Василий не откажет. Так и было. И от одной соседки Тетюрин шагал к другой со своим инструментом. Денег не брал. На предложение присесть за стол и отобедать ссылался, что некогда, и неловко извинялся.
– Ничего, – скромно ронял Василий у порога. – Еще отблагодарите авансом. Успеете. Земля круглая.
Так и было.
В загул Тетюрин уходил раз в год и в одно и тоже время. В сентябре. Брал отпуск и три недели не просыхая пил. Последнюю неделю отлеживался. Ел одну окрошку, не выходил из дома и никому не показывался. А после снова возвращался к работе и, как вол, не разгибая спины, до позднего вечера трудился.
Когда напивался, то не тратил из семейного бюджета ни копейки. Вот тут-то и вспоминалась Васькина доброта и его золотые руки. К сентябрю месяцу бабы запасались самогоном. И все три недели принимали Василия как дорогого гостя. Пятилитровыми банками выдавали Тетюрину самогон и закуски на любой вкус. Каждая соседка знала, что Василий три недели будет ходить по бабам и собирать «авансы». И каждая пыталась угостить всем самым лучшим, чтобы не осрамиться в Васькиных глазах. За стол тот никогда не садился. Выпивал с хозяюшкой стопочку. Благодарил. И приняв угощение, шел с мужиками куда-нибудь за село. Все это время, пока Вася пьянствовал, за ним по пятам ходили любители принять на грудь. Знали, что у Васи есть, и тот не откажет.
– «Маруся, – говорю ей. – У меня настал кризис среднего возраста. Это ни одному мужику не избежать», – жаловался Тетюрин на жену. – «Неужто я не могу душу свою залечить? Что ты меня терроризируешь так, что мне и домой заночевать идти неохота».
– Маруся, говорю ей, у меня настал кризис среднего возраста. Это ни одному мужику не избежать, – жаловался Тетюрин на жену. – Неужто я не могу душу свою залечить? Что ты меня терроризируешь так, что мне и домой заночевать идти неохота?
– Правильно, Вася. Правильно, – кивала какая-нибудь одинокая бабенка. – Как же не выпить? Поди и ты такой же человек. Душа она у всех одна. Ей отдыхать иногда положено.
– Вот и я ей об этом же толкую. А она все одно: не ходи по домам, не позорь меня. Хуже, говорит, попрошайки. А какой же я попрошайка? Я авансы собираю. Верно, ведь?
– Верно, Вася. Верно, милый, – кивала головой какая-нибудь вдовушка. – Не слушай ты никого. И Марусю свою не слушай. Ты извини меня, конечно, – поправляла в суматохе соседка платок. – Но она у тебя какая-то суматошная. Вроде и дурой не назовешь. А все туда же. Да на такого мужика молиться надо и день и ночь. А она еще ноздри раздует. Не совестно? Вот, скажи мне, а? Не совестно?
– Кризис у меня. Кризис среднего возраста. Разве я что поделать могу? – оправдывался Василий. – Я ить и поделать ничего не могу. Это сильнее меня. Так природой заведено. А против природы не пойдешь. Кто я такой, чтоб против матушки-природы идти. Вша зеленая.
– Ох, Вася. Был бы ты у меня в мужьях, как принц персидский жил бы. Раз в год – это не страшно. Раз в год даже нужно развеяться. Человек ты али не человек, в самом-то деле?.. Какой скотине и той отдых нужен. А тут мужику раньше времени могилу копают. Не ценит она тебя, Вася. Ох, не ценит. Не такую жену тебе надо.
Тетюрин хмурил бровь и разговор переходил на другую тему.
Замужние бабы, подавая Василию магарыч с едой, просили и умоляли только об одном:
– Если мой появится, гони ты его, Вася, в шею. Дай по загривку разок, чтоб по пятам не ходил, негодник такой. Он мне, ирод эдакий, всю жизнь искалечил.
Тетюрин принимал угощенье и покидал избу. И все знали, что Вася не откажет. Не такой он человек, чтоб от кого-то прятаться, да еще и прогонять, когда есть чем себя и других побаловать.
Уйдя за село, расположившись где-нибудь у оврага, Василий с мужиками оценивал самогон.
– Твоя совсем гнать не умеет, Павлуша, – кряхтел кто-то из пьянчуг. – Как ослиная жидкость.
– Чаво? – хрипел Павел, самогон жены которого теперь пробовали.
– Того. Завсегда твоя Лариска жадничает. И тут поскупилась сахарку да дрожжей купить. Как вода.
Павел оправдывался и всеми силами заступался за жену. Мол, продукт хороший, это только вам, алкашам, уже и чистый спирт сиропом покажется.
– Вася, скажи им. Ну, скажи! – ругался Павлуша.
– Пойдет, – кротко отвечал Тетюрин.
– Мило дело у Леонидовны брать. Эта ведьма знает, как мужика порадовать. Еще при царе горохе гнать стала. Пожалуй, пока в землю не ляжет, так и будет брагу ставить, – говорил один. – Эта знает толк в самогоноварении.
– Знает, – соглашались с ним остальные и разливали еще по одной.

Василий выпивал, закусывал и задумчиво глядел на большие кудрявые облака, что медленно заползали друг на друга. Был он не многословен. Не любил попросту трепать языком. У трезвого и слова не вытянешь. Больше работал и молчал. Когда же наступал «кризис среднего возраста», Тетюрин немного оживлялся и даже, как замечали за ним, любил чуток свалять дурака. Среди ныне появившихся товарищей Васю больше всех радовал Аркаша. Аркаше было тридцать четыре года. Одна нога его была короче другой. При ходьбе сильно хромал. Но это не мешало ему выплясывать на свадьбах и других праздниках. Иной раз такого стрекача задаст, что все дивились. Аркаша играл на баяне и всегда и всюду ходил с ним. Где Аркаша, там и музыка. А где музыка, там, конечно, праздник. Аркашу нередко звали посидеть и всегда угощали. Аркаша был веселый малый. Было с ним как-то легко. И потому, как только Василий «уходил в отпуск», почетное место рядом с ним имел только баянист. И пока шагали к оврагу по селу, то обязательно с музыкой. Аркаша прихрамывая, играл на баяне, а позади несколько голосов наперекос горланили песню. И только Вася, держа одну руку в кармане, а другой лузгая семечки, важно шел по улице. Как барин. Маруся, жена его, не знала куда в это время глаза деть.
– Ну что ты так мучаешься? – успокаивали ее. – Подурит немного да перестанет.
– Смеются ведь все над ним. Как же не переживать? – сквозь слезы вздыхала женщина. – Стыдоба-то какая. Стыдоба.
Вот и сейчас, испробовав Павлушиной жены самогон, Тетюрин взмахивал рукой –давал команду. Аркаша брал баян, и мелодия лилась по всему оврагу и уходила в село, где местный люд понимал и догадывался, по какому случаю праздник и кто гуляет. Если Аркаша затягивал грустный мотив, его старались перебить, но Василий показывал кулак, и все успокаивались и внимательно слушали. А Аркаша мог не только играть хорошо, но и петь. Так голоском своим чертенок всю душу истеребит, что она потом долго не знает, как успокоиться. Вася плакал, слушая Аркашу. Хватался за голову, тряс ею, и изредка подпевал:

Ой, то не ветер ветку клонит, 
Не дубравушка шумит, 
То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…

Затем снова выпивали. И наступал привычный галдёж. Кто-нибудь обязательно рассказывал смешные истории из жизни, и Василий, щуря глаза, со всеми смеялся. Любил он послушать местные байки. И хотя сам придумывать и слагать так не умел, но слушал с большой охотой. Среди нынешней компании находились заядлые рыбаки и охотники в прошлом. И потому историю о том, как однажды выловили такую рыбу, что она и в лодку не поместилась, пересказывали ни по одному разу. А о том, как кто-то раненого медведя душил самолично вот этими самыми ладонями, когда закончились патроны, веселило Васю особенно. Он тоже пытался что-нибудь рассказать эдакое смешное. Даже придумывать пробовал. Но не выходило.
– Ничего. Трепать языком не каждому дано, – говорили ему. – Зато бог руками и головой наградил. Это высшая похвала и награда.
И каждый говорил Тетюрину, какой он молодец. Лести в словах не было. Василия действительно все уважали. И признавались, что если бы не алкоголь, то и они могли бы еще о себе заявить так, что многие бы ахнули. И честно кивали, что нету сил расстаться с этой дрянью. Искренне завидовали Тетюрину, который лишь раз в год позволял себе расслабиться и отдохнуть. Тот слушал и жалел каждого. Ведь перед ним сидели еще не старые люди. Которые, если сожмут волю в кулак, в самом деле могли бы поменять жизнь. Повернуть русло реки в обратную сторону. Но, видимо, вино сильнее этого. И потому один честно признавался, почему ушла жена, другой – как еще его терпят, но уже не ставят и в грош. Живешь – живи, помрешь – схороним. А ведь и они когда-то, лет десять-пятнадцать тому назад, были лучшими комбайнерами, каменщиками, электриками, сварщиками… Но зеленый змий взял свое.
Аркаша брал баян, и стараясь развеять обстановку, прогнать внезапно навалившуюся грусть, запевал что-нибудь веселое. И игривая мелодия, как молодая лошадка, била копытами в душу, и на лице появлялась улыбка. Хлопали в ладоши, громко свистели и кричали под звук баяна.
Внизу оврага протекала река. Узкой змеей изгибалась она вдоль заросшего кустарником берега. Вдали виднелись избы соседней деревни. Легкие струйки дыма тянулись ввысь в каждом дворе. Топились бани. Была суббота. Любопытно было наблюдать за всей этой картиной. Ведь в каждом этом переулке, величиной со спичечный коробок, живет жизнь. Кто-то сейчас таскает воду, подкидывает дрова, готовит белье. И все эти люди с их избами, скотиной и банями могли уместиться сейчас на одной Васиной ладони. Забавно. И там жизнь, и по этот берег реки оврага тоже жизнь. Там баня. Здесь праздник… Вот комарик пропищал над ухом. У него тоже своя жизнь. Комариная. Насекомая. Но ведь все-таки – жизнь.
Тетюрин любовался местными просторами и про себя дивился, как же красив их край. И как раньше всего этого он не замечал? Не приходило в голову то, что соседняя деревушка может поместиться на его ладони. Да разве такое придет когда на ум? Глупость. А вот нет, пришло же. И это отчего-то Василия радовало, словно он открыл неведомую никому тайну.
– Жизнь… – тихо вырывалось из его уст.
– Что, прости? – спрашивали его. – Жизнь?.. Да-а, жизнь такая штука. И не предугадаешь, как ее прожить. Все мы за школьной скамьей верили, что будет и дом, и семья, и машина с работой. Будет все, как у нормальных людей. А видишь, как?.. Кто-то спился, кто-то сидит, а кто-то по глупости накинул петлю на шею. Другие начальниками стали, при галстуке ходят. А ведь тридцать лет тому назад все мы за одной партой ютились. И эти, и те. Одни игры были, одни мечты… Умеет жизнь выкинуть шутку. Суровую. Умеет, стерва.
Василий задумывался. Часто размышлял он о том, что в трезвую голову никаким ветром не задуешь. Парадокс, да и только. Сам удивлялся. И все же не переставал вести думу с самим собой. Люди всегда делились на хороших и плохих, на сильных и слабых, на глупых и умных… Гораздо обиднее другое: когда умные становятся дураками, сильные характером люди опускают руки, а хорошие превращаются в ничтожество. Вот что больно. Тетюрин становился мрачен и подолгу молчал. Молча смотрел он на каждого, кто был сейчас с ним рядом, на грязные в синяках и царапинах пьяные лица и опускал голову. Не желал говорить в слух то, что приходило сейчас на ум. Те же в свою очередь по Васиному виду понимали приближающийся конец веселья и халявы. Так было всегда. За неделю перед отпуском Тетюрин ходил хмур, почти не разговаривал. Ждал и готовился к празднику. И за пару дней как прекратить пир тоже все больше молчал и хмурился.
– Может, напоследок посидим завтра, а? – спрашивал Аркаша. – Я еще поиграю.
Василий молчал.

Домой приходил затемно. Присаживался на скамью и подолгу курил, любуясь вечерним небом. Сколько же на небе звезд? Удивительно много. Каждая эта сияющая крохотулька на самом деле может быть больше нашей планеты. Вот где действительно хранится тайна за семью замками. И, наверное, на каком-нибудь из этих мигающих огоньков есть жизнь. Есть. Безусловно. Может быть, где-нибудь далеко-далеко сидит сейчас такой же вот, как и Василий, чудик и рассуждает о жизни, любуясь нашей Землей. Может. Почему бы и нет. Тетюрин вздыхал, делал большую затяжку и тушил каблуком окурок.
– Как же все-таки мал и беспомощен человек, – тихо ронял он.
Выходила жена, присаживалась рядом. Молчали. Вот в такую же теплую ночь, когда-то, совсем, казалось бы, не так давно, любили гулять они с ней до самой зари. Много разговаривали. Это Вася помнил хорошо. Слова лились сами собой. Может и несерьезные, и по большей части даже и ни о чем, но слов было немало, и было весело. Молодость-молодость, тем и прекрасна ты, что, как маленький расточек, тянешься к небу и умеешь радоваться жизни. В мелочах находить приятное. Трудно в двадцать лет представить себе, что когда-нибудь жизнь будет однообразной и скучной. И даже перестанешь мечтать.
Василий потирал лицо и брал в свою огромную ладонь крохотную ладошку жены. Как же хорошо, что рядом есть человек, который тебя любит и переживает за тебя. Человек не должен быть один. Каждому, каким бы сильным и могучим он не был, нужен тот, кто в трудную минуту приласкает и утешит. Это главное. Знать, что тебя любят и ждут. Пожалуй, в этом и заключается смысл жизни – уметь любить и в любой ситуации оставаться человеком.
Маруся, прислонившись к широкому плечу мужа, тихонько вздыхала:
– Пошли спать.
Тетюрин кивал, с трудом приподнимался и просил приготовить ему завтра окрошки. Женщина обнимала его, целовала в щетинистую щеку и вела в избу. Пьяные деньки позади. Теперь оставалось только отлежаться, набраться сил и идти работать.

Художник Леонид Баранов.