Молчун

Он был поздним ребёнком в семье Пичугиных; явился в мир, когда его братья – Игорь и Андрей – уже перешагнули начальную школу. Наречён был Прохором в честь прадеда по отцовской линии. Но за кроткий нрав ещё до рождения мама стала называть его Молчуном, и это ласковое мамино имя он оправдывал изначально. Был неизменно улыбчив, но несмешлив, шалил в меру, да и игры предпочитал не шумные и уединённые. Братья тоже называли его Молчуном, по-братски и любили, однако разница в возрасте образовывала неизбежную дистанцию. Особенности его характера стали проявляться рано, но даже мама обратила на них внимание лишь после неожиданного и курьёзного эпизода. Нина Ивановна врачевала в детском санатории их небольшого городка и однажды привела с собой Прошу. Попросила одну из нянечек присмотреть, надела халат и ушла к своим обязанностям. Какое-то время нянечка хлопотала, пытаясь расшевелить несловоохотливого ребёнка, но потом отчаялась и спросила:
- Рисовать любишь?
Проша согласно кивнул, и нянечка принесла бумагу и двуцветный красно-синий карандаш. Усадила за стол, заглянула в смуглое лицо с антрацитовыми глазами и всплеснула руками.
- Да ты, никак, глаза-то без мыла моешь! Ишь как загрязнились.
Проша потупился и ничего не ответил. Но когда остался один, добрался до рукомойника и, намылив ладошки, стал старательно тереть глаза, а потом, мужественно кривя губы, смывал пену вместе с льющимися слезами. За этим и застала его няня. Кинулась, кляня себя за глупость и причитая, стала пригоршнями плескать воду в заплаканное лицо, заглядывая в него и протирая сорванным с крючка полотенцем. А потом пришла мама, и они сокрушённо качали головами и улыбались.
Но давно известно: большие хлопоты – не от маленьких детей: старшие вступали во взрослую жизнь. Сначала в Тамбов уехал Игорь, ставший студентом химмаша. Из радостного застолья Молчун только и понял, что уехал он аж до самой зимы. Огорчился, но ненадолго; Андрей сразу сделался доступнее. А ещё через два года, когда для младшенького как раз пришла пора приобщаться к системным знаниям отправился в Новороссийское морское училище и Андрей.
- Ну вот, мать, - вернувшись с вокзала, за молчаливым ужином вздохнул отец. – Отгуляла каникулы? Садись опять за уроки.
Вздыхал отец напрасно: Молчун учился охотно и почти играючи; всё ему давалось. Но ещё перед первыми каникулами, его молоденькая учительница поделилась с Ниной Ивановной своими наблюдениями.
- Да он и дома… - запнулась Нина Ивановна. – Мечтательный очень и воспринимает всё дословно. Повзрослеет.

Взрослел. С ним охотно общались, хотя и сверстников зачастую так ставили в тупик его вопросы, ответы и скупость на слова, что очень скоро мамино имя приросло к нему и в школе. Пожимали плечами, но пальцами у висков не крутили и почему-то даже не подшучивали. Может, и оттого, что проявляли к нему малопонятный для самих же интерес, а со временем и вовсе свыклись. Не все, конечно, и не со всем; этакая несхожесть не могла проходить бесследно. Однажды вечером отец, не занимавшийся, казалось бы, воспитанием, остро взглянул.
- Подрался?
Молчун опустил голову.
- Если за дело, то можно. Но, знаешь, один из полководцев как-то сказал, что самая значимая победа достигается в сражении, которого удалось избежать. Понятно – почему?
Молчун задумался, а потом глянул и радостно кивнул. Учение усваивалось не только за партой.
Большая страна переживала не лучшие времена: потом их назовут лихими девяностыми. Братские республики вдруг сделались ближним зарубежьем, Андрей, поступивший в морское училище, заканчивал уже Новороссийскую морскую Академию, в далёких столицах стреляли и делили, над Кавказом носились хищные вертолёты, телепрограммы и пресса надрывались от сенсаций. Но всё это до поры лишь поверхностно затрагивало родной городок, ещё сохранявший свои предприятия и почти дедовский уклад жизни. В 94-ом Игорь, а в 96-ом и Андрей получили свои дипломы и разъехались в дальние дали: Игорь – под Самару, а Андрей – на студёный берег неведомого Белого моря. Молчун же входил в ту непростую и таинственную пору, которая называется отрочеством. Вытянулся и окреп, на смуглом лице обозначились скулы, появилась лёгкая горбинка тонкого носа, потемнели брови и причёска, и только глаза оставались такими же антрацитовыми и пытливыми. Всё так же увлечённо рисовал, но появилось и другое – не меньшее увлечение – книги. В домашней библиотеке их было не так уж много, но существовала и другая библиотека – городская, где очень скоро Молчун стал узнаваемым и желанным. Он не просто читал. Он иллюстрировал прочитанное. На белых листах бумаги появлялись лица, пейзажи, сцены, и когда библиотекарь Кира Михайловна спросила, что ему понравилось из этого прочитанного томика Грина, он порылся в своём портфеле и положил на стойку стопку рисунков. Кира Михайловна взяла их, а потом опустилась на стул и лишь через время взглянула и очень серьёзно, как взрослого попросила:
- Можешь оставить мне это?
Молчун прощальным жестом махнул ладонью. Всё, что затронуло, было уже с ним.

Чтение не только пробуждало образные фантазии, оно неприметно пестовало ещё одну его природную особенность: чуткость к словам. Книги – из знакомых словесных улочек выводили на неоглядные просторы родного языка. Он оставался Молчуном, но в его лексиконе стали мелькать слова ёмкие и свежие, и их охотно подхватывали одноклассники. В восьмом в сочинении об осени написал фразу, которую узнала потом вся школа: «На продрогшей яблоне мокрой тряпкой чернела ворона». Это тоже происходило неприметно и буднично, но перед самым новым годом изумился даже Мишаня Карасёв – друг уже давний и самый близкий. Украшали ёлку в актовом зале. Мишаня бросал короткие взгляды на то, как Молчун помогает Лене Востриковой с размещением игрушек, а потом подошёл и, тронув за рукав, оттянул в сторонку.
- Отстань от Ленки, - сурово шепнул в лицо. – Друг закадычный.
Молчун отстал и задумался. И только дождавшись Мишаню на заснеженном дворе, спросил:
- А почему я у тебя – за кадыком?
Мишаня поразмыслил. Захохотал, и всё между ними стало прежним.
Примечали это, конечно, и взрослые. Иван Алексеевич, увидев рисунки к «Трём мушкетёрам», чуть смущённо взъёрошил сыну вихры.
- Это у тебя от прадеда, Проша. Он и меня пытался учить, а я шалопайничал. Хорошо у тебя получается.
Но не всё получалось хорошо: заявлял о себе подростковый максимализм. В девятом в их класс пришла новенькая – угловатая и замкнутая девочка по имени Надя. Как-то перед уроками Молчун увидел её плачущей. Сел за свою парту, глянул на Мишаню и вопросительно вскинул подбородок.
- Не парься, - ответил тот. – Игнатов Дядей её назвал.
Молчун обернулся и громко обронил:
- Ну и дурак.
На перемене Игнатов – плечистый и рослый – мрачно схватил Молчуна за плечо. Стычка у всех на глазах казалась неизбежной, но Молчун кивнул испуганной Наде и усмехнулся:
- Надя – это Надежда и Надёжа, а на глупости не надо обижаться.
Дёрнул, освобождаясь, плечом и пошёл в коридор, услышав чью-то короткую, как приговор Игнатову, насмешку:
- Так-то. Дядя.

В девятом же началось для Молчуна нечто совсем новое. Одноклассница Вера Локтева стала украдкой отдавать ему записки с короткими, наивными и трогательными стихами. На его недоумение нехотя призналась: «Она не из нашего класса». Это был не ответ, и нравились не стихи, а что-то такое, чего он не мог понять. На записки не отвечал. Грела тайная надежда, что писала другая Вера – Ерёмина – давняя его пассия. Но она сидела за соседней партой и вниманием не тешила. А перед зимними каникулами загадка раскрылась неожиданно и случайно: ею оказалась Ника Тюнина из параллельного класса. Умная миниатюрная Дюймовочка в густых кудряшках, ничем не похожая на Ерёмину. Это не особенно и огорчило, скорее, вызвало досаду и какое-то грустное сочувствие. А после каникул Ника пригласила его на свой день рождения. Гостей собралось много. Пришла и Локтева, и знакомые ему по школе одноклассники Ники, и незнакомая рыжеволосо-яркая Алёна из дома напротив, подсевшая к Молчуну с явным намерением возбудить интерес. К танцам он, размякший от двух бокалов шампанского, неожиданно решил, что так будет лучше. Этот вызывающий флирт с Алёной тяготил, он видел, что Ника едва унимала слёзы, но продолжал думать, что так будет лучше. Покинул дом первым, но на пороге, уже кляня себя за всё на свете, глянул Нике в лицо и угрюмо сказал: «Я хуже, чем тебе кажется». Потом долго, тоскливо и мучительно переживал, осознавая, что поступил жестоко и гадко, присвоив чужое право на суждение о хорошем и плохом. Этот урок он усвоил настолько, что уже ни о чём и ни с кем не спорил, оставляя своё – в себе.
Летом двухтысячного съехались братья. Игорь – с женой и уже трёхлетним сыном, Андрей – с секретами своей приполярной работы. Этот июль выдался жарким и жизнерадостным. А ещё он стал месяцем обоюдных знакомств. С племянником Алёшкой Молчун сошёлся в полдня за бумагой и карандашами. С братьями общался в своей манере – всё больше кивками да жестами, а женою Игоря Мариной был очарован настолько, что почти неделю не отваживался называть её по имени. Лишь когда она попросила подарить один из своих портретов Молчун, одолев робость, подписал: «Марине от Прохора». Но июль прошёл, Игорь с семейством уехал домой, а у Андрея ещё оставалось время отпуска, и они проводили это время почти неразлучно. Их всё так же разделяло десять лет, но это были не прежние десять лет. Братья почти сравнялись ростом и комплекцией, стали вообще очень похожими, и только волнистая шевелюра Андрея была цвета вызревшей соломы, да глаза мамины – серые. Но за внешним сходством лежали разные миры, и обоим они были интересны.

Утро среды 2 августа выдалось безоблачным и безветренным. Проводив родителей на работу, Андрей заглянул в комнату к Молчуну.
- Ну, что? На речку?
Расположились на привычном месте – подальше от шумного уже пляжного пятачка, в тени раскидистой липы.
- Хороший ты парень, но несладко тебе придётся в жизни, - продолжая разговор, вздохнул Андрей.
- Ну вот всегда так: как начинают за здравие, так обязательно «но», и кончается за упокой.
- Ладно, ладно, - примирительно хмыкнул Андрей. – Не лезь в бутылку. Скажи лучше, чем думаешь после школы заниматься. Я, между прочим, уже в пятом классе о море мечтал.
- Нравится?
- Да так сразу, пожалуй, и не ответишь. Нет, - спохватился. – Не жалею, конечно.
- А чего не женишься?
Андрей весело глянул.
- Так невест много, а я-то – один.
- Жена тоже должна быть одна. Вон, Игорь…
- Да приметил, что понравилась. Ну-ну, - усмехнулся. – Это я так, к слову. У тебя-то есть кто?
Молчун опять вспомнил Нику, нахмурился. Андрей заметил, но понял по-своему.
- И чего молчишь? Нарисовал бы сердце со стрелой, или, хоть, «Ау» крикнул бы.
- Бессмысленно кричать, если не слышат шёпота. А когда не замечают обиженности, начинаешь обижать сам.
Андрей повернулся на бок, уперся в лицо брата.
- Вот я и говорю: непросто тебе придётся. Не по годам мыслишь.
- А ты не по годам глупишь. Тридцатник не за горами. Ну, внешность, понятно, глаза. А в остальном-то какая разница?
- Здрасьте! А характер? А темперамент, а вкусы? Зелен ты ещё об этом судить.
- Да в любом человеке всё есть: и вкусы разные, и в характерах с темпераментами тьма разного. Только-то, что пропорции тоже разные. Так даже любой суп досолить и поперчить можно по своему вкусу.
Хмыкнул в ответ на неопределённое «ну-м-м-м…».
- Мычание – знак согласия.
Андрей захохотал, шлёпнул ладонью по острому, ещё мальчишескому плечу.
- Пойдём-ка, философ, окунёмся.
Окунулись. Погонялись, ныряя, друг за другом. Отряхиваясь, добежали до подстилки, весело упали.
- Люблю нашу речку! Не передать, как по ней скучаю.
- Ну и возвращался бы. Сам же писал, что и с зарплатами задержки, да и вообще…
Андрей повернулся на спину, закинул руки за голову. Помолчал.
- Нет, Молчун. Останусь. Другие времена наступают, пережили мы, похоже, пьяную власть. К нам на работу талантливых ребят теперь стали звать. А ты – талантливый.
Повернул голову.
- Не надумаешь?
- Не хочу работать.
Глянул в недоумённое лицо.
- Трудиться хочу.
- Есть разница?
- А ты сам-то рабский корень не слышишь?
Андрей сощурился.
- Всё-таки странный ты человек: вокруг ад, а ты живёшь в раю.
- Ага, - улыбнулся Молчун. – Сколько его не учи, а он всё к пустышке тянется.
- Весельчак! Прямо Эпикур.
- Это что? Эй-пей-кури, что ли?
- Тьфу ты, пропасть, - развеселился Андрей. – И откуда в тебе столько наворотилось?
- Книжки правильные читал. Да родители правильные попались.
- А ещё и брат нормальный. Не такой, конечно, романтик, но на что-то и я сгодиться смогу. Найдётся у нас и для тебя дело, чтоб не рабствовать, а трудиться. Подучиться, конечно, ещё придётся, но для тебя же это – раз плюнуть.
- Два. Сначала школу одолеть.
- Одолеешь. И с подружками своими разберёшься, и с горестями, и с трудностями. Одного только не забывай в жизни: расчётливость и мораль несовместимы по определению. А мораль и нынче пока в дефиците. Как ты сказал? Эй-пей-кури?
Хмыкнул.
- Так-то оно, конечно, легче, но живи лучше с трудностями.
Молчун вздохнул. Поднялся, шагнул из тени, подставляя плечи под высокое уже солнце. Худенький. Стройный. Зреющий колосок, ещё не тронутый зноем и житейскими ливнями. Андрей смотрел на брата с неожиданно нахлынувшей грустью и думал о том, что этому мальчику, стоящему сейчас посреди небес, ещё предстоит познать неумолимую ограниченность выбора, что его судьбу будут определять множество невидимых и неведомых нитей, опутавших этот мир и стягивающих его в тугой клубок.
А Молчун ни о чём не думал. Вдыхал ощутимый запах травы, радовался солнцу и полынному августовскому небу, и плывущей от реки пресной прохладе, и самой реке – тихой, невозмутимой и текучей, как время. Он ощущал это медлительное течение и ещё что-то – значительное и неясное. Было необъяснимо и волнующе хорошо.