По следам «Волка»

Валентина ГАЙДАЕНКО (Украина) 15 апреля 2020 7802

«Люди мира, на минуту встаньте…»

75-летию Великой Победы

Это было в моей далёкой молодости. Я, начинающий журналист, встречалась с генералом КГБ Анатолием Ивановичем Куварзиным. Нет, не пугайтесь, читатель, не как осведомитель. Этот удивительно интереснейший человек, высокопрофессиональный чекист, которых сейчас так не хватает моей Украине, предложил мне написать повесть, основанную на исключительно рассекреченных после войны документах КГБ по Одесской области.
Речь шла о предателе Родины, которого животный страх превратил в жестокую циничную машину смерти. Даже немецкое командование боялось этого полицая. Орудовал он, Данилевский, и его банда на территориях Одесской и Херсонской областей.
Изучая эти жуткие свидетельства очевидцев, материалы, дошедшие до наших дней, я искренне восхищалась умением, мужеством и настойчивостью следователей: довести дело по поимке государственного преступника по кличке «Волк», до логического завершения и передать его правосудию.
Незадолго до смерти генерала повесть была напечатана в сборнике «Чекисты рассказывают». Шли годы, и я забыла про неё…
Сегодня Украина хочет построить новое демократическое государство. И как всё молодое, ершистое многое отрицает, от многого отказывается. В том числе и от неугодного прошлого. А когда не помнят прошлого, его начинают изобретать заново. А заново изобретённое прошлое становится фундаментом для совсем непривлекательного настоящего.
Спустя столько лет меня не покидает ощущение какого-то дежавю. Неужели этот «обыкновенный фашизм» может повториться снова, только под другой личиной, под другой балаклавной маской?
Чтобы мы не увидели печи Освенцима зажжёнными завтра, мы должны говорить об этом сегодня…

Повесть

Светлой памяти генерала КГБ СССР А.И. Куварзина

Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить.
А.И. Герцен

Как бы далеко ни уносило от нас неумолимое время годы страшного лихолетья, мы должны помнить это.
«Молодая женщина с грудным ребёнком на руках чуть вышла из строя в сторону, – свидетельствует на Нюрнбергском процессе узник Саласпилсского концлагеря Станислав Розанов. – Солдат, шедший рядом, тут же вонзил ей штык в спину. Женщина упала, обливаясь кровью, но ребёнка из рук не выпускала. Солдат вырвал его из рук умирающей матери и отбросил в сторону. Другой охранник тут же попытался натравить на ребёнка собаку, но собака подбежала, понюхала и отошла прочь. Взбешённый гитлеровец хлестнул собаку плетью и выстрелил в ребёнка».
Сколько их, застреленных, повешенных, заживо сожжённых?! И за каждым именем, известным и безвестным, живая боль, живая память – они соединяют времена: прошлое, настоящее, грядущее.
В этой истории нет ни единого слова вымысла.
Только через девять лет после Победы органы государственной безопасности завершили сложную розыскную операцию и смогли, наконец, передать в руки правосудия долго заметавшего кровавый след фашистского прислужника Данилевского, за непостижимую лютость свою прозванного жителями Поднепровья «Волком». Волчья кличка довольно точно выражала кровавый его промысел в годы гитлеровского нашествия и неожиданно для искавших его чекистов, оказалась в психологической связи с самим ходом операции «ВОЛК»…

Осень 41-го. После ожесточённых многодневных боёв наши войска оставляли Херсон, крупный портовый город на юге Украины, отходили за Днепр. Переполненные госпитали, мобилизация, эвакуация населения под разрывы бомб и обстрел с воздуха – всё это было там, наверху, как будто в другой, совсем иной жизни, от которой второй день скрывался в бревенчатом погребе на своём дворе, причисленный к арьергардной воинской части, бывший речной машинист Николай Данилевский. Часть отходила по его улице к порту, он отпросился забежать «до дому за табачком», уже зная, что в суматохе переправы никто его ни ждать, ни искать не станет. Решение отстать, спрятаться, переждать пришло не сразу. Сначала был страх, овладевший всем его существом ещё в часы первых вражеских бомбёжек и обстрела и заставлявший думать только об одном – как выжить…
Уроженец здешних мест, Данилевский рано ушёл из деревни в город, получил специальность судового машиниста, плавал на самоходных баржах и пароходах по Днепру, ничем не выделяясь среди массы речников. После какой-то кулачной истории был списан на берег и последние года три работал в промысловой артели сопровождающим грузы, прирабатывая одновременно на сезонных перепадах цен на товары. И, может, прожил бы так всю жизнь, если бы не война.
Вечером того же дня в город вошли немцы. Страх перед смертью цепко держал Данилевского на пути к примирению с ними, с тем «новым порядком», который утверждался фашистами на оккупированных территориях. «Немцев нам не одолеть. Красная Армия везде отступает. Уже столько народов под их властью! Не всех же они перестреляли! Значит, надо как-то ужиться с ними. К чему загадывать, что ждёт? Там видно будет, а теперь – вылезай и иди!..».
Яркий дневной свет бил в глаза. Кругом стояла настороженная тишина. Ветер со стороны порта тянул удушливой пороховой гарью, далеко за рекой глухо и с большими промежутками громыхало.
Город казался вымершим. Сходившиеся к порту улицы, некогда пёстрые от множества народу, опустели. Холодный ветер гонял по пыльным тротуарам и мостовым обрывки бумаг и тряпок. Со стен полуразрушенных зданий кричали на немецком и русском языках приказы военных властей, требуя всеобщего повиновения германскому командованию, предупреждая: «За малейшее ослушание – расстрел или повешение». В одном из скверов на осветительных фонарях раскачивались налетавшими порывами ветра тела повешенных. Проходя мимо них, Данилевский устрашился взглянуть на их лица. Он ещё быстрее зашагал в комендатуру, которая, согласно расклеенным по городу приказам-извещениям о регистрации «всех мужчин и евреев», размещалась вблизи порта. Ближе к реке, у переправы, слышалось гудение моторов, скрежетание и лязг танков. Холодок пробегал по спине от раздававшегося в той стороне время от времени треска автоматов. Там была сила, и кто мог устоять перед ней, а тем более повернуть её вспять? Не веря в нашу победу, не желая думать о том, что может произойти с ним завтра, он решительно переступил порог.
В коридорах военной комендатуры сновали молодые парни, по виду напоминающие сельских механизаторов, но с нарукавными повязками, на которых читалось написанное по-немецки слово «зельбшютц».
– Да, мы русские немцы, – пояснил один из них, подтверждая догадку Данилевского, – мы есть зельбшютц, самооборона от Советов, большевиков и евреев. – Работавший до войны в охране порта, полицай признал бывшего машиниста и охотно указал ему на нужную дверь.
Двери комендатуры то и дело открывались, и парни с повязками на рукаве входили в них, толкая впереди себя наспех одетых, а то и в одном нижнем белье жителей города. С выкриками «Коммунист!», «Депуртирте!», «Юде!» доставленных передавали немецким солдатам, а те группами загоняли безмолвных, перепуганных насмерть людей через глухой дворик в подвал, служивший ранее хозяйственным целям.
Какое-то время Данилевский в оцепенении стоял в коридоре, словно решая, сюда ли он пришёл и надо ли идти в ту дверь, на которую показал бывший охранник порта. Сидя в тёмном, глухом погребе, он и предположить не смел, что дела наверху зашли так далеко. Тревожно подумалось, почему он тут один, уж не опоздал ли с приходом на регистрацию? И вдруг, словно жаром обдало, даже ладони взмокли: из той двери, упирая в живот приклад автомата, солдат вытолкал в коридор знакомого ещё по работе на судах старого моряка Василия Горевого, известного в городе тем, что в годы борьбы с белогвардейцами он служил комендантом в уездной ЧК. Горевой едва держался на ногах. Данилевскому показалось, что, взглянув на него, Горевой презрительно сжал запёкшиеся в крови губы. «Узнал… понял, зачем я здесь…», – заметалось в голове Данилевского, тут же вспомнились виселицы в сквере, а на дворике дважды коротко прострочил автомат. Это вывело его из оцепенения: «Не опоздать бы!» – тревога бросила его к той двери, откуда минуту назад был выведен старый моряк.
Комендант был озадачен приходом странного посетителя с мутными, ничего не выражающими глазами и неправдоподобно толстыми губами, заявляющего о своей готовности работать «где-нибудь при машинах». Справка при нём свидетельствовала о прохождении краткосрочных курсов по судовой механике.
– Но, чёрт возьми, где гарантия, что он не подослан большевистским НКВД? – высказал комендант свои опасения переводчику.
Немцы колебались. Данилевский чувствовал это по тону разговора, по их взглядам и вопросам. И тогда он решился: торопясь и сбиваясь, не сводя глаз с коменданта, он рассказал всё, что знал о бывшем коменданте уездной ЧК. Опознание Горевого среди других обречённых, согнанных в подвал, было формальностью и не заняло много времени…
К исходу третьего дня с момента захвата Херсона рядом с военной комендатурой разместился 1-й (главный в городе) район полиции. Место помощника начальника района занял «господин Данилевский». Утверждая его назначение, комендант сказал офицеру СД: «Как говорят русские, его голова не есть наполненная палата. Это очень хорошо. Помните, Фариноччи сказал на съезде нашей партии: “Мы остерегаемся большой эрудиции и интеллектуально развитых людей. Потому что многие, так называемые, интеллектуалы – враги режима…”».

В подчинении Данилевского оказалось полтора десятка полицаев: отпрыск немца-колониста, осуждённого перед войной за поджог колхозной фермы, сбежавший из эшелона дезертир, просидевший трое суток в запущенном колодце, два брата-уголовника, исчезнувшие с этапа во время бомбёжки, один бывший раскулаченный, остальные также имели свои счёты с советской властью. С ними он помогал немцам установить в городе «новый порядок». Каждому выдали винтовку и нарукавную повязку, расписали по зонам патрулирования. Сам он преобразился до неузнаваемого – ходил в кителе с чужого плеча, перетянутый ремнями, с наганом и нагайкой, в сапогах иностранного покроя со шпорами. Видом своим немало перепугал жену, когда забежал домой, чтобы сказать:
– С новой властью и жить по-новому будем. Ищи прислугу! Только не вой, не вой – видишь, живой я…
По вступлении в должность Данилевский доносил в СД рапортом, что первым делом «немедленно и по собственной инициативе, занялся изъятием у населения излишков вещей и продовольствия и выселением из квартир подозрительных лиц. У бывшего моряка Потапова Н. забрана шинель и новая клеёнка, сверх того застрелена свинья на 8 пудов и изъята выловленная рыба, а чтобы не шибко расходился, выстрелил по-над головой и применил нагайку. У Знахуренко И. изъят бушлат и четыре простыни…». Потом он научился составлять донесения «по правилам», и будет в них только кровь, кровь и кровь. А сведения о его злодеяниях будут просачиваться неведомыми для врага путями за Днепр, через линию фронта. В них и появится кличка «Волк».
К началу зимы Данилевский был назначен начальником полиции 1-го района, имел в подчинении 28 полицейских, набранных из уголовников. Под руководством офицеров СД и вермахта, команда «Волка» вылавливала и уничтожала советский и партийный актив, чинила расправу над мирными жителями города, ранеными и больными в госпиталях и больницах.
Опричники, возглавляемые офицерами из особых отделов, устраивали облавы, десятками и сотнями сгоняли ни в чём не повинных людей в городскую тюрьму и подвалы полицейских районов, откуда дорога была только одна – смерть.

Первую группу вывезли из тюрьмы среди дня. Распоряжался убийством лично начальник района. Тела всех восемнадцати человек, расстрелянных только за то, что они не принадлежали к арийско-нордической расе, были брошены в глубокую промоину у берегового обрыва. Снятую с жертв одежду побросали в грузовик.
Содеянное запивали все вместе шнапсом и самогоном. При этом Данилевский похвалился перед немцами, что может прошить двоих с одного выстрела, а если у кого на руках киндер, то есть малолеток, то – и троих. Старший из немцев, одобрительно похлопывая его по плечу, сказал, указывая на приколотую к стене журнальную фотографию Геринга:
– Он говорит, и я повторю за ним: «У меня нет совести, мою совесть зовут Адольф Гитлер, я должен лишь уничтожать и истреблять и ничего более!». Это есть приказ – так?! – он вопросительно посмотрел на присмиревших полицаев и, ничего больше не сказав, засобирался к себе, за ним поспешил переводчик.
Через несколько дней пожилой полицай привёл с Козьего мыса подростка Зелинского, сбежавшего с немецкой дорожной повинности. Оборванный и почти босой мальчик при поимке был избит, но Данилевский, даже не взглянув на него, швырнул на пол и стал хлестать литым резиновым жгутом со свинцовым наконечником. Бил по извивающемуся телу подростка с таким остервенением, что глядевший на это полицейский не выдержал:
– Посовестился бы, малый ведь…
– Мою и твою совесть теперь по-другому зовут. Слышал, небось?
Избитого в беспамятстве вытащили во двор, бросив лицом в снег.

На пороге стоял сорок второй год. По оккупированной врагом земле тайно шла весть о разгроме фашистов под Москвой.
«А… не взяли Москву», – зло выругался про себя Данилевский, услышав разговор коменданта с командиром следовавшей на фронт маршевой части. Хотя думать и размышлять было не в натуре Данилевского, но и он понял, что есть какая-то связь между не состоявшимся вступлением немцев в Москву и провалом вчерашней операции в пригородной Касперовке. Сам он сделал всё, что мог – лично задержал и допрашивал Тимофея Сазонова и Ивана Волощука, подозреваемых в связи с партизанами. Ставил к стене, стрелял по-над головами, но те упорно молчали. Тогда вместе с полицейскими вывел их в огород. За хатой заставил копать могилу. Волощук и Сазонов взялись за брошенные к ногам лопаты, но тут от жилья донёсся истошный крик «Пожар!» и взметнулись языки пламени. Горели пристроенные к дому старосты амбары с зерном для отправки в Германию. В поднявшемся переполохе задержанные скрылись.
Власти не усмотрели в случившемся недостатка энергии в действиях Данилевского, а только негибкость, вызывающую нежелательную реакцию со стороны населения. На время его перевели в полицию порта. Считали, что там, в сравнительно узкой оперативной зоне, его деятельность не будет столь чревата опасными ответными акциями сил сопротивления.
Расчет СД не оправдался. Полиция в порту зверствовала, но оказалась бессильна подавить деятельность патриотов, отвечающих на каждое злодейство «Волка» и его хозяев. Тогда было решено Данилевского убрать «с глаз возбуждённых жителей города», переведя в один из уездов. Так Данилевский, к тому времени прочно закрепивший за собой волчью кличку, на исходе зимы оказался в уездном селе Белозёрка.
Заметно поредело за месяцы оккупации население большого и когда-то цветущего села. С появлением «Волка» люди стали ещё плотнее закрывать ставни и двери.
По приезде в Белозёрку, Данилевский доносил немецкой администрации в Херсоне о выполнении приказа, лично полученного от старшего офицера СД…

***

Данилевский и его каратели выехали в Лупарёвку, где располагался дом инвалидов, ещё засветло. Ехали на трёх подводах, кроме оружия прихватили полуведёрную канистру самогона, на полпути «погрелись». В сумерки были на месте. В Лупарёвском Доме инвалидов жили в основном престарелые люди-калеки. Никто из них не подозревал о близкой беде. Внезапно вечернюю тишину разорвали выстрелы: на подворье Данилевский наткнулся на увечных старика и женщину, собравшихся выйти за усадьбу, и обоих застрелил в упор. Это было началом карательной операции, и тихий до тех пор приют наполнился стонами и проклятиями.
Ходячих полицейские выводили во двор. По одному ставили у открытого погреба живой мишенью для «Волка». Потом он со своей командой обходил комнаты и с порога пристреливал тех, кто был не в состоянии передвигаться самостоятельно…
В административном флигельке, куда были загнаны и заперты заведующий домом Яновский и завхоз Перебутченко, был составлен акт в трёх экземплярах. Убитые, двадцать семь человек, в нём перечислялись пофамильно, как принятые уполномоченными от полиции «на основании распоряжения германских властей для отправления к новому месту жительства при надлежащем сопровождении». Завхоза заставили принести хлеба и огурцов. Руки не мыли. После трапезы и самогона, обошли вместе с потерявшимися от страха заведующим и завхозом, жилые помещения. Они сверяли убитых с актом и лицевой книгой. Уезжая, экземпляр акта, оставили заведующему и завхозу. Подпиской обязали их утром свезти все трупы к ближним скирдам соломы и сжечь.
На другой день, посланные на место с проверкой полицейские Кеш и Черкез, вернулись из разоренной накануне Лопарёвки, с закоченевшим на холоде стариком-евреем. Его обнаружили недалеко от смрадных костров в скирде соломы. Данилевский и его помощник Кудрявченко тут же пристрелили несчастного.
«Хуже бешенного волка лютует», – говорили в народе про то, как выслуживается перед захватчиками их земляк из херсонского степного села Копани, где живёт теперь его мать, совсем одна.

Вырастила она детей, и, как обычно в жизни бывает, разлетелись они из родного гнезда. В лихую военную годину делила мать со всеми горе потерь, все тяготы житья под чужой властью. Когда поползли по селу слухи о сыне – не верила поначалу. Думала не он, другой, кто назвался его именем, в молитвах себя убеждала, гнала прочь эти страшные слухи. Всем сердцем желала она детям своим честной судьбы и счастья. Но мысли о сыне точили и жгли её душу. Для того ли носила она его под своим сердцем, вскармливала материнским молоком, радовалась первым его шагам? Разве не для добрых светлых дел пестовала, не раз коротая ночи у кроватки заболевшего сына?
Услыхала она от односельчан и про то, как не успел ещё развеяться над Лупарёвкой тошнотворный дым от сожжённых человеческих тел, а тот, кого называли «Волком», с дружками своими окружили у села Киселёвка десять цыганских подвод. Загнали их в лощину и там всех – женщин, детей, стариков – порешили. Сколько при этом было загублено человеческих жизней – никто точно не знал, только был разговор о том, как появившиеся в тот год в степях волки довершили разыгравшуюся в ночи у Киселёвки трагедию, а позёмка замела следы зверей…
«Да, если это он, мой Николай, лучше бы ещё в детстве сразу своими руками…», – думала мать бессонными ночами. Не плакала – свалившееся горе выпило все слёзы. Подолгу просиживала у окна, глядела на дорогу – может, придёт, рассеет её мучительные сомнения, и тогда она сможет открыто смотреть в глаза людям.
Сын приехал. Ночью, когда село погрузилось в тревожный сон. Крадучись, бесшумно вошёл в хату, где с детства знал все закутки. Привернул фитиль в лампе, глухо сказал матери: «Здравствуй…», – подошёл к кадке с водой, напился, сел к столу, на то место, где кажется, так недавно принимал из рук матери печёную горячую картошку. По-домашнему прислонился к стене, вытянув ноги вперёд. И на мгновение ощутил, что отпустил и пропал страх – в родных стенах ничто не угрожало его жизни. Проговорил, не глядя на мать:
– Что в мешке – носи, не одёвано. Сало и что там ещё – из пайка, не наше, не брезгуй. И не смотри так… теперь по-другому нельзя, если хочешь выжить…
Он хотел ещё что-то добавить, но мать не дала. Она сидела всё так же неподвижно у окна, напоминая в полутьме изваяние из камня. Она почти не слушала его, потому что сразу всё поняла, когда он входил в дом чужими, крадущимися шагами. Тяжело поднялась мать и сказала, как выдохнула:
– Прочь из хаты… Нет больше у меня сына, нет…
Уже светало, когда по разбитой, промёрзшей дороге, уходившей в степь, брела одинокая старая женщина в стёганке, в поношенном, повязанном крест-накрест на груди платке, с тяжело опущенными руками. Разве есть на свете горе матери, сильнее того, которое гнало её из родного дома?

Ни родные стены отчего дома, ни страшные слова матери – ничто не коснулось души «Волка», не пробудило в нём человека. Белозёрка не успевала пережить одну беду, как наваливалась новая. За отказ пойти на службу в агрокомендатуру начальник уездной полиции избил и затем пристрелил эвакуировавшегося из западных областей агронома, оставшегося здесь из-за болезни.

Началась «весенняя» отправка молодёжи в Германию. По пути на железнодорожную станцию один юноша пытался бежать и был убит возглавлявшим конвой Данилевским. Следом за этими событиями разыгралась трагедия у заброшенного скотомогильника в полукилометре от Белозёрки.
В распространяемых патриотами листовках, передаваемых сводках Совинформбюро сообщалось о наступательных операциях Красной Армии. Эсэсовские ищейки, зельбшютц и полицаи повсюду искали «партизан», хватали первых попавшихся под руку и чинили расправу.
В апреле в руки полиции попали не сумевшие эвакуироваться активист сельсовета Ефим Царюченко, работник милиции Михаил Федощенко и старый колхозник, староста сельской общины Михаил Скороход – все были коммунистами. Арестовал их самолично Данилевский со своими подручными. Обвиняли в принадлежности к партизанам. Допросы производились с участием офицеров СД, сопровождались избиением. Допрашиваемых раздевали догола и инсценировали расстрел. На их глазах расстреляли двух патриотов из окрестных сёл.
Скорохода, Федощенко и Царюченко, не признавшихся ни в чём, расстреляли на окраине Белозёрки, у скотомогильника. Расстрелом распоряжались и сами в нём непосредственно участвовали офицер СД и «Волк». Первым немец-офицер выстрелил в Федощенко и тот упал в яму. «Попомнят нас гады!», – Царюченко успел крикнуть, повернувшись к стоящему рядом на коленях Скороходу. Тот тоже пытался что-то сказать, но только смог пошевелить разбитыми губами. Раздались выстрелы, всё было кончено. Начал накрапывать дождь.
Палачи наскоро забросали убитых землёй. Земля была промёрзшей и плохо им поддавалась. Казалось, она противится преступникам в их усилиях сокрыть содеянное зло. Вернувшись в село, они привычно принялись править кровавую тризну. Дождь усилился. Надёжно ли те, в яме скотомогильника, засыпаны землей? Данилевский первый взял винтовку, и вся команда с лопатами отправилась за село. Когда подошли к скотомогильнику, из ямы послышался слабый стон.
– Это Царюченко ещё пулю просит, сейчас я его протяну, посвети-ка, Матасов.
Данилевский раз за разом трижды выстрелил в яму и стон прекратился.
Вырос новый бугорок намокшей земли. Ругаясь по поводу прерванной попойки, все вернулись в село. А спустя несколько дней по Белозёрке прошел слух: будто кто-то из расстрелянных бесследно исчез из этой страшной могилы…
Прослышав про это, «Волк» с Матасовым в ночь ходили к месту расстрела. Обнаружили нечто невероятное: земля была разбросана, в яме лежали тела Скорохода и Федощенко, третьего – Царюченко, расстрелянного лично Данилевским и им же потом добитого тремя выстрелами из винтовки, там не оказалось. В мрачном исступлении, со страхом представляя себе разгневанное немецкое начальство, полицаи перевернули всё в доме родных Царюченко. Наутро сделали «прочёс» окраин, обшарили кладбище и нигде не нашли следов исчезнувшего. В конце концов слухи о случившемся заглохли.

***

«Волк» со своими подручными продолжал свирепо кружить по уезду в поисках, как того требовали директивы немецких военных властей, «партизан и других опасных для нового режима элементов». В один из таких рейдов жертвой Данилевского стал советский лётчик, подбитый в ночном бою. Он спустился с парашютом в море, недалеко от опустевшего к осени рыбацкого стана.
Раненого лётчика подобрал сторож, привёл на стан, укрыл в дощатом лабазе, за смотанными, пропахшими рыбой сетями. Бывший смотритель маяка говорил молодому командиру, что по ночам ждёт с моря своих. Ждёт в погоду и в непогоду. Потому и его над морем увидал, и ещё – что он чем-то напоминает ему внука, который ушёл на фронт вместе с отцом в первые дни войны. Лётчик шёл на поправку быстро. И уже оба стали говорить о переправе к своим, строили разные планы, когда неожиданно пришла беда.
Однажды на рассвете в посёлке раздались выстрелы. Старик в этот час обычно выходил в море, где ставил перемёты. Через оконце лабаза лётчик увидел подводы и вооружённых людей, в которых нетрудно было узнать полицаев. Были они при винтовках, в характерной разномастной амуниции и в нарукавных повязках полицаев. Один из них направлялся к стану, перезаряжая на ходу револьвер. Лётчик, видимо, предположил, что ищут его и потому, не видя другого выхода, решив достойно встретить смерть, вышел из своего укрытия навстречу полицаю. В лётной форме, с орденом, сиявшем на солнце, он шёл навстречу противнику и, пока тот соображал, что происходит, вскинул тяжёлый пистолет, нажал на гашетку… осечка… Ещё раз… и снова услышал только тупой щелчок. Может быть, он успел ещё взглянуть на шумевшее море – там далеко от берега выгребала рыбацкая лодка.
Он не мог знать, что команда «Волка», совершая очередной «рейд», случайно свернула с дороги к рыбацкому стану и на всякий случай решила его «прочесать».
«Волк» снял с убитого орден. Документы лётчика забрали вызванные с ближайшего жандармского поста мотоциклисты. Дощатые строения разрушили, облили бензином и подожгли.
Вскоре Данилевский из уезда был направлен в Херсон. Там ему дали медаль и поставили верховодить отрядом железнодорожной полиции.
После Сталинграда немецкая армия на всех фронтах отступала и железные дороги приобретали для оккупантов особое значение.

В третью военную осень началось освобождение Херсонской области. В ноябре советские войска вышли к Днепру у Херсона. После освобождения города разведчики передали командованию собранные подпольщиками и населением Поднепровья сведения об активных пособниках, карателях, фашистских палачах, в том числе о «Волке» и его своре. Одни значились бежавшими, другие, брошенные хозяевами, где-то попрятались. Сам «Волк» ни в числе ушедших с немцами, ни среди виденных кем-либо в городе не фигурировал, и никто не мог определённо сказать, когда и при каких обстоятельствах он исчез.
Чекистские оперативные группы тщательно расследовали злодеяния фашистских варваров. Немало предателей было поймано и понесло заслуженное наказание, но среди настигнутых карой не было «Волка». Розыск вели местные чекисты-водники в Одессе. На пятом году безуспешного поиска дело «Волка» под одноимённым названием принял лейтенант госбезопасности Фёдор Козырев. Глядя на этого человека, никак нельзя было предположить, что связан он с работой, которая требует большого мужества, сопряжена с постоянным риском. Был он среднего роста, плечистый, с открытым взглядом и улыбчивым лицом, нетороплив и мягок в движениях и больше всего напоминал сельского учителя. Собственно, он им и был до самого того дня, когда война подошла к родному Краснополью на Могилёвщине, заставив двадцатитрёхлетнего завуча взять винтовку. Работавшие с ним по розыску государственных преступников говорили, что даже слова «Руки вверх!», которые не один десяток раз приходилось ему произносить, он выговаривал, совсем не повышая голоса, а чаще можно было услышать: «А вот и мы…».
Козырев изучал материалы дела, когда в комнату зашёл подполковник Северов, присел на стул у рабочего стола.
– Вижу, Фёдор Фёдорович, «Волка» изучаете. Как думаете действовать?
– Да, вот прочитал… Накровавил этот «Волк» немало, прямого следа здесь ожидать не приходится, – сдержанно ответил Козырев. – Поищем. Думаю, найдём, хотя и трудно, чувствую, придётся.
– Потому-то и решили вам поручить, что трудно, – заметил подполковник. – Заяц и тот как петляет, по своему охотничьему опыту знаю. А этот зверюга от гестапо повадки усвоил. Который год след заметает. Но и у вас в боезапасе не пусто: опыт фронтовой разведки – раз, на чекистском счету полсотни разысканных вражеских агентов, карателей и изменников – это два. А главное, не найти нам «Волка» никак нельзя, если, конечно, на Запад не ушёл. Права такого нет! Честью чекистов обязаны перед всеми… перед живыми и мёртвыми…
Помолчали, подумали, будто оба представили, какой нелёгкий путь предстоит, сколько разбитых войной дорог придётся одолеть лейтенанту и сколько бессонных ночей ожидает обоих.
После визита подполковника Козырев попробовал отобрать наиболее существенные данные, пытаясь мысленно соединять их в единую нить, которая должна была привести его к цели. Известно было, когда ещё шли бои у Херсона, разведка подпольщиков зафиксировала Данилевского в Одессе, в обществе германского агента-провокатора, формировавшего группу для диверсий и шпионажа в тылу наступающих советских войск. Через месяцы след обнаружился в Молдавии, повёл на север и надолго потерялся на западе Украины. В районе Каменец-Подольского отыскались родные, но рассчитывать на правду с их стороны не приходилось…
Беспокоили розыскника не пять лет, прошедшие с тех пор, как был утерян след. Из центра сообщили, что тот самый германский агент нашёл приют, как и многие военные преступники, в одной из стран-союзниц на Западе. Не удалось ли уйти за границу и «Волку»? Только поиск, активный и глубокий поиск на своей земле может дать ответ на этот вопрос.
Версии, версии, версии. Они ложились на бумагу, исчезали, возникали другие. Часами обдумывалась какая-то деталь плана, взвешивался каждый предполагаемый шаг.
Поиск пошёл по местам «не столь отдалённым», где могли отбывать наказание прислужники оккупантов, совершившие преступления на херсонской земле. Один из них, Унтилов, опознал «Волка» по присланной фотографии и сообщил: «Осенью 1944 года видел Данилевского в городе Бар Винницкой области, но из-за боязни в разговор не вступал… был он в форме сержанта и с орденом». Козырев не сразу успокоился, взволнованный этой вестью. Словно камень свалился у него с души: «Значит, не ушёл с немцами за границу “Волк”! Выбросили они его, как мусор, на помойку». И хотя немало времени прошло с осени сорок четвёртого, Козырев решил выехать в Бар, сделав его отправной точкой дальнейших поисков. Опыт и интуиция подсказывали лейтенанту, что поездка не будет безрезультатной.
Северову, Козыреву, их товарищам по работе было отлично известно, какое это трудное дело – государственный розыск, когда совершивший тяжкие преступления злодей бежит от неотвратимой кары. Но тогда, в сорок девятом году, они ещё не могли знать, какие отчаянные петли станет метать почуявший за собой погоню «Волк».

Козырев приехал в Бар после того, как побывал в Виннице в органах госбезопасности и милиции, государственном и военно-учебном архивах, учреждениях по трудоустройству и собесе. В районном городке он обошёл все людные места, повидал нужных людей со своей неизменной сумкой, где среди прочих документов находилась фотография разыскиваемого, описание примет, образцы почерка. Данилевский значился в секретных списках разыскиваемых опасных преступников, но дополнительных сведений о нём ни в областном центре, ни в районе не имелось. Козырев уже собирался вернуться в Винницу, чтобы оттуда согласовать с Одессой поездку в другие районы и возможно в смежные области. Ему в Баре оставалось только зайти к райвоенкому.
Козырев застал военкома за беседой с немолодым фронтовиком, по виду бывшим танкистом. Ныне он трудился в качестве разъездного механика на МТС и намеревался вместе со всей роднёй переезжать к себе на Волгу, откуда ушёл на войну. Семьёй обзавёлся здесь, как вышел из госпиталя, с людьми сошёлся, но тянуло на родину.
– Просто беда с этими примаками, – сказал безо всякой обиды капитан. – В работе народ надёжный, на украинской земле обжился, в крестьянское дело врос – и вот на тебе: «Снимай, товарищ военком, с учёта…»
Козырев поинтересовался, много ли в районе их… примаков-то, уже виня себя за то, что едва не прошёл мимо такого обычного для села слоя. Там, где бушевала война, разоряя семьи и сёла, оставляя за собой госпитали с десятками и сотнями комиссованных, появлялись примаки. Не новый обычай, женившись, «приписываться» к дому жены, иногда меняя фамилию. Отчего бы скрывающемуся не пойти этой удобной дорожкой? Выяснилось, что примаков, конечно, никто не учитывает, а в районе их могло набраться, по словам военкома, десятка три-четыре, может и больше.
Несколькими часами позже в руках у Козырева оказалась учётная карточка сержанта Данилова с именем и отчеством «Волка», но этот – шестью годами моложе и уроженец Иркутска. Ещё не уверенный в удаче, с волнением лейтенант читал: «Призван в армию в 39-м году в Сибири… Под Проскуровым при освобождении города ранен в голень и контужен… Госпитали в Баре и Виннице… Орден Отечественной войны… На учёт взят по селу Гормаки… Зачислен в сельсовет секретарём и уполномоченным по сельхоззаготовкам…». Сделанная на карточке «особая отметка» означала выбытие из района без снятия с воинского учёта два года назад. Здесь же была подколота фотография в четвёртую долю конверта, полевая, выцветшая и вымокшая, как все фронтовые документы. Хорошо различимы были лишь сержантские погоны и военный орден над правым карманом гимнастёрки. Для опознания она не годилась без восстановления в лаборатории.
До села Гормаки пришлось добираться просёлками, на полуторках, которые то и дело увязали в глубоких колеях и колдобинах. К тряской дороге, от которой болело всё тело, прибавлялась горечь на душе оттого, что едва не прошёл мимо следа «Волка». Было досадно за свой промах, за то, что не думал, не все варианты просчитал.
Не зная, чем встретят Гормаки, Козырев заручился у майора райотдела рекомендацией к местному леснику и остановился у того как фронтовой товарищ Данилова.
О сержанте лесник знал немногое: прихрамывал, после госпиталя приписался к солдатской вдове Брикульской, на которую имел серьёзные виды. Работал в сельсовете, там, по слухам, получил военные документы и паспорт взамен утерянных. В том, что Данилов и есть человек на довоенной фотографии, показанной приезжим лейтенантом, лесник не был уверен, но какое-то сходство нашёл.
– Года два тому, – рассказывал лесник, – между вдовой и сержантом что-то произошло. Слух пошёл, будто лесных людей, то есть бандитов, испугался и вдову, и дела в сельсовете оставил. А в ту ночь, когда ушёл, в её хату бандиты вломились, его искали и, не найдя, надругательство над ней учинили.
При содействии лесника Козырев встретился с пострадавшей от бандитов вдовой. Постепенно в беседе выявились такие штрихи в характере и поведении бывшего постояльца Брикульской, которые всё более укрепляли Козырева во мнении, что, вероятнее всего, это и был «Волк». В повествовании вдовы о бандитах было много такого, что «не вписывалось» в реальность, настораживало. В данном случае не могло быть и речи о полной откровенности с этой женщиной.
Из Винницы лейтенант позвонил в Одессу. Оттуда передали, что на «прочищенной» специалистами фотографии с военно-учётной карты жители Белозёрки и Унтилов опознали бывшего полицая, начальника уездной и железнодорожной полиции. В Винницу вылетел подполковник Северов, чтобы вместе с Козыревым обстоятельно опросить Брикульскую.
Вдову под благовидным предлогом вызвали в район и оттуда в областной центр. Здесь от чекистов она узнала всю страшную правду об исчезнувшем сожителе и долго плакала. Когда успокоилась, как на духу повинилась во всём, что скрывала от людей. На вышедшего из госпиталя сержанта с орденом вдова действительно имела серьёзные виды: «Мужик одинокий, в силе, ранен не тяжело – малость прихрамывает, выпивает не так, чтобы уж очень; чего ещё надо, мужики нынче, после войны-то вон в какой цене…». Но вдруг, по словам вдовы, сожитель начал сильно пить. По ночам несуразицу плёл – про расстрелы какие-то. С этого у них разлад и пошёл. Разговор про пьяный бред был, а ещё как-то она пересказала ему, что у сельпо водитель из района говорил, будто начальника полицаев по селам ищут. После того он про бандитов придумал. Собрался совсем уходить, потому, мол, что угроза ему есть за работу в сельсовете и для неё лучше будет, если соседи узнают, будто бандиты ей за него отплатили. На прощание обещал через некоторое время наведаться, её же для видимости рушником связал…
– Ну, а с тех пор Данилов не напоминал о себе?
– Погодите-ка, был один случай, – припомнила вдова. – Примерно год назад приходила ко мне незнакомая женщина городского вида, молодая. Сказала, что работает медсестрой в Каменец-Подольском и приехала в наш район родителей навестить. Спрашивала она про Данилова Николая. Говорила, будто лежал он у них в госпитале, потом снова лечился в Баре. Две его сестры, её соседи, услышали, что она собирается в Винницкую область, и попросили узнать, куда устроился после выписки брат, почему-то давно писем не получают, – так вот, говорит, и узнала про Гормаки, в сельсовет заходила.
Приход этой женщины показался Брикульской странным, даже испугал, потому и ответила она незнакомке только, что жил у неё Данилов да вскоре съехал, а куда – не знает…
Лейтенант Козырев вместе с подполковником вернулись в Одессу, где им надлежало выработать новый план действий. Заново скрупулёзно рассмотреть и проанализировать всё, что удалось собрать по делу за все годы. В результате поездки сужалась зона активного розыска, чётче вырисовывались её границы. Однако Северов не был настроен оптимистично. Два обстоятельства беспокоили его. Встречу с Унтиловым можно считать случайностью, однако она заставила «Волка» почувствовать опасность. Но бегство из Гормаков… Оказалось, что оно последовало вскоре за розыскным циркуляром, посланным во все органы госбезопасности. Не о том ли свидетельствовали «разговоры у сельпо», что где-то кто-то действовал неумело, раструбил во все трубы?
– Останется ли он в насиженных местах? – спрашивали себя Северов и лейтенант. – Или, имея паспорт с иркутским местом рождения, подастся в Сибирь, на восток, как это делали многие фашистские прихвостни, «забытые» бежавшими немцами? Будет ли проживать по документам Данилова, ведь работая в сельсовете, он мог запастись другими документами?
Вопросов возникало бесконечно много. Отвергнув многие версии, остановились на необходимости сосредоточить розыск на Украине, в её западных районах. Необходимо было прежде всего «закрыть» те территории, которых, по собранным данным, держался разыскиваемый уже пять послевоенных лет. Восток пока исключили, считая, что туда «Волк» вряд ли подастся, опасаясь встреч с кем-нибудь из своих кровавых сообщников, потому как они наверняка заложат его, спасая собственную шкуру. Кроме того, на Украине затеряться было сравнительно нетрудно, поскольку ещё не улеглось движение больших людских масс, вызванное демобилизацией, возвращением из фашистского плена, из Германии, из эвакуации. Общим было мнение и о том, что спугнувшие «Волка» в Гормаках разговоры, были о каком-то другом полицае. Заметить за собой наблюдение Данилевский не мог – его не было. Брикульская же молчала, в этом он мог убедиться через сестру жены, приходившую к вдове. Чекисты установили её в Каменец-Подольске. Кстати, визит этой женщины навёл одесских розыскников на мысль о госпиталях, в которых время от времени мог отлёживаться «сержант-фронтовик», что и подтвердилось впоследствии.

Второй месяц лейтенант Козырев объезжал по намеченному плану города в западных областях Украины, устанавливал контакты с местными органами госбезопасности и внутренних дел, под разным видом появлялся на стройках, в учреждениях, на сельских базарах, в домах для приезжих. После Бара и Гормаков не забывал расспрашивать о примаках. Случалось, что заглядывал в дома переселенцев, в осиротевшие в военное лихолетье семьи, в которых мог появиться в качестве временного постояльца либо насовсем приписаться, осиротевший в войну бывший фронтовик. На ночлеге в одном из таких домов и услышал лейтенант историю про орден.
Гостившая у хозяев родственница с Тернопольщины, поддерживая разговор о вдовах, примаках, рассказала, что был у них случай, когда ветеран-инвалид оставил старухе в уплату за постой свою награду, ушёл и не вернулся. Было это с год назад в небольшом тернопольском городке Чорткове. Городок этот значился в планах Козырева – до недавнего времени в том районе функционировал госпиталь для инвалидов войны. Что ж, случай подкорректировал план, и Чортков стал на первое место в длинном списке других городов и селений, в которых следовало побывать лейтенанту.
В Чорткове Козыреву пришлось изрядно «попотеть», чтобы найти старую одинокую женщину. При встрече та рассказала, что около года назад явился к ней с запиской от сестры, которая работала санитаркой госпиталя для инвалидов войны, некий Данилевченко, выписавшийся из этого госпиталя и сказавшийся человеком без родных и без дома. Сестра просила приютить Данилевченко на какое-то время. Пожил он с полгода, работая при хлебопекарне. А тут вдруг собрался в Тернополь и на работе расчёта не взял. Сказал, что там друг с войны отыскался, просил спешно приехать хоть ненадолго, проведать. Шли дни, Данилевченко всё не возвращался. Тогда сельчане решили заявить в милицию. При осмотре пожитков инвалида и увидели гимнастёрку с военным орденом. По фотографии из Барского военкомата старушка и работники пекарни признали в Данилове Данилевченко. Из особых примет указали только на хромоту. Номер ордена сошёлся с тем, которым был награжден погибший под Херсоном лётчик…
Всё, что узнал Козырев в Чорткове, дало ценные материалы для дальнейшего поиска. А главное, стало ясно, что всё точно рассчитали чекисты: не ушёл «Волк» никуда, а петляет по Украине и перебежки его становятся всё короче.
В области и районы была дана новая ориентировка о Данилевском – Данилове – Данилевченко. Козырев выехал в Тернополь, и здесь его догнало сообщение из Галича, принятое центром. Со ссылкой на одесскую ориентировку, в нём говорилось, что некто Данилев, уроженец Иркутска, инвалид войны, лечившийся в госпитале, принят на пенсионный учёт в их городке. Лейтенант настоял на немедленном выезде на место, почти уверенный в том, что дело близко к завершению.
То, что ожидало его в Галиче, могло привести только в отчаяние. Никакого Данилева, согласно документам по учёту и местожительству горожан, в городе не значилось. Действительно, месяца два назад в райсобес приходил инвалид, справлялся о документах на пенсию, которые якобы должны поступить из больницы в городе Виннице. Показывал справку о выписке к месту временного жительства в город Галич. Адреса не оставил и больше не появлялся. Никаких документов из Винницы не поступало. Разговаривала с ним инспектор, она же кассир, через окошечко, Посетителя помнит с усами и при костылях. Вёл он себя не совсем естественно: в ответах на обычные в таких случаях вопросы о месте жительства, прописке тушевался. Когда она спросила, откуда он родом и почему решил выписываться в Галич, далёкий от Сибири, посетитель вдруг заторопился. Взглянув на фотографию из Бара, женщина задумчиво протянула: «Что-то общее есть… но утверждать, что это тот, на костылях, не могу…».
Однако Козырев был убеждён, что приходивший в кассу человек и есть разыскиваемый Данилевский. Видно, не случайно он держится западно-украинских, прикарпатских мест: где-то здесь, судя по всему, есть у него надёжные связи. Но главным было, хотя след опять оборвался, всё крепнущее у розыскников чувство уверенности в скорой встрече с «Волком».
За ночь Козырев вместе с сотрудником милиции обошёл места, где работали постоянные или сезонные сторожа. Следы Данилева отыскались на небольшой стройплощадке. Там он проработал сторожем две недели, но откуда появился, где проживал – никто не знал. Видевших его в лицо искать не стали, потому что на почте среди выставленной за стеклом невостребованной корреспонденции, оказалась открытка «Данилеву Николаю Андреевичу. До востребования», с почтовым штемпелем города Бучача, Тернопольской области. Отправитель детским почерком извещал «дядю Колю» о том, что тётя Вера и тётя Маруся живы и здоровы, бабушку встречать будут в Пышковцах. Открытка определённо имела тайный смысл, потому её оставили на месте – вдруг получатель явится. Козырев же, не теряя времени, выехал в Тернополь, а оттуда с двумя оперработниками отправился в Бучач.

Как бы не был уверен Фёдор Козырев, что розыск идёт по верному пути, всё же точил его червячок сомнения – мало ли невероятного бывает на свете. Вполне может случиться, что Данилев из Бучача не тот, кто им нужен. Выяснить это можно было только при дополнительной проверке «на личность». Но такая проверка исключается, слишком велик риск спугнуть «Волка». А что Данилев был им, Козырев всё более убеждался, перебирая в памяти по дороге в городок те скудные сведения, что смог сообщить милиционер, наводивший справки на месте работы Данилева.
Выяснилось, что Данилев, инвалид войны, бывший сержант, после непродолжительной работы заведующим буфетом, переведён на должность директора рынка. В его документах оформления прошлые места работы не упоминались, семья – тоже. И ещё: называют между собой своего начальника «усатый» и «колченогий».
Посовещавшись с товарищами, Козырев решил провести операцию по опознанию, а в случае подтверждения – по захвату. Легенду и план действий разработали применительно к обстановке: в милицию поступило заявление о рыночной краже, оперативному наряду требуется содействие администрации рынка. С этим руководитель опергруппы заходит в конторку, предъявляет удостоверение сотрудника милиции. На опознание – полторы-две минуты, минута «на выдержку», и если по истечении их Козырев не выходит, тогда в контору заходят местный старшина милиции и тернопольский чекист под видом обворованного; другой чекист из Тернополя с местным товарищем подстраховывают неподалёку от двери.
В конторе, куда вошёл Козырев, помещении с одним оконцем и затоптанным полом, за фанерным столом сидел изрядно потёртый с виду, но ещё крепкий усатый мужчина с отталкивающим выражением лица и пустым взглядом. Характерные выпяченные губы скрадывались усами. Глаза их на мгновение встретились. И Козырев почувствовал, как тошнота подкатила под сердце – человек с такими глазами способен на всё.
Справившись с собой, лейтенант начал было говорить своё: «А вот и мы…», – но в этот момент усатый грузно поднялся из-за стола ему навстречу, стукнув о пол деревянным протезом, заменявшим отнятую по колено ногу. Козырев быстро достал из планшетки милицейское удостоверение и подал инвалиду со словами: «…и мы за помощью к вам». Тот подержал в руке знакомую всем книжицу и, не раскрывая, молча вернул. Своим молчанием и внешней безучастностью он мешал лейтенанту окончательно увериться, что ошибки нет – перед ним «Волк», и надо принять решение.
В этот момент в дверях показались старшина милиции и «потерпевший».
– Товарищ старшина, – резко обернулся Козырев к вошедшим, – выясните у директора рынка общую обстановку с кражами, потерпевший пройдёт со мной на место… Мне не всё ясно… Потом мы вернёмся сюда. Вы поняли?
– Так точно! – подтвердил старшина, хотя понял только одно: раз офицеры оставляют его здесь, значит, так надо, и он привычно раскрыл планшетку, вынул бумаги, предложил сесть «товарищу директору», стоявшему словно в каком-то оцепенении.
Выйдя из конторы, Козырев глотнул свежего воздуха, устало присел на валявшийся в стороне ящик и вдруг отчётливо осознал, что сейчас он разговаривал с Данилевским. Ему представилась во всей реальности опасность, которая угрожала старшине. Ведь он оставил его, не предупредив, наедине с «Волком». Тот не будет терять времени. Козырев в волнении поднялся.
– Будем брать! Подгоните, пожалуйста, машину. – И уже совсем спокойно добавил: – Вопросы потом…

Следствие по делу Данилевского поручили вести лейтенанту Ивану Никитину, за год до этого закончившему юридический факультет Одесского университета. Молодой следователь зарекомендовал себя человеком большой выдержки, взвешивающим каждое своё слово. Даже новый подследственный, с маниакальным упрямством «отрицающий себя», не мог вывести его из состояния равновесия.
Данилевский на допросах твердил одно: его с кем-то путают, он – сибиряк Данилов, фронтовик-сержант, контужен и ранен, немало повалялся в госпиталях, там и фамилию искажали по небрежности, и боевые награды утеряли. Оружие, изъятое при аресте не его, однополчанин заезжал, оставил… Следователь терпеливо предъявлял документы из Херсона, Копаней, Белозёрки, проводил очные ставки с земляками, родными его жертв, осуждёнными соучастниками в злодействах, но «Волк» вопреки здравому смыслу твердил всё то же, надеясь спасти свою жизнь. Верхом безрассудства было его поведение и на очной ставке с родной сестрой, приехавшей из Сибири, где она жила с довоенного времени и о злодеяниях брата узнала только теперь. Увидев его, женщина заплакала и всё повторяла: «Как же это ты мог, Николай… Была бы жива наша мама!..». Равнодушный к слезам, глядя в сторону, Данилевский твердил: «Нет у меня сестры… Не знаю, что ей от меня надо…».
Во время очередного допроса следователь, предупредив допрашиваемого «Волка» об очной ставке, по внутреннему телефону попросил дежурного направить к нему ожидающего свидетеля. По какому-то внутреннему побуждению Данилевский поднялся с табурета и обернулся к двери. Вошедший был не стар, но совершенно сед, по-военному подтянут. Остановившись у двери, он некоторое время смотрел то на следователя, то на арестанта, зрачки которого вдруг стали расширяться. Наконец, поправив ремень гимнастёрки с выделявшейся на ней планкой боевых наград, свидетель обратился к Никитину, как принято у военных:
– Товарищ лейтенант государственной безопасности, офицер запаса Царюченко явился по вашему вызову…
Данилевский взмахнул руками и стал оседать на пол. С ним сделалась истерика. Очную ставку пришлось отложить.

Долго искали чекисты Ефима Царюченко, одного из расстрелянных у Белозёрского скотомогильника.
Старый житель села Климентий Свищев, родственник другого расстрелянного – Михаила Федощенко, рассказал, что вечером того страшного дня, возвращаясь с поля и проходя мимо скотомогильника, услышал доносившейся из ямы стон. По голосу узнал Ефима Царюченко, вытащил его и спрятал в сарае, потом помог уйти к своим.
После войны искали Ефима чекисты долго и упорно по всей стране, наконец, нашли в госпитале под Калугой незадолго до ареста Данилевского. Он рассказал, что знал о зверствах Данилевского и о том, как сам он и его товарищи стали жертвами карателей. При этом оказалось, что земляк его Свищев покривил душой…
В начале войны Царюченко, Федощенко и Скороход вступили в истребительный батальон, участвовали в боях под Херсоном, попали в окружение и, не сумев прорваться к своим, вернувшись в село, стали искать связи с подпольем. Дважды их арестовывали и били. «Обрабатывали» всегда немцы, «помогали» им Данилевский, Матасов и другие полицаи. После третьего ареста, в апреле, участь их была решена… Первым расстреляли Федощенко, потом – его. Он слышал, как передёрнули затвором, досылая патрон в патронник, ощутил удар и ожог в затылок, ещё услышал выстрелы, рядом упал Скороход. Ефим Царюченко потерял сознание. Сколько он так пролежал – неизвестно. Очнулся от жгучей боли во всём теле. Царюченко ощутил себя лежащим в мокрой земле. Был уже вечер, шёл дождь. Превозмогая боль, со стоном, он стал разгребать землю. В этот момент вверху замелькал свет и послышался голос Данилевского, говорившего кому-то: «Смотри, Царюченко ещё ворочается…». Выстрелы, один за другим, обожгли оба плеча. Усилием воли Ефим заставил себя подавить стон… Совсем стемнело, когда он, снова придя в себя, стал освобождаться от накиданной земли, и вот тогда к яме подошёл Свищев. Узнав Царюченко, сказал, что помочь не может, но пообещал оповестить родных. Прошли ночь и день – никто не пришёл. В яме оказался подкоп в сторону, вроде большой вымоины. Ефим забрался в него и лежал до следующей ночи. Днём снова услышал голоса Данилевского и Матасова, которые ругались, обнаружив только двоих. Данилевский говорил, что сам стрелял и уверен, что Царюченко убит, а труп надо искать у родственников или на кладбище… С наступлением темноты Ефим выполз из вымоины, с огромным трудом выбрался из ямы, дополз до сарая и зарылся в сено. Собравшись с силами, перебрался на чердак своего дома. Как потеплело, ушёл в Херсон, дождался своих. Воевал, дошёл до Берлина, получив на фронте ещё одну – пятую фашистскую пулю.

10.

После очной ставки с Царюченко Данилевский «признал себя» и стал давать показания, подтверждая то, что невозможно было отрицать. Цепляясь за жизнь, он хитрил и изворачивался, как мог. Но никакие уловки не помогали, и постепенно всё полнее становилась картина его жизни после войны. Объяснилась и его «колченогость», доставившая так много хлопот чекистам. Данилевский рассказал, что где-то под Винницей он оступился, сходя с поезда, упал и разбередил рану голени, полученную на фронте, а врачи вместо лечения отмахнули полноги. Но при этом он путал даты, «не помнил» название станции, не помнил лечебницу, где ему сделали операцию, называя то госпиталь, то больницу.
В Виннице при проверке версия обвиняемого лопнула. Больницам города и области Данилевский или Данилев не был известен. Но следы его обнаружились в одном из госпиталей, куда «инвалид войны быв. сержант Данилев» был переведён на долечивание из больницы железнодорожников. На железной дороге выяснились такие подробности увечья Данилевского, из которых складывалась картина совершенно невероятная: выходило, что «Волк», отчаянно силясь замести след, сам лишил себя ноги, чтобы стать неузнаваемым и тем самым спастись.
Пострадавший в результате наезда маневрового локомотива, как следовало из истории болезни, поступил в больницу ночью 18 сентября 1951 года с открытым переломом берцовой кости выше щиколотки, при отсечённой стопе. Больной объяснил случившееся своей неосторожностью и невнимательностью машиниста локомотива. Машинист и его помощник на месте показали, что в ту ночь заметили на путях откуда-то вдруг появившегося человека. Успели дать сигнал и замедлили ход, но человек тот, так им показалось, вместо того чтобы отпрянуть в сторону, резко присел к паровозу, потом вскрикнул… Когда они поняли, что случилось, тут же приняли меры к отправке его в больницу и тогда же высказали недоумение, как вообще его нога могла оказаться под колесом.
Работники больницы и госпиталя опознали больного Данилева на тюремной фотографии Данилевского. Выяснилось, что документы на имя Данилева он получил на основании устного заявления, подкреплённого имевшимся при нём письмом на имя Данилева Николая Андреевича из города Чорткова. Как выяснилось позже, он не раз писал сам себе письма и использовал этот приём не однажды.
Все годы после бегства с Херсонщины, рассказывал обвиняемый, он жил под страхом ожидающей расплаты. Из Гормаков ушёл, напуганный рассказами вдовы, и, выдавая себя за инвалида войны, лёг в провинциальный госпиталь, что делал и раньше. В действительности лёгкую контузию и ранение голени получил при отступлении немцев. В Чортков Данилевский приехал со справкой на имя Данилевченко, полученной тем же способом, что и позднее в Виннице в больнице, а затем в госпитале. Важные для себя новости – где кого ищут или схватили – узнавал на базаре. Там, в Чорткове, он встретил однажды Хедько из Касперовки. Бывший староста сказал, что отсидел срок в лагере и самовольно ушёл с поселения, просил помочь ему. Но Данилевский заподозрил другое: подослан, а если и в бегах, то ради своей корысти может явиться к властям и его запросто выдать. От Хедько он отделался, сославшись на срочный отъезд, но успел узнать, что Матасов и многие другие давно пойманы, и его, Данилевского, ищут: ещё в лагере старосту допрашивал какой-то въедливый в расспросах приезжий. Ходит он с полевой сумкой, взамен «Здравствуйте» говорит «А вот и мы…». В лагерь привёз «этот въедливый» разные фотографии, в том числе и его – с орденом. При упоминании карточки с орденом сердце толкнуло так, что Данилевский едва устоял, а придя домой, первым делом переоделся, гимнастёрку с орденом завернул в свёрток с бельём, думал позже зайти взять. На работе Данилевский отпросился на два-три дня в Тернополь, приятеля в госпитале проведать. Когда шёл за вещами, показалось – человек в проулок юркнул. Не заходя домой, он повернул к вокзалу, первым поездом уехал из Чорткова и через несколько дней оказался в отделении хирургии больницы винницких железнодорожников. Из госпиталя Данилевский выписался в Галич. Места прикарпатские он знал – скрывался здесь в первые годы после войны. Там, в пригороде Бучача, проживали у родственников жена и её сестра, они и дали знать условной открыткой, что он может, не боясь, переезжать к ним, но открытка в Галиче его не застала. Теперь Данилевский жалел, что поторопился с переездом. И даже после ареста он отчаянно надеялся, что «вывернется». Это и заставило его твердить «я – не я», пока не явился живой Царюченко…
В начале сентября 1952 года в Херсоне преступник предстал перед судом Военного трибунала.
Подсудимый яростно изворачивался, лгал, сваливал вину на сообщников и своих хозяев-фашистов. Под конец он пытался разжалобить свидетелей и судей заявлениями о больных почках и язве желудка, нагло утверждая, будто бы расстроил здоровье в дни ополчения.
Военный трибунал приговорил Данилевского к высшей мере наказания – расстрелу.

Одесса, 1988

P.S.

Я не участвую в войне,
Война участвует во мне.

Когда Данилевский предстал перед судом, меня ещё не было на свете. Только спустя более 30 лет после тех событий я узнала эту леденящую душу историю.
Моя встреча с генералом КГБ А.И. Куварзиным, непосредственным участником этой были, состоялась в конце 80-х, у него дома.
В стране надвигалась перестройка. Он, как опытный профессионал своего дела, предчувствовал глобальные перемены в государстве, а значит, и в его ведомстве. Поэтому уже тогда он обратился к своим бумагам, записям и архивам.
– Пришло время открыть карты, – с загадочным взглядом человека, знающего больше, чем можно было себе представить, поделился со мной тогда Анатолий Иванович. – Пусть наши земляки увидят, что делает страх с человеком. Не всегда бывает приятной правда, но её надо знать…
К тому времени было много написано честных, правдивых произведений о войне, открыты многие архивные документы об изменниках Родины.
Но я всё же взялась за перо, потому что это была моя история, история моего родного края, моих родных земляков, история из далёкого далёка. По молодости лет мне казалось, расскажи я об этом во весь голос, всё самое низменное в человеке, возвышающее предательство, никогда не повторится.
Сегодня, когда пережито столько трагических событий моей Украиной и нет уже на карте мира Советского Союза, единой Родины для всех 15 республик, мы легко и просто отдаём на поругание «великим» переосмыслителям эту эпоху, историю той огромной страны. Легко и просто открещиваемся от Великой Отечественной – одной на всех. Объединяем это наше святое всенародное понятие в словосочетание – Вторая мировая. Обобщаем, не желая вникать в суть, отгораживаясь национальной необходимостью, прикрываясь безопасностью страны. Делаем выборочной нашу память.
Разве это не предательство?
В одной умной книге я встретила утверждение, что Гитлер умер бездетным, но оставил после себя духовных наследников. А его последователей автор называл польским словом «погробовцы». Таким словом называли ребёнка, родившегося после смерти отца. Ни по-русски, ни по-украински, ни по-немецки так точно не скажешь…
Сколько же таких «погробовцев» нацизма сегодня!
Пройдёт совсем немного времени и может так случится, что при нашем молчаливом согласии мировые и национальные фальсификаторы, интриганы объявят А. Гитлера и его учеников выдающимися реформаторами человечества, а фашизм – движущей силой развития нашей цивилизации.

«Прожорливым червям я не достанусь, нет,
меня возьмёт огонь в своей могучей силе.
В сей жизни я всегда любил тепло и свет, –
Предайте же меня огню, а не могиле».

Да, так и было написано: «…die Warme und das Licht …».
Эти «высокие» поэтические строки читал каждый, кого гнали фашисты в крематории Маутхаузена, Освенцима (Аушвица), Салаcпилса, Бухенвальда, Майданека, в концлагеря по всей Европе.
Помнит ли она, спасённая Европа и весь спасённый мир, кто избавил их от смерти? Понимает ли моя Украина, кем была бы она, если бы не сила единства всех людей разных национальностей, живущих тогда в мире и согласии?
Я вспоминаю, как в 1985 году, в наш город впервые приехали английские писатели Джон Саммерс и его жена Соня Ричмонд. Они посетили Одесский областной Совет мира на ул. Белинского, 5 и долго беседовали с одесским писателем, первым председателем Одесского областного Совета мира И. Гайдаенко, моим отцом.
После знакомства с нашим городом, его людьми – писателями, ветеранами войны, пожилая чета, вернувшись в Англию, написала книгу «Путешествие в Самарканд». Этому изданию предшествовала переписка двух писателей из разных политических систем Ивана Гайдаенко и Джона Саммерса.
Почему я вспомнила об этом сейчас, спросит читатель? Прошло более 30-ти лет, но в мире мало что изменилось, и он не стал лучше. А мысли, умозаключения английских писателей Джона Саммерса и Сони Ричмонд звучат удивительно актуально в наших современных реалиях. Может, стоит к ним прислушаться…

«John Summers, 43 Eaton Crescent, Swansea, Wales, Britain.
December 27, 1985.

Дорогой Иван!
Я был очень рад получить твоё письмо, рад буду возможности увидеть снова прекрасных жителей Одессы, о которых я не перестаю рассказывать здесь, на Западе.
Мне было очень приятно, что Вы и Ваши одесские коллеги сумели понять истинное и глубокое значение моего описания Аушвица…
Если бы, и я подчёркиваю, если бы люди здесь, на Западе, могли понять настоящее значение Аушвица, что он означает, тогда они могли бы понять всё об отношениях между Западом и Советским Союзом.
В период 1939-1945 гг. моя жена Соня Ричмонд, тогда она ещё училась в школе, помнит своего отца. Он был офицером Британской армии. Он родился в Киеве в семье украинских евреев и выехал в Англию с родителями ещё в детстве. Так вот, Сонин отец говорил в 1945 году: “Если бы не русские, советские, сейчас бы уже не было ни одного еврея в Европе”. Воспитанная еврейкой-христианкой, Соня никогда не забывала этих слов и всегда страстно защищала всё, что касалось Советского Союза. У неё злость и нетерпимость к тем, на Западе, кто всё ещё не может понять историю Вашей страны и Великую Отечественную войну.
Моя жена говорит, что, если бы Советская армия не остановила нацистов, то она и её друзья евреи в Ливерпуле были бы следующими, кому пришлось бы проделать путь в Аушвиц.
Прочитав всё, что я написал об Аушвице, наши западные читатели уже не смогут придерживаться искажённых представлений, созданных средствами массовой информации западных капиталистических стран, о том, что СССР представляет угрозу западному миру.
Во время Фолклендских событий, сейчас это уже открыто признают на Западе, из-за тривиальной ссоры целый мир мог быть повергнут в пламя войны. Наш священный долг сделать всё, чтобы показать нашим читателям и зрителям на сколько серьёзна опасность, стоящая перед человечеством.
Когда станет очевидным, что одурачивать простых людей уже невозможно и когда люди откажутся поддерживать эту ситуацию, она сама перестанет существовать.
Наша общественность готова узнавать больше, чем мы видим и слышим. И чем больше мы узнаём, тем больше убеждаемся в том, что у нас так много общего, что в действительности никаких проблем нет. Все проблемы искусственные и созданы средствами буржуазной пропаганды. Мы должны все, и это наш священный долг во имя миллионов, которые страдали и погибли, устранить эти искусственные проблемы и идти вперёд в мир будущего…».

И ещё, из письма, датированного 29.01.1986 г.:

«Посылаю Вам обозрение только что опубликованной книги об Аушвице… Вы увидите, что тема Аушвица приобретает всё более возрастающий интерес на Западе. Но Вы так же убедитесь, прочтя обозрение известной газеты “Обзервер”, что в нём скудное упоминание о советских людях, о факте, что более 2-х миллионов советских военнопленных были убиты в Аушвице. И о том, что только сила советского оружия положила конец тому, что именуется величайшим преступлением в истории человечества. Миру следовало бы сейчас спросить у самого себя, почему это так?
Говорят, что поистине великие, имеющие важное значение события истории человечества, никогда не осознаются таковыми в то время, когда они совершаются. А “событие”, которое происходит сейчас, заключается в том, что это слово официально вышло из моды. Аушвиц, и всё, что оно означает, должно быть уменьшено: должно быть оправдано, оставлено без внимания и в конце концов затушёвано. Почему? Потому, что правда заключается в том, что Аушвиц был и остаётся истинно логическим завершением европейской капиталистической политики.
Я лично видел планы, которые находятся всё ещё там, в Аушвице. Эти планы нацисты составили до 1960-х годов (самонадеянно думая, что они, конечно же, выиграют войну).
Согласно этим планам в Аушвице предполагалось “обрабатывать” 60.000 человек в день.
На немецких фабриках за воротами концлагеря работали узники. На фабриках, которые контролировали довоенную экономику Германии, на тех самых 18-ти фирмах, которые контролируют экономику Германии и сегодня. Ничего не изменилось. Как напоминает нам немецкий драматург Петер Вэйсс: «Аушвиц – он ещё не закончился».
В европейской капиталистической прессе изображают дело так, будто Аушвиц означал только акцию против евреев, что обозначалось термином “всесожжения”. Но к 60-ым годам со скоростью, с которой избавлялись от евреев в течение военных лет, в Европе бы не осталось ни одного еврея, как и в мире.
Именно об этом вся моя книга “Дорога в Самарканд”: не только о дороге в Самарканд, но и об Аушвице, что я увидел и услышал в Советском Союзе, о его борьбе за сохранение мира…».

Память жива, пока мы помним. Забыть, значит умереть, пусть не физически, но духовно. А народ без души – мёртвый народ. Забыть, значит поставить себя в один ряд с такими, как «Волк». Только в траве забвения хорошо прорастают семена фашизма.
В ХХI-м столетии, 2 мая 2014 года в моей Одессе жгли и убивали людей. Нам больно и страшно возвращаться к тем дням. Нам проще и легче не ходить через многострадальное Куликово поле, обходя его стороной, как прокажённое, где даже горевший асфальт вздыбился от горя. Мы закрываем глаза и уши на все надругательства над скорбью на месте убийств у Дома профсоюзов. Нам спокойней выжить сегодня, делая вид, что ничего не происходит – разберутся без нас. Страх продолжает делать из нас предателей.
А годы проходят, заметая пылью времени нашу память. Память тускнеет. Боль в сердце и душе притупляется.
У нас в стране сегодня совсем другое виденье событий. Мы живём в контексте примирения. Неужто нам, сегодняшним «креативным», по всей нашей стороне родной, в каждом малом селе, районном центре, городе, у каждого могильного камня перечеркнуть слова – «Никто не забыт и ничто не забыто !»?...
В беспамятстве нам не одолеть дорогу в будущее.

Художник В. Ладейщиков.