«В то, что могло быть хуже – твёрдо верю. А в лучшее мне верится труднее…»

Ответы поэта, или Автора на сцену…

На вопросы Елены Сазанович отвечает Владимир Спектор...

Возможно, самое не парадоксальное в нашей жизни – это парадоксы. Потому как они есть факт, очевидность, реальность. На что в нашей фактически реальной и очевидной жизни не обращаешь внимание. Но в этом их и прелесть. Парадоксы можно открывать каждый день. Не менее легко, чем тяжелую дверь. И одна такая дверь приоткрылась… Самое фактическое, реальное и очевидное в жизни есть ни что иное как поэзия. Да, да! Вот это эфемерное, это волшебное, это неуловимое искусство, это мимолетное искусство. И как совместить? Документальность с эфемерностью. Мемуары с волшебством. Новости с неуловимостью. Эпохальность с мигом. Парадокс? Или логика? Или то и другое? Думаю, что читателям часто хочется увидеть автора прочитанных произведений. Поговорить с ним. Ну что ж, автора – на сцену! И самый честный, самый правдивый, самый искренний автор – поэт. Ему ничего не нужно придумывать в диалоге с нами. Он все уже давно придумал. Своим творчеством. Своей искренней болью… И про себя. И про Отечество. И про Вселенную. Вот такой парадокс. Поверьте, никто честнее не ответит. Ни музыкант своей музыкой, ни прозаик своей прозой. Ни художник своими полотнами, ни скульптор своими изваяниями. Поэзия – возможно, единственный вид искусства, где «я» полностью совпадает с «мы». Где создание полностью совпадает с его создателем. Где стопроцентность правды гарантирована. Где ремарки и отступления необязательны. Вот такой парадокс. Но это – про настоящих поэтов. Ведь только они могут ответить стихами…Автора – на сцену!

«Важнейшим из искусств… является кино». А самым честным – поэзия. Может быть, поэтому ее сделали не важной

– О важности поэзии ещё поговорим. А пока – о не менее (если не более) важном. О том, с чего всё начиналось. У каждой Родины – свой запах, своя память. Как у каждого детства… С чего началась ваша Родина. Только ваша? И только ваше детство?

Детство пахнет цветами – майорами, что росли на соседнем дворе. И вишневым вареньем, которое розовело в саду на костре…

– Это запах детства в провинциальном Луганске, где всё, о чём вспоминаешь, казалось, было рядом. Рядом – школа и базар со множеством телег и тележек, и завод с вечно ухающими прессами и молотами – тоже рядом, и строившаяся телевышка (примета времени!). И, главное, рядом был дедушка, с которым я оставался каждый день, и он мне читал детские и не очень детские книги, кормил картошкой и, напевая, шил для друзей шапки. Это у него было такое, как сказали бы сегодня, хобби. И ещё там (а теперь только в моей памяти) два портрета моих дядей, которые погибли очень молодыми. Но на фото они были веселыми и бравыми. Мне так казалось.

Дед шил шапки и пел песни. А я сидел на столе и ел картошку. Пахло кожей и тёплым мехом. А на стене висела карта мира. И два портрета с той картой рядом. А на них – два моих дяди, Одеты в солдатскую форму, чему-то задорно смеялись… Давно дед сшил последнюю шапку. Давно дед спел последнюю песню. А со своих портретов смеются геройски дяди… Смеются из моего детства…

И эти их улыбки, их бритые головы под пилотками – незабываемы. Как и ощущение незыблемой надёжности страны, когда после полуночного гимна замолкало радио, и слышались только дальние гудки паровозов и глухие, но могучие удары заводских молотов и прессов. Работала третья смена. Это было ощущение мира и надёжности.

Кузнечно-прессового цеха тревожащие ахи-охи – в звучащей памяти, как эхо полуразрушенной эпохи. Казалось время неизменным. Куда ни глянь, – везде начало. Дыханье пресса в третью смену баюкало и означало, что после гимна и курантов ночные страхи не тревожат жильцов, поэтов, музыкантов. А гул окрестный – он надёжен…

– Когда пришло к вам понимание, что маленькая Родина – это всего лишь частица большой. Что детство – это всего лишь частица большой жизни.

– Возможно, в апреле 1961 года, когда военную игру с пацанами в залежах песка для строившегося по соседству нового дома прервал торжествующий крик выбежавшего на улицу дедушки: «Наши в космосе!» Мы ничего не поняли, но восторг ощутили, тем более, и из близлежащих домов повыбегали соседи, и радость была повсеместной и неподдельной. Было искреннее ощущение гордой причастности к великой стране и великим делам.

Взлетал Гагарин, пел Муслим, «Заря» с Бразилией играла, и, словно ручка из пенала, вползал на Ленинскую «ЗИМ». В «Луганской правде» Бугорков писал про жатву и про битву. Конек Пахомовой, как бритва, вскрывал резную суть годов….

Запах «Красной Москвы» – середина двадцатого века. Время – «после войны». Время движется только вперёд. На углу возле рынка – с весёлым баяном калека. Он танцует без ног, он без голоса песни поёт… Это – в памяти всё у меня, у всего поколенья. Мы друг друга в толпе мимоходом легко узнаём. По глазам, в коих время мелькает незваною тенью И по запаху «Красной Москвы» в подсознанье своём…

Включалась «Ригонда» – и бодрость лилась через край. «Маяк» был умелым художником «нежного света». «Кудрявая» слушала вместе со всеми «Вставай»! И я подпевал про «борьбу роковую за это».

– В ваших воспоминаниях побеждает боль или радость?

– Думаю, там невозможна победа чего-то одного, в отдельно взятой памяти. Там всё вперемежку, и боль, и радость, «и слёзы, и любовь». Я люблю черно-белое кино. Но жизнь – очень цветная, с обязательными оттенками, нюансами, полутонами…

Было и прошло. Но не бесследно. Память, словно первая любовь, избирательно немилосердна, окунаясь в детство вновь и вновь, падая в случайные мгновенья, где добром отсверкивает зло… Счастьем было просто ощущенье, что осталось больше, чем прошло.

Дым воспоминаний разъедает глаза. Память о доме, как воздух, закачана в душу. Дом пионеров. Салют! Кто против? Кто за? – Ты ведь не струсишь поднять свою руку? – Не струшу.

…А в памяти, там тень яснее света, там хорошо быть просто молодым,
С беспечностью вдыхая горький дым Отечества, как дым от сигареты…

– Родина, родство, родные… Мы любим их всех. И все же… Чье мировоззрение, можно проще – слова и поступки, более всего на вас повлияли? Кто из родных вам более всего роднее?

– У меня было счастливое детство с любящими родителями. Но все дни, когда они уходили на работу, я проводил с дедушкой. Только потом смог понять и оценить, как он меня любил, верил в меня, гордился. Как заплакал, когда я принес из школы золотую медаль… Наверное, во мне отразились многие его черты и качества. И даже внешне я на него немного похож. Но, всё же, главным воспитательным фактором в моем детстве были книги, которые я стал читать очень рано. Родители даже запрещали, боялись за зрение и психику. Но я читал и читал каждую удобную минуту. Даже в кровати под одеялом с фонариком.

Здравствуй, дедушка, это ведь я, твой «Курчатов», что не стал академиком, как ты мечтал. Всё случилось не так, как хотел ты когда-то, если б только ты знал, если б ты только знал…

Мой дед здороваться любил и вслух читать газеты. Читал, покуда было сил, про жизнь на белом свете… Моим пятеркам был он рад. Предсказывал победы. Хотел, чтоб был я дипломат… А я похож на деда.

«Больше дела, меньше слов, до свиданья, будь здоров!» – так отец повторял, я смеялся, а время летело… «До свиданья» сменилось, увы, на «прощай». В неизвестность отъехал последний трамвай. Больше, всё-таки, слов и печали. Такое вот дело.

Прочитано так мало. Читается так трудно. Дорога от вокзала уходит прямо в будни. А мир вокруг великий. И снова зреет завязь… И молодость, и книги, никак не начитаюсь.

– И в продолжение вопроса – кто из писателей более всего вас изменил, покорил, удивил? Кто из литературных героев вам более всего роднее?

– С дедушкой мы прочитали все имевшиеся в наличии сказки, сказочные повести и детские стихи. Повезло, что среди них была чудно изданная книга Пушкина, и в ней – не только сказки, но и стихи, которые запомнились с тех пор на всю жизнь. А еще избранное Лермонтова, «Буратино» Толстого, Незнайка» Носова, «Приключения Карика и Вали» Ларри…А потом читал все книги, которые были в домашней библиотеке плюс те, что брал в библиотеке школьной. Мне казалось, что плохих книг просто не бывает. Огромное впечатление оставила книга Макаренко «Флаги на башнях». Может быть, потому что там – о дружбе, справедливости, чести. Но и написана она увлекательно. Чапаев, Корчагин, молодогвардейцы, Овод, Володя Дубинин, персонажи Гайдара – все они были в ряду образцов и геройских героев… И рядом «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, «Старик Хоттабыч» Лагина, «Когда я была маленькой» Инбер, «Белеет парус одинокий» Катаева… Это только то, что вспомнилось сразу… Потом пришла пора собраний сочинений, которые тогда издавались миллионными тиражами и поначалу были доступны всем. Джек Лондон, Библиотека приключений, Александр Грин, Проспер Мериме, Михаил Шолохов, Стефан Цвейг, Александр Беляев…И, конечно, Ильф и Петров, цитаты из которых в изобилии знали даже двоечники. Это было время, когда телевидение делало если не первые, то лишь вторые шаги, никаких гаджетов с интернетом не было даже в фантастических романах. И потому чтение было вполне уважаемым и престижным занятием. А кроме него были доступные и бесплатные занятия в спортивных секциях и многочисленных кружках в Домах пионеров. И, конечно, «важнейшее из искусств» – кино. Я не идеализирую время, в котором, как всегда поровну было и хорошего, и не очень. Но так было.

Молочные реки, кисель-берега, где Кот в сапогах, Колобок, Айболит... Закроешь глаза: «Кто летит»? – «Га-га-га»... Крылатая память из детства летит.

Вспоминаю обложки прочитанных книг – слышу эхо, которого нет. Вижу их, словно лица ушедших родных, словно окон не гаснущий свет. И, как будто страницы сквозь память летят, и счастливые лица видны… Это «время вперёд» или «время назад»? Это ветер, листающий сны.

Князя Андрея зрачки отразились в чужих небесах. И вечность читает на русском, не чувствуя боли. Там, в облаках, леденеет ещё не прочитанный страх, который остался забытою книжкою в школе.

Свой среди чужих? Или чужой среди своих?

– Мы все на Родине своей давно уже чужие… Вы свой среди чужих? Или чужой среди своих?

– Понимаю двойственность и щекотливость ситуации. Ведь несколько лет живу вне Родины, которой для меня остается и всегда будет Луганск. Хочу надеяться, что я не чужой среди своих. Да и своим среди чужих не стал – это точно. Спасибо интернету – дает возможность оставаться на связи с друзьями, общаться, словно не замечая громадных расстояний. Это, конечно, чудо. И это помогает не сойти с ума. И потому я – свой для друзей и родных. И надеюсь не чужой для своей Родины. И для Литературы.

Я – свой-чужой в потоке новостей, где только взгляд от правды до обмана. И только фотографии детей сигналят честно – выключать свет рано.

А вы из Луганска? Я тоже, я тоже... И память по сердцу – морозом по коже… Глаза закрываю – вот улица Даля, как с рифмами вместе по ней мы шагали. Но пройденных улиц закрыта тетрадка. Вам кажется, выпито всё, без остатка? А я вот не знаю, и память тревожу... А вы из Луганска? Я тоже. Я тоже.

Ничего не изменилось, только время растворилось, и теперь течёт во мне. Только кровь моя сгустилась, только крылья заострились меж лопаток на спине, И лечу я, как во сне… Мальчик с узкими плечами, парень с хмурыми очами – Я не в вас. Но вы во мне. Мы с лопаткой на ремне маршируем на ученье, всё слышнее наше пенье. Мы шагаем и поём. О красавице-дивчине, о судьбе и о калине, и о времени своём...

– Нас всех коснулась война. Даже, если косвенно. Даже если мы давно в мире. Не условен ли он? Или в мире по-прежнему мира нет?

– В мире нет мира. Увы… Не так уж много лет прошло со дня окончания той страшной войны, которую политкорректно называть второй мировой, (но для наших отцов, да и для нас она была Великой Отечественной), как уже вовсю перевирают её итоги, унижают солдат-победителей, превозносят полицаев, тех, кто воевал в войсках ваффен-СС, стрелял в безоружных, старых, голых, больных… Уму непостижимо. Но ведь мир помнит всё, как было. Правда жива. Я помню, помню, помню и ягоды, и корни, и даты, как солдаты, стоят в одном ряду. А врущим я не верю, Находки и потери приходят и уходят. И врущие уйдут. На мой взгляд, врать, чествовать мучителей, насильников, убийц – это грех. И он отзовется в судьбе тех, кто этого не понимает. Или не хочет понимать по формуле «моя хата с края, меня это не касается». Это касается всех. Ибо это – жизнь и смерть, мир и война. Не замечать, не мучиться вопросами, не повторять – «страна, вина, война». А говорить на «чёрное» – «белёсое», выглядывая тихо из окна. Не выделяться даже в грязном месиве, Быть с краю – не на взлётной полосе, оправдывать любое мракобесие. И быть, как все, как все, как все. Возможно, это удобная позиция. Но она за себя может очень больно отомстить. Война, кстати, вновь пришла к нам в дом совершенно неожиданно в мирное и, казалось, бесконфликтное время. Вот замысел, неведомый уму, – врагами назначать в своем дому друзей, соседей, отправляя всех прямой наводкой, позабыв про грех, прямой наводкой в злые небеса, сквозь детские, бездонные глаза, не ведая, что другом бывший враг уже готовит твой небесный шаг… Какое-то невменяемое злорадство, мстительность, нетерпимость к иному мнению… За что? Почему? Ответа нет. Просто кому-то так надо, выгодно. И миллионы людей вновь заложники чужих амбиций, корысти, злости. 

…В лица дядей вечно молодых сквозь их строки загляну. Снег в тех письмах – тоже молодой, Лучшие слова – одни на всех. Время между мною и войной – утрамбовано, как снег.

Ну, что с того, что не был там, где часть моей родни осталась. Я вовсе «не давлю на жалость»… Что жалость – звёздам и крестам на тех могилах, где война в обнимку с бывшими живыми, где время растворяет имя, хоть, кажется, ещё видна тень правды, что пока жива (А кто-то думал, что убита), но память крови и гранита всегда надежней, чем слова. Ну, что с того, что не был там, во мне их боль, надежды, даты… Назло врагам там – сорок пятый! Забрать хотите? Не отдам.

Я, к сожаленью, видел это – плевок ракетный, роковой… И стало окаянным лето, а тень войны над головой накрыла сумраком смертельным любви погасшие зрачки, где отразился понедельник началом траурной строки.

Нет ни зависти, ни злости, ни злорадства, ни вражды… Вперемешку на погосте – москали, хохлы, жиды… Годы мчатся, как в насмешку. Вновь друг другу не милы Те, кто гибнут вперемешку – москали, жиды, хохлы. Не поймут, в чём виноваты, память множа на нули, Не узнав в прицеле брата, хохло-жидо-москали.

– Время выбрало нас. Нелегкое время. И согласия не спросило. Временам согласия не нужны. И все же… Мы иногда (хотя бы в мечтах) останавливаемся в том времени, в котором хотели бы остаться. Где вы бы хотели остаться?

– В замечательной песне на стихи Роберта Рождественского есть строчка: «Может впервые за тысячу лет дайте до детства плацкартный билет Тихо кассирша ответит: «Билетов нет». Билетов на поезд нет, но у меня – проездной. Мигает зелёный свет у осени за спиной. И думаешь – всё путём, проснёшься – и благодать. Но каждый – лишь о своём. И есть ещё, что терять... Мы все родом из этой страны, из того времени, вернуться в которое хочется, но не можется. А в моем случае, время было действительно добрее и сердечнее. И Луганск развивался бурно и энергично, превращаясь в респектабельный и красивый областной центр.

Не отключается кнопка «Прошедшее время», в чьих зеркалах отражение юности длится. Вместе со всеми я тоже ловлю отраженье, тенью своею врастая в любимые лица. В будущем времени — только вопросы, вопросы… Кнопка его каждый раз нажимается туго. Что-то мешает глазам — то ли дождь, то ли слёзы, чтоб отразиться навеки, теряя друг друга.

А я из ушедшей эпохи, где бродят забытые сны, где делятся крохи, как вдохи, на эхо огромной страны.

Возвращаются забытые слова, проявляются надежды и улыбки, и весна, как новая глава, где краснеют розы, как ошибки. Хочется найти, поднять, сберечь, избежать сомнений ненапрасных, и не искривить прямую речь, и Луганск нарисовать как праздник.

Эпоха непонимания…

– Мы все с одной планеты, «пассажиры одного корабля». Почему, по-вашему, взаимопонимания все меньше? И даже понимания самих себя?

– Наверное, так было во все времена. Люди ведь не меняются, они такие же, какими были в Древнем Риме или в Средние века. И тогда были добрые и подлые, щедрые и скупые, завистливые и простодушные… Те, кто по своей воле идут лечить людей в тифозный барак, потому что это их долг. И те, кто встречают проклятьями и камнями своих больных земляков, презирая всех, кроме себя. Да и ключевые фразы Библии «Так будет не всегда» и «За всё – воздастся» не теряют актуальности. А вот почему люди не могут (не хотят) жить в мире, дружбе и согласии – большой вопрос. Казалось бы, это не только морально спокойнее, но и экономически выгоднее дружить, торговать, помогать друг другу… Но нет. Находятся самые ничтожные поводы для конфликтов, никто не хочет уступать, продолжаются убийства, гибнут не только солдаты, но дети и старики… Тем не менее, гордыня, корысть, чванливое самодурство по-прежнему торжествуют. Странно…

Эпоха непонимания, империя недоверия. Не поздняя, и не ранняя – бесконечная империя,
Где хищники пляшут с жертвами, то с левыми, а то – с правыми... Где нужно быть только первыми, и правдами, и неправдами

Не подсказываю никому, потому что и сам не знаю. Не пойму ничего. Не пойму. Начинается жизнь другая. Может, время стихов ушло, время прозы суровой настало? Жизнь, как птица с одним крылом, бьётся в каменной клетке квартала…

Думаю о будущем и прошлом, что стало истинным, что – ложным, о бизнесе и комсомольском марше, о поколении, что стало старше на фоне встреч и расставаний, а также – разочарований. О том, что сытость – не всегда отрада, а боль, по-прежнему, за всё награда, О том, что хорошо – не значит – бедно. О том, что думать – никогда не вредно.

– С годами дружить труднее. Как говорится – береги новый дом и старых друзей. Вы чаще находили друзей или чаще теряли?

– Хорошо сказано, что дружба удваивает радость и делит пополам горе. В моей жизни был трагический момент, высветивший отношение настоящих и мнимых друзей. Мнимых оказалось очень мало. Конечно, лучше, чтобы таких моментов не было. Но зато проверка для дружбы была мощная. У меня есть несколько близких друзей ещё со школы, и это очень надёжно, тепло и трогательно. Есть друзья среди коллег-литераторов, и это тоже очень близкие, надежные люди… Жаль, не могу найти тех, с кем служил в армии. Их нет в социальных сетях. Видимо, мы уже старые, и я, как исключение, ещё что-то ищу в интернете. Потому что память о друзьях – незабываема.

У дружбы и любви на страже – отсутствие корысти и причин. Иначе – купля и продажа друзей, неверных женщин и мужчин. Знакомо всем и повсеместно предательство, то громкое, как джаз, то скрытое мотивом мести… А вот меня спасали, и не раз друзья, нежданно, не картинно. И ангел пел над заводской трубой… А были и удары в спину, и ангел плакал над моей судьбой.

И как мне их всех собрать, друзей, что рассыпались тоже средь старых и новых бомбёжек, хотя бы в свою тетрадь, собрать карандашный цвет, он звался когда-то "Мистецтво",
Раскрасить дорогу, как детство, как счастья былого след. Всех ненавидящих — прощаю. Смотрю в упор — не замечаю. А вижу, как трава растёт. Её ведь тоже — топчут, топчут, она в ответ растёт, не ропщет, растёт, как будто бы поёт.

Уходит время бескорыстных песен, всё реже слышно: «Друг, товарищ, брат»… Всё чаще: неудачлив, значит – честен, зато нечестен – выгодно богат. Ты чувствуешь, дружище, как уходит наивная застенчивость, и с ней – Нелепое, как дым без парохода, теряет голос эхо наших дней.

– Ваш сборник назывался «Призрак счастья». Но вы сами верите в призраки или в само счастье?

– Нас учили, учили, ещё раз учили… И конспекты тех лекций ещё не истлели. Только знания старые нынче не в силе, и беспомощны, как импотенты в постели. Нас учили, учили, ещё раз учили… Где ты, призрак бродячий знакомого «изма»? Отряхиваю конспекты, как память, от пыли И прилежно ищу хоть бы тень оптимизма… Без веры в счастье жизнь просто теряет смысл. Правда, представления о счастье у людей очень разные. Деньги, власть, слава – о них грезят, наверное, чаще всего. Путешествия, рестораны, развлечения – это тоже в тренде. Думаю, главный компонент счастья – здоровья. А ещё – мир, любовь, дружба, максимальная реализация того, что дано от Бога… Ну, и успех в достижении поставленной цели – это тоже из области счастливых моментов. В реальности зачастую вместо счастья обретаешь погоню за его призраком. Но и это не самый плохой вариант… 

Над кабинетами, над приёмными, и над мыслями потаёнными дух начальства, пузатый, грозный, и просителей – слёзно-постный. Всё меняется – пьесы и роли, превращая диезы в бемоли, вызывая то плач, то смех. Но, как прежде, манящий грех вновь находит в постели у власти не свободу, а призрак счастья.

На берегу чужой реки сижу и жду своей погоды. Но проплывают только годы, как междометья вдоль строки. Уйти? Могу и не могу. И слышу, как она смеётся,
собою заслоняя солнце, чужая тень на берегу

Принимаю горечь дня, как лекарственное средство. На закуску у меня карамельный привкус детства. С горечью знаком сполна – внутривенно и наружно. Растворились в ней война, и любовь, и страх, и дружба...

Всенародно известными стать не дано современным поэтам…

– Сейчас как никогда искусство страшно далеко от народа. И нужен ли вообще сейчас народу поэт? 

– Всенародно известными стать не дано современным поэтам. Их слова вылетают, как птицы в окно, и – без ответа. Маломощны их книги, как Даймлер и Бенц в самом начале, и, к тому же, утерян терновый венец. Вы не встречали?.. Нет, не встречали. Во все времена любителей поэзии было не больше одного процента от населения страны, земли… Хотя бывали взлёты популярности, как в середине прошлого века в СССР, когда выступления поэтов собирали стадионы, когда Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина, Рождественский, Окуджава – были рупором поколения «оттепели». Их фамилии были как пароль, книги их раскупались мгновенно. Читать и обсуждать их было модно. Правда, рядом с ними жили и писали Тарковский и Левитанский, Межиров и Самойлов, Слуцкий, Соколов, Винокуров… Можно назвать ещё десятки фамилий замечательных поэтов, которые тоже определяли уровень поэзии, были большими мастерами, но не столь громко знаменитыми, как их более молодые коллеги. Хотя, всё расставляет по местам время. А прижизненная слава поэта зачастую не имеет никакого отношения к поэзии. Вот сегодня, кого можно назвать знаменитым, известным поэтом? Я, конечно, могу озвучить несколько десятков фамилий, но я-то интересуюсь этим профессионально, да и то знаю лишь часть авторов, стихи которых удалось прочитать в журналах, альманахах, книгах. А поэзия и поэты – нужны. Не зря ведь скоро количество пишущих сравняется с количеством читающих. Значит, для чего-то нужно выражать мысли ритмически и в рифму (хотя, сейчас можно и без них). Люди пишут стихи, когда им хорошо, и когда плохо, когда хочется разобраться и понять, что происходит на свете… И поделиться этим с окружающими. Пишут потому, что иначе – не могут, а не потому, что хотят славы, денег… «Но и безденежью наперекор, пишут и пишут… Сносят судьбы не укор – приговор, как сносит крышу». В общем, классик не зря сказал: «Цель творчества – самоотдача…»

Нужны ли сегодня стихи, и эта печаль между строчек, когда от лесковской блохи остался лишь лапки кусочек. Когда между мной и тобой из всех интересов – бубновый, а лозунг за нашей спиной – он позавчерашний, не новый. Когда городские черты стираются, словно подошвы. Со временем, вроде, на «ты», но только не с будущим. С прошлым.

Бежит строка в дорожной суете, и я, как Бог за всё, что в ней – в ответе. А в небесах рисует строки ветер. он в творчестве всегда на высоте. А у меня сквозь низменность страстей, невольную печаль воспоминаний Таранит, разбивая жизнь на грани, строка любви, парящая над ней

Яблоки-дички летят, летят… Падают на траву. Жизнь – это тоже фруктовый сад. В мечтах или наяву Кто-то цветёт и даёт плоды даже в засушливый год… Яблоня-дичка не ждёт воды – просто растёт, растёт.

– Стихи и проза, лед и пламень… Можно продолжить до бесконечности. Музыка или тишина. Вздох или выдох… Легко ли быть поэтом? Поэт – это лишь молодость, легкость, или необязательно. И обязательно ли с уходом молодости, уходит поэт в поэте? Когда вы поняли, что вы поэт?

– Я ведь большую часть жизнь проработал на заводе, а луганские машиностроители не менее суровы, чем легендарные челябинские. И потому сказать о себе: «Я поэт» можно было только в юмористическом контексте, примерно так: «Я поэт, зовуся светик. От меня вам всем приветик». Но писать-то начал ещё в школе. Всё развивалось у меня очень медленно, как говорится, ступенчато. Был счастливый момент, когда на заседании МСПС в Москве ко мне подошел незабвенный Сергей Михалков, приобнял и сказал: «Прочитал твою книгу. Ты хороший поэт». Это, конечно, добавило уверенности в себе. Мне посчастливилось услышать, как Евгений Евтушенко говорил о главных качествах поэта (перед этим я прочитал об этом и в его книге). Мэтр об этом сказал так: «Первое: надо, чтобы была совесть, но этого мало, чтобы стать поэтом. Второе: надо, чтобы был ум, но этого мало, чтобы стать поэтом. Третье: надо, чтобы была смелость, но этого мало, чтобы стать поэтом. Четвертое: надо любить не только свои стихи, но и чужие, однако и этого мало, чтобы стать поэтом. Пятое: надо хорошо писать стихи, но если у тебя не будет предшествующих качеств, этого тоже мало, чтобы стать поэтом». Спорить с этим невозможно. Я бы добавил ещё такие качества, как терпение, упорство, настойчивость, постоянное самообразование. Всё это трудно, но без этого никак. 
 

Не хватает ни злости, ни нежности – не хватает в судьбе безмятежности, не хватает улыбки крылатой, лёгкой детскости, не виноватой в том, что всё получилось так странно, что в смятении люди и страны, что в конце благодатного лета все прозаики мы. Не поэты.

Тороплюсь, не поспешая, медлю тоже невпопад… Солнце, как любовь большая, освещает всё подряд. То налево, то направо, наугад и напрямик… Где-то деньги, где-то слава, я к ним так и не привык. Даже плача, улыбаюсь, не хочу терять лица, Постепенно продвигаясь от начала до конца.

…А дорога-то – щербата. Проезжаем чьи-то даты, чьи-то хаты, казематы… В небе скачет конь крылатый. А дорога – не цветами, вся усыпана камнями, изборождена следами, И пропитана веками и годами, и часами… И слезами вся дорога, как святой водой, умыта. Скользко. Смотрят все под ноги. Сеют звезды через сито. В спешке звезд не замечают. Звезды падают на землю. А дорога мчится дальше. А из звезд растут деревья.

Я понимаю — всё пройдёт. Но дни — летят, летят, летят…

– Нашу жизнь можно назвать чем угодно (скорее даже – обозвать) – но только не сказкой. Где добро и зло четко разделены. А когда нет границ… Нашу жизнь в какой жанр вы вместили бы?

– Она вне жанров. В жизни всё вместе и рядом – зло и добро, подлость и порядочность, нежность и ненависть, любовь и предательство… Хотя, последнее время ситуация в мире всё более похожа на события из фильма ужасов. Если раньше это касалось преимущественно Донбасса, то сейчас – почти повсеместно. Тревожно. На что надежда? Как всегда, на любовь, милосердие, благоразумие, сопереживание… А на что ещё?

Условно делимы на "право" и "лево". Как славно незримы "король, королева,
Сапожник, портной"... Это со мною и с целой страной,
Где всех поделили почти безусловно на "любишь – не любишь", на "ровно – не ровно",
А будто вчера – жизни беспечной была, как сестра, 
Страна, где так быстро привыкли к плохому, где "эныки-беныки" вышли из дому,
А следом свинец, хочешь – не хочешь, но сказке – конец.
Как живётся? – С мечтой о Карраре, невзирая на то, что труха, – повсеместно, не только в амбаре. И лишь шаг – от любви до греха… Но, взрывая нелепые будни, прорываясь сквозь дни и века, и сквозь слёзы – любовь неподсудна, и, как стих, иногда высока.

Не слова, не отсутствие слов… Может быть, ощущенье полёта. Может быть. Но ещё любовь – это будни, болезни, заботы. И готовность помочь, спасти, улыбнуться в момент, когда худо. Так бывает не часто, учти. Но не реже, чем всякое чудо.

– Иногда кажется, что вера поэта – это безверие. Или боль. Или крик. За все и за всех. Безверие – это просто кричащая – вера?

– Когда-то я писал так: «Хочется верить словам и призывам. Хочется верить. Но если бы живы были бы те миллионы замученных, не было б, может, бедою наученных, правду и ложь равнодушно внимающих, жрущих и пьющих и «всё понимающих». Все понимающих. только не верящих, жить по-другому уже не умеющих. И заколочены души, как двери… Но хочется верить. Хочется верить»! Конечно, хочется верить в справедливость и сострадание. И совсем не хочется – во всеобщую продажность, в бездушное злорадство и корыстное себялюбие… Жизнь зависла над чертополохом. Только мир, по-прежнему большой. Не хочу сказать, что все – так плохо, не могу сказать, что хорошо. И, тем не менее, хочу завершить строками, где есть надежда на то, что всё будет так, как хочется: «Всё хорошо. Только дождь без просвета. – это преддверие бабьего лета, Дальней зимы и мужской непогоды… – Капля за каплей, за годами годы. Всё хорошо, – повторяю я снова, мальчик из прошлого. Дедушка. Вова»...

Сделать всем прививку доброты, чтобы антиподлость, антизлость были с антизавистью на «ты», чтобы пелось, елось и жилось, как мечталось людям на Земле, где щедрот не меньше, чем забот, где лежит, как блюдо на столе, взорванный войною небосвод.

И, в самом деле, всё могло быть хуже. – мы живы, невзирая на эпоху. И даже голубь, словно ангел, кружит, как будто подтверждая: «Всё – не плохо». Хотя судьба ведёт свой счёт потерям, где голубь предстаёт воздушным змеем…
В то, что могло быть хуже – твёрдо верю. А в лучшее мне верится труднее

Увидь меня летящим, но только не в аду. Увидь меня летящим в том городском саду,
Где нету карусели, где только тьма и свет… Увидь меня летящим там, где полетов нет. 

Всё это нужно пережить, перетерпеть и переждать. суровой оказалась нить и толстой — общая тетрадь судьбы, которая и шьёт, и пишет — только наугад. Я понимаю — всё пройдёт. Но дни — летят, летят, летят…

Р.S «Старые долги» уже отданы. Даже если их не было. «Усталый караул» – ушел в отставку. И не только потому, что устал. «Не по Гринвичу отсчитывая час», ведь время давно изменилось. И даже Гринвич здесь ни при чем. А «Прямая речь» всего лишь – «История любви забытой». Любви – ко всем и ко всему. Впрочем, возможно, «Ничего не изменилось». Или наоборот? Ведь «Время предпоследних новостей» – это «Степень свободы». А «Прямо по курсу – жизнь»... Хорошо, если – прямо. И по курсу… Ведь в «Дыхании пространства» давно другой воздух. Да… «Ничего не изменилось»!? Конечно, еще как изменилось! Уже даже «Время меняет адрес». Ну хорошо… Или нет, наверное все таки – нет…