«Бой замолкал…»

А вы целовались под ливнем...

А вы целовались под ливнем колючей шрапнели,
что воздух вокруг рассекает с неистовым воем?
И кажется, если сейчас мы прожить не успеем,
то через мгновенье уже нас не будет с тобою?
Не будет весны с нашим первым бессонным рассветом,
кино на последнем ряду и весёлого «горько».
Не будут смеяться с утра наши общие дети,
с щенком лопоухим играя по прозвищу Борька.
А вы целовались у жизни своей на излёте,
которая может вот-вот оборваться? И завтра
уже не наступит. И рвётся, как птица, из лёгких
дыхание юности нашей, прошедшей внезапно...
И будут дожди слёзы лить над уставшей землёю.
И будут под ними гулять, целоваться и плакать,
забыв обо всем, как под ливнем шрапнели те двое
весной, под Берлином, в далёком таком сорок пятом...

Земляника

Бой замолкал. Всё глуше были звуки
той канонады, что вспугнула птиц.
Деревья разметали ветви-руки,
чужой бронёй поверженные ниц.

Бой затихал. За дальним косогором
дымился танк, уже не видно чей.
И третий взвод с израненным майором
переходил вброд небольшой ручей.

Разрывами встревоженные птахи
вернулись в лес, ища остатки гнёзд…
А он лежал, в распахнутой рубахе,
как – будто бы  к земле сырой прирос.

Как – будто утомился, на мгновенье
забыв про грохот, вой снарядов, крик.
И на губах искусанных свеченье –
Как алый сок поспевших земляник.

Он видел мать с лукошком, полным ягод,
он помнил запах и медвяный вкус,
и как крестил тайком на Пасху дьякон,
и как шептал уверенно: «Вернусь…».

Застыло небо и умолкли птицы,
так, словно смерть их прервала полёт…
А кровь бойца, что по траве струится,
здесь снова земляникой прорастёт…

Память

Что наша память – коротка, непрочна...
Давно земля травою заросла,
там где былых воронок многоточья
и на крови замешена зола.

Давно в свои вернулись гнезда птицы,
и только свист их режет тишину...
Но никогда домой не возвратиться
отцам и дедам, павшим в ту войну.

Их имена не занесут в скрижали
и потеряют в спешке ордена...
Вновь где-то бой… А вы нам завещали:
«Война не повторится никогда».

Но память коротка. На нитке тонкой
висит судьба планеты всей, пока
кладёт цветов букет рука ребёнка
к могиле прадеда – солдата РККА...

Их расстрелять хотели на рассвете*

Их расстрелять хотели на рассвете,
Когда туман над полем полз змеей.
Там были бабы, старики и дети,
И мой отец со всей своей семьёй.
Деревней целой в ту шеренгу встали,
И каждый третий сделал шаг вперёд...
На их дворе, в углу, на сеновале
Два лётчика, два раненых... Орёт
Немецкий офицер про русиш швайне,
Блестит хрустящий хромовый сапог.
... Никто ему не выдаст этой тайны,
И шепчет мама: «Ты молчи, сынок,
Смотри в глаза фашистскому подонку
И про себя считай до десяти.
Уже плывёт по Сейму плоскодонка,
Чтоб к партизанам раненых свезти « ...
Но вот подняли ружья полицаи,
И багровел, как свёкла, офицер,
Когда меж ними, бледный и усталый,
Встал староста:» Ты прыть свою умерь.
Откуда здеся взяться партизанам?
Все жители у нас наперечёт.
Вот посмотри, старуха Марьиванна,
Та целый день для вас хлеба печёт.
А дед Петро работает на кузне,
Клавдея с Зинкой в поле от зари
До самого заката. Карапузы –
Те целый день копаются в пыли...»
Он говорил, негромко, но солидно,
Да то и даром – бывший счетовод,
Не подавая перед фрицем вида,
Что сам душой болеет за народ.
Так каждому нашёл он оправданье,
И офицер, кривя в усмешке рот,
Сказал с акцентом – это, мол, собранье
Закончено, и список дал работ.
Все тихо разошлись, шепча молитвы,
Крестился дед, смахнув слезу у глаз.
То поле, где жнивье – как поле битвы,
Что выиграл их староста сейчас.
Кто слаб душой, поймёт его едва ли
И проклянет, и злобно плюнет вслед...
На опустевшем дальнем сеновале
Оставил лётчик с табаком кисет...
Слепило солнце, боком встав к зениту,
И отражалось в глянце сапога...
Не по делам судили, всё забыто,
И в лагеря сослали как врага...
А лётчик наш бомбил Берлин и Вену,
Спасая мир от нечисти людской...
И снилась та далёкая деревня,
И он шептал: «Спасибо, что живой»...

* Это реальная история, произошедшая с моим папой и его дедом в деревне Малые Угоны Курской области в 1942 году...

Художник: В. Сафронов.