Квартира за Победу

Деду Ивану Семёновичу Юргину квартиру дали. Это было, конечно, событие, хотя не неожиданное: в этом году – семьдесят лет Победе, а дед – фронтовик. Четыре ордена, шесть медалей. Президент – Иван Семёнович сам слышал по телевизору – прямо так чиновникам и сказал: всех нуждающихся фронтовиков обеспечить – и точка. И только попробуйте «не»! Со своих мест – моментом и без всякого выходного пособия! Имейте, господа чиновники, в виду. Я не шучу.
Вот так и дали. Дед доволен: шикарная квартира! Однокомнатная (а больше ему куда, одному-то?). В старом доме (да он, Семёныч, и сам не молодой). Санузел совмещённый (это значит, с толчка можно прямо в ванную нырять. Очень удобно. Опять же всё лучше, чем уборная-скворечник на дворе. Нет, летом-то какая разница – на улице или дома, а вот зимой всё-таки лучше, что дома. Дома зимой гораздо приятнее опрастываться. Потому что тепло. Хотя, скажем, по весне его уборный скворечник всё-таки даст фору квартирному сортиру. Потому что у него во дворе, прямо у скворечника яблоня росла. Сорт – лобо, яблоки – во, с кулак! И ветки яблоневые прямо внутрь лезли, непосредственно в сортирную туалету. Сидишь, кряхтишь – а яблоки тебе прямо в рот лезут и ноздри щекочут. Очень приятно. Картина умиления. Одно слово – природа! И никакой тебе генной модификации!).
Так что всё нормально, всё, как говорит Ивансемёнычева внучка Полечка, хоккей. Одно, правда, не очень: дочь с ребятишками (у Мани их трое, и старший, Петечка, уже сидит) живёт теперь в совершенно противоположном от его полученной квартиры конце города. Это значит, добираться из конца в конец теперь приходится чуть ли не целый час. Что, в общем, тоже ничего страшного: она сама, Маня то есть, приезжать может только по выходным, да и то не всегда: у неё на работе часто сверхурочные бывают, сверхплановые, разные там встречи – проекты – визиты – презентации – пьянки – гулянки, и даже совершенно непонятное, выкопанное откуда-то ещё чуть ли не из нэпманских времён слово – «корпоратив» (да это всё ничего, пусть хоть геморроем называются, лишь бы по обоюдному согласию, без насилия и дурных болезней!). Она, дочь-то, в строительной фирме работает, и не в государственной, а у хозяина, за хорошие деньги. Так что жаловаться не на что, но за жирную зарплату хозяин и работу требует. Всё правильно: это вам не чаи с утра до вечера гонять да ныть, что зарплаты грошовые. У хозяина – не у Пронькиных, сладко на халяву не сожрёшь. Капитализьм, вашу мать! За что боролись!

А когда сверхурочных у Мани нет, то она тоже лишний час не отдыхает: вон их, разбойников-то – целых трое (теперь на три ближайших года, слава Богу, без присевшего Петечки – двое)! На них и постирать надо, и бельишко погладить, и квартиру убрать (хотя пора бы уже средней, Полечке, веник-то начинать осваивать. Двенадцать скоро, дуре! В таком возрасте где-нибудь в Арабии уже замуж выходят, а не по дискотекам нашим наркоманским шлындают!). Опять же в магазин сходить, и младшенькому, Гургенчику, названному так в честь папочки его несравненного, третьего Маниного мужика, Гургена Ашотовича, бизнесмена табачно-алкогольного, книжку почитать про хоббитов-толкиенов, сводить куда-нибудь в парк отдыха, на аттракционы и мороженое. Да мало ли ещё чего… А мужика нету. Уже с четвёртым развелась. Думали, приличный человек иудейской национальности. Они же не пьют! А этот оказался приятным исключением. Даже по пьянке полку в ванной уронил. И обратно не прибил. Для этого, сказал, есть соответствующие прибивочные службы. Тоже тот ещё… Хотя выпивает чисто по-русски. До соответствующего упора в психиатрическую больницу, наркологическое отделение. Ну, конечно, развелись… Ей же ребят надо поднимать, а этот только: му-му да му-му! «Маруся, жаба горит! Дай на пузырь!» Тьфу! А ещё мужиком называется… Вот поэтому и приходится теперь опять ей одной крутиться. Знать, судьба такая. Ничего не попишешь, ничего не поделаешь.
Да и зачем ей каждый день к нему кататься-то? Какая в этом необходимость? Маня, она хоть и зарабатывает нормально, но всё равно: трамвай – сорок рублей (а с Нового Года – пятьдесят!), да автобус ещё столько же. Сто в один только конец. Туда, обратно – двести. Шесть буханок по сегодняшним ценам. Это – количество! Это – серьёзно! В день по целой буханке на троих – и то целая неделя! Так что нечего каждый день-то! Баловство! Это ему, деду, можно. Потому что забесплатно, раз ты пенсионер, да ещё и участник. Пенсионерам-то с лета обещают всё ж таки эту халяву с общественным бесплатным проездом прикрыть. Кризис мировой, всё дорожает, денег не хватает (тоже новость! Для того они и деньги, чтобы их всегда не хватало!), да и вообще нечего этим старикам-старухам шлындать по трамваям-автобусам туда-сюда, туда-сюда… Хватит! Сидите дома! Внуков нянчите, если у кого есть. А если нету, кефир пейте да телевизор смотрите. «Полю чудес» с «Петровкой, тридцать восемь».
А вот участникам всё же обещаются бесплатно оставить. Председатель горисполкома (это раньше исполкома. Сейчас – мэр. Всё по-иностранному… У нас сейчас много чего по-иностранному… Своего-то ума нету…Не, мужик нормальный, его Иван Семёнович ещё по работе на заводе знал. Тот инженером у них работал, Виктором Васильевичем. Работяги уважали… Свой мужик, тоже из работяг…), так вот этот самый Виктор Васильевич так прямо по телевизору и заявил: участников трогать не будем. Пусть катаются. Заслужили своим ратным прошлым. Молодец! Правильно он в почёте ходил у заводских. Да их, участников, и осталось-то всех на полтрамвая… Так что большого урона своим бесплатным проездом трамвайно-автобусной казне не нанесут. Да и ездить нам, участникам, особенно некуда. Если только в магазин, за белыми тапочками, да их и надо-то всего на один раз. Один раз могут и забесплатно прокатить. 

И переезжать он к Мане не хочет. Она как про квартиру узнала, сразу загорелась: давай съедемся! Обменяем нашу двушку и теперь твою однушку на трёхкомнатную. Сам, папа, подумай, всем будет очень удобно. И им, то есть, ей с ребятами пошире, и ему, папе и дедушке, повеселей. Тем более Петечка относительно скоро выйдет. А как на свободе окажется, куда ему деваться? Ну, конечно, к маме дорогой! Он же хороший, Петечка-то, ты же, папа, знаешь, Он ведь тебе пряники покупал. И один раз бутылку пива на День Победы. А? Как? Опять же всегда будешь под постоянным присмотром. Это что ещё за дела, сначала обиделся Иван Семенович. Что значит «под постоянным присмотром»? Это как сейчас твой несравненный Петечка, что ли? «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой!». Так, что ли? Да нет, успокоила его Маня. Это в том смысле, что и поешь вовремя, и постирать чего, чтобы всегда ходил в чистеньком. И все другие подобные дела. Соглашайся, пап! А?
А тут однова-снова Новый Год! Маня опять замуж собралась. В пятый раз. Может, фиктивно, а может, и взаправду. Она же, Маня, честная. Его, Иван Семёновича, воспитание. Чтоб если любовь там, чувства разные непонятные, то чтобы всё было оформлено строго по закону. Потому что не какие-нибудь гулящие и легкомысленные! Он, Иван Семёнович, этого мужика-то видел, да! Познакомились. Что сказать? Ну, инженер. Двадцать пять тысяч без алиментов. Ну, плешивый (Ну и что? Не всем же с волосьями быть!). В общаге живёт, в заводской. Потому что приезжий, из солнечной Коми. Надоело сидеть у себя в медвежьем углу под тундрий вой, вот и решил поближе перебраться, к благам цивилизации. А тут – набор на завод. Есть вакансии. Зарплата двадцать пять тысяч (с алиментами – за тридцатник). Комната в общаге. Нормально! Правда, соседи – хронические алкоголики. Но мирные. Если дерутся, то почти всегда без поножовщины. Ну, если там на Новый Год, Пасху, День Парижской коммуны кого пырнут…Но это же не каждый день! А так всё больше на кулаках. Это не страшно. До смертоубийства почти не доходит, всё больше до инвалидности. И, главное, всё больше между собой. Нет, если, конечно, случайно попадёшься под горячую руку, то тогда, конечно, можешь схлопотать. А так нет. Культурные. Даже трезвые бывают, когда денег нет и никто в долг не даёт.
А сам инженер не пьёт. Вроде не пьёт. Кажется. А там кто его… Морда вроде не красная, хотя глазки бегают. Ханыжистые какие-то у него глазки. По сторонам всё туда-сюда, туда-сюда… Как будто чего постоянно опасается. Может, беглый какой? Хотя от алиментов не скрывается, нет! Плотит, как сам говорит, регулярно. Это он так говорит… Мало ли чего он наговорит…А, может, всё и обойдётся. Вот, может, сойдётся с ней, с Маней-то, они, глазки блудливые, бегать и перестанут. Может, у них любовь нечаянно нагрянет. А она, любовь, как говорится, способна на чудеса. (Ей, дуре, уже сорок пять скоро, а она всё про любовь мечтает. Нашла о чём мечтать! Мать троих детей, а всё туда же, в мечтания! Прям как школьница какая гимназическая.)

Вот и с ним, Иваном Семёновичем, этот инженер уважительно так поздоровался. Дескать, очень-очень-очень! Меня Вовой звать. Владимиром Лаврентьевичем. Сорок три. Метр семьдесят пять (это если с кепкой. Хе-хе. Шутка.). Комната в общежитии. Соседи. Ах, да! Двадцать пять. Пока. Но без алиментов. То есть, чисто на руки, будьте любезны. Но обещают прибавить. Трое детей. Нет, не у меня. У меня один. Там, в солнечном Коми. Это у Мани трое. То есть, Марии Ивановны. Очень милые ребятишки. Старший уже сидит. Ах, да, вы же знаете, вы же дедушка… А Гургенчик мне вчера на новую рубашку плюнул. Совершенно новую. Только купил. Пятьсот рублей. И запонки – триста. Цены такие, что… Маня, то есть, извиняюсь, Мария Ивановна, сказала, что, может, отстирается… Ребёнок, что поделаешь. Дитя. Взгляд такой, что подрастёт – зарежет. Жалко… Пятьсот рублей. Запонки – триста. Про галстук я уже и не говорю. Двести. Производство – Китай… Что? Пуговицы? Не знаю…Может, и отечественного производства. Чего ж уж, и пуговицы, что ли, делать разучились? Зато ракеты строят! Запускают в неведомые дали… Да уж… А то пуговицы…Конечно, пуговицы… Рубашка-то, вон она. Пятьсот рублей одна штука. Не хухры-мухры. И мальчик…Я, знаете, одного ещё в детстве удавил. Когда сам был мальчиком. Да нет, нечаянно! Ну, дети, в войну играли… Я – гестаповцем, он – партизаном… Я гестаповцем любил, потому что у них форма красивая. Чёрная, с черепом над козырьком. Да… И ведь думали, что гнилая же верёвка! Что курицу не выдержит! А, оказалось, что на ней хоть всей улицей вешайся, не оборвётся… А он только ножками так тихонько подрыгал и затих. И ведь даже не сказал ничего! Экий попался молчун… Наверно, обиделся…Ничего, замяли за малолетностью…Дети, чего возьмёшь… Не нарочно же… А вообще, детей я люблю. Девочек. И мальчиков тоже. Один мне уже тоже на рубашку плюнул. Нет, не Гургенчик. Другой. Соседский. Который от алкоголиков… Они теперь все плевучие… А она – пятьсот. И запонки… И галстук – двести… Цены прям как в Америке… Нет, не был…По телевизору только…
А у вас, Иван Семёнович, значит, однокомнатная? Ага… Это если умно обменять, то запросто можно получить трёхкомнатную. И даже с доплатой. Или четырёхкомнатную, но без… А как же? Нужно поискать варианты…А то у меня, знаете ли, общага. Соседи. И злые от постоянного утреннего неопохмеления, потому что не на что… Нет, если и мою объединить, то можно и четырёхкомнатную с доплатой…Это был бы самый как говорится, цимес…А вообще, Иван Семёнович, здоровье ваше драгоценное как? Ничего? Жаль, очень жаль… Нет, я говорю жаль, что далеко вы живёте… И вообще… Значит, не болит ничего? Абсолютно? Совсем-совсем? Ещё, может, много лет проживёте? Да, это проблема…Ну, ничего! Это, наверное, как-нибудь! Главное, что у нас с Маней – чувства. И квартира опять же. Большое дело, да…Можно будет вместе за город выезжать. На природу. Здесь, за городом, есть чудесное местечко. Прямо за рекой. И направо. Там озерцо такое симпатичное. Мелкое. Захочешь – не утонешь. Если только на середине… А на горке – дом престарелых. Там старички живут, которым ничего уже в этой жизни не светит… Уже на всё насмотрелись, всё перепробовали… И природа там просто замечательная! Для старичков-то. Воздух живительный, озеро, в котором захочешь – не утопнешь. Нет, если, конечно, очень захочешь, то… Ах, да, я уже говорил… И лес! Прям тайга, как в нашем солнечном Коми. Если захочешь, запросто можно заблудиться. Не, не найдут! Если, конечно. захочешь… А по лесу бабки шлындают. Тоже одинокие. Ровесницы Октября. Да и ваши, Иван Семёнович, тоже… Что? Нет, это я так. Мысли разные… Насчёт обмена. Насчёт моего в объединённую квартиру переезда… Свожу вас, Иван Семёнович, к престарелым-то! Обязательно! Век воли не видать! Вам там, у озера-то, очень должно понравиться! Я просто уверен! Да и чего вам здесь, с молодыми-то…Суета одна, лишний геморрой… Конечно, конечно… Рубашку вот жалко. Всё-таки – пятьсот. А тот плюнул. И этот тоже…Плеваться нехорошо. Я в его возрасте уже октябрёнком был, дружным ребятёнком…Да… У меня тогда и слюней-то не было. Потому что мамаша моя незабвенная, прости господи, царство ей небесное, чуть чего – и сразу по губищам. Мокрой тряпкой. Она посудомойкой работала, в офицерской столовой. Был там один… С майорскими погонами… Вот он меня и наофицерил… Да…Так что приятно, Иван Семёнович, было познакомиться! Ещё увидимся!Так что нормальный мужик этот инженер! Ничего с виду. Плешивый. Двадцать пять тысяч. Внешне не пьёт. Рубашки носит за пятьсот рублей. Мане шоколадку купил, «Марс» называется. Стоит пятнадцать рублей в кооперативной палатке. Опять же этот переезд, провались он пропадом. Чего делать? Чего делать? Чего делать?    
И до того она, Маня, мозги ему этим съездом-переездом запудрила, что Иван Семёнович даже сон потерял. Ворочался теперь до утра, мыслями терзаемый. И, главное, посоветоваться не с кем! Абсолютно! Нету у него таких квалифицированных приятелей! Да! Думал он свою думу горькую, думал ненаглядную – и решил: раз нет больше никаких вариантов, идти прямо к Виктору Васильевичу. Бывшему своему ученику, мэру нынешнему городскому. А чего? Мужик умный, в кресле своём мэрском пообтёрся, небось, и не из таких ситуаций выходы знает. Опять же у него – Иван Семёнович специально узнавал – день специальный есть, для приёма граждан. И опять же начинал свой трудовой путь на заводе под его, Ивана Семёновича, доглядом. Поэтому никаких гадостей посоветовать не должен. Значит, ему, Виктору-то Васильичу, вполне можно доверять.

Задумано – сделано (а все такие важные дела Иван Семёнович откладывать в долгий ящик не любил). В понедельник записался, а в пятницу с утра пораньше помылся-побрился, оделся соответственно – и пошёл. И всё правильно вроде бы сделал, всё по уму. А разговор с бывшим учеником, который сам теперь кого хочешь и чему хочешь научит, получился какой-то не такой. Не конкретный какой-то. Чтобы конкретно – «да» или «нет». Туманный, в общем.
– Ты, дядь Вань, от меня-то чего хочешь? – прямо так и спросил Виктор Васильевич. Иван Семёнович несколько опешил. А действительно чего?
– Да ничего… – стушевался он. – Ладно. Извини, Вить. То есть, Васильевич. Пойду.
– Да сиди… – нахмурился мэр. – «Пойду»… Какие все обидчивые…Тебе мое мнение, что ли, интересно?
– Ну, интересно. Я чего и пришёл.
– Тогда не съезжайся. Мария – баба хорошая, но кто его, мужика-то этого, знает? В городе он недавно. Лимита. А это, знаешь, публика мутная…Ты ему человек чужой, да и в квартире лишним будешь. Будешь, будешь! – повысил он голос, когда Иван Семёнович открыл было рот. – Чего тут лукавить! Ты-то ему зачем нужен? Лично ты, а не твоя жилплощадь? А? В том-то всё и дело! Вот и надует Марии в уши, чтоб тебя в дом престарелых после обмена спровадить, и чего делать будешь? 
– Чего… Не соглашусь, вот чего! Ещё чего выдумал – престарелых!
– Дочь любишь?
– Ну, ты спросил! – Иван Семёнович даже опешил. Собеседник ставил ему такие вопросы, что только ахать оставалось. – Кого же мне ещё любить?
– Вот. Тогда ты и её пойми. Да, ты отец. А он – мужик. Рано или поздно убедит её, что тебе там, в престарелом доме, лучше будет.
– Да чем лучше-то?
– Всем. Сверстники рядом. Есть с кем поговорить. Питание, крыша над головой. Пенсии получите – за бутылкой сбегаете. Да бегают, бегают! Не надо мне насчёт режима! Опять же природа. Уговорит, Семёныч, уговорит! Я уже таких историй насмотрелся-наслушался – во! – и мэр провёл ладонью у себя над головой.
– И кому тогда жаловаться пойдёшь? Мне? А я что сделать смогу? Всё же по закону будет! Добровольно!
– Да брось, Вить…То есть, Виктор Васильевич…Чего это она меня спровадит? Родная дочь! 
– Дядь Вань, я вот чем дольше тебя слушаю, тем больше даже не удивляюсь, нет. Поражаюсь! Ты как будто на Луне живешь, ей богу! Ты сам рассуди: Мария – молодая, ну, пусть относительно молодая женщина. Так? Естественно, что ей, я уже тебе сказал, хочется иметь рядом с собой мужика. Так?
– Так, – сцепив зубы, кивнул Юргин. – Трое уже имелись. То есть, четверо. Детей строгали и убирались. Вопрос: на хрен нужны такие мужики?
– Ну, это ты так рассуждаешь! – отмахнулся Виктор Васильевич. – С отцовской точки зрения. А она – женщина. И за это её вполне нормальное женское стремление иметь персонального мужчину, никто её осуждать не имеет справа. А то, что с предыдущими тремя…четырьмя?... пусть так – четырьмя, не повезло, ну так что ж, бывает. И совсем, хочу тебе сказать, нередко… А потом ей ведь деваться некуда. Трое на шее, а от тебя, кроме пенсии ветеранской да жилплощади, толку-то, извини, никакого.
– Я отец! – разъярился Иван Семёнович. – Ты, Витька, думай, чего молотишь-то!
– А я, дядь Вань, если бы не думал, то в этом вот кресле… – и мэр похлопал по подлокотникам, – никогда бы не сидел. А таких историй, опять тебе повторяю, которая вполне может с тобой случиться, знаешь, сколько уже и видел, и слышал?
Посидели. Помолчали. О чём говорить? Нет, зря он, Юргин, пришёл сюда. Зря! А куда идти?
– Может, она, Мария твоя, и не такая… – всё-таки дал Виктор Васильевич задний ход. Так, слегка, для самоуспокоения. – И дай-то бог, чтобы не такая. Всё может быть. Как говорится, пути Господни неисповедимы.
– Да, заморочил ты мне, Витя, голову… – признался Юргин. – Думал, чего дельное посоветуешь, а сам ещё больше всё запутал.
– Так! – удивился собеседник. – Вот это, дядь Вань, здорово! Это чего же – выходит, я во всём виноват? Не надо было тебе квартиру давать? А действительно, не надо! И вопросов этих сейчас не было бы! Сидел бы в своей халупе, бегал в сортир на двор. У тебя там, помнится, яблоня прямо к толчку вылезала… Красота! Да за водой к колонке. Чего там, всего-то метров сто. Ты же всю жизнь ходил и бегал, привык уже! Так для чего, спрашивается, нужно было всю эту городильню с квартирой затевать? Единственно из-за Дня Победы? Так это опять не ко мне вопрос… – и он кивнул наверх, на потолок. – Это к Президенту! А мы всего-навсего исполнители! Вот и исполнили! Взяли и облагодетельствовали квартирой! У нас же их полно, свободных-то! Бери – не хочу! А то, какой кровью и какими нервами мне эти квартиры для вас, ветеранов, достались – это уже мои проблемы…Так что спасибо, дядь Вань, на добром слове! Утешил!
– Ладно… – махнул Юргин рукой. – Извини меня, старого! Сам не знаю, чего несу! Совсем башка запуталась с этим…жилищным вопросом! – и поднялся. – Пойду. У тебя и без меня, дурака, дел полно. Извини, Вить… То есть, Васильевич.
Как только за ним закрылась дверь, мэр поднял телефонную трубку.
– Соедините с Лукашовым, – сказал секретарше. – Да, с Игорем Федоровичем, начальником милиции.
    – Здоров, Игорь Фёдорыч, – ответил в трубку, услышав знакомый голос. – Да нет, ничего экстренного. Хотя и тянуть тоже… В общем, такое дело. Нужно пробить данные на одного человека, – и назвал имя, отчество и фамилию. – Инженер на машиностроительном. Лет тридцать пять – сорок. Родом из Коми. Да, лимитчик, приехал по набору. Живёт в общежитии на Лебедовского. Да, всё подробно. И не проходил ли по вашей епархии. Ага. Ну и ладушки. Спасибо. Бывай.

А вечером Ивану Семёновичу Маня позвонила. С новостью хорошей. Петечка, сказала, звонил. К весне, к Дню Победы, его, возможно, переведут из колонии на переселение. Петечка объяснил, что это самый цимес. Па, а чего такое цимес? Тоже не знаешь? И Петечка не объяснил… Он ведь такой рассеянный… Скажет – и тут же забудет… Да, а ещё сказал, что теперь на пилораме работает. Уже второй месяц. Чуть палец себе не отрезал. И засмеялся. Палец, говорит, это не голова. Их у человека целых десять. И ещё на ногах… А голову у них, сказал, одному товарищу отрезало. Звали его Петух. Он куда-то не туда, куда надо, полез – ему и отрезало. Оступился человек. Нечаянно. И даже следствие было… А кто же скажет-то… Вот и Петечка со своими пальцами. И чего смеяться? Он ведь, ты знаешь, такой невнимательный, такой доверчивый. И добрый ко всем… А при чём тут ножик? Ножик, это так, для самозащиты…Сейчас хулиганья-то, сам знаешь, сколько… Да и товарищи его, они тоже для самозащиты… Да и ножички-то у них у всех, адвокат сам сказал, какие-то несерьёзные были… Опять же ножики – не сабли… Да, чего я звоню-то! Петечка велел тебе передать, что если машину будут к Победе давать, ты машиной бери, а не деньгами. И сразу, как возьмёшь, запиши на него. А то он освободится скоро, на чём ездить будет? Он ведь молодой ещё. Ему перед девушками захочется покрасоваться. А как же сегодня красоваться без машины? С ножиком не покрасуешься. Могут неправильно понять… Тем более, сейчас ведь у всех машины есть. Что ж он один-то будет пешком как дурак? А я откуда знаю, какая машина? Петечка сказал. Если, говорит, деду будут давать… Зря он, что ли, фашистских оккупантов героически побеждал… Да не он, а ты! Должны дать. Что значит - вряд ли? Папа, послушай, не перебивай! Квартиру тебе тоже обещали уже сто лет! А Президент сказал дать – и дали. Может, поближе к Победе он скажет, чтобы и машину… А чего там: где квартиры – там и машины. Тем более, вас, ветеранов-то, и осталось всего ничего…Государство не обедняет, если ещё и машину… Нет, ты имей в виду на всякий случай. Петечка так и сказал: возможно. Да, он ещё про здоровье твоё интересовался. Да, очень-очень! Как там, спрашивал, дед-то? Помирать пока не думает? Да, конечно… Ты же знаешь, он всем нам такой заботливый. Нет, про Владимира Лаврентьевича ещё не говорила. Ты же знаешь Петечку. Он такой нервный… А про здоровье твое минут пять расспрашивал. Любит он тебя, Петечка-то… А то, что деньги у тебя перед отсидкой взял, так это, папа, ты совершенно зря!
– Взял? – всё же взъярился Иван Семёнович. – Это теперь так называется – «взял»? Украл! Он вор, этот твой Петя-Петушок!
– Ну, какие это деньги, папа? – примирительно сказала Маня. – Всего-то двести рублей. Было бы о чём говорить…
– Да хоть пять копеек! – продолжал бушевать Юргин. – Дело не в сумме! Он их заработал, деньги эти? А? Я тебя спрашиваю – заработал?
– Ну, папа, что ты так орёшь… – поморщилась Маня. – Прямо как слон. Тем более, что я же хотела тебе отдать.
– Мне твои деньги не нужны! Пусть он отдаст! Пусть заработает и отдаст! Или выйдет – опять с ножиком по улицам будет шарахаться?
– Почему ты, папа, такой бессердечный… – даже не спросила, а утвердила сей скорбный факт Маня. – Он же, можно сказать, ребёнок ещё… И уже в таких суровых условиях… Жалко…
Она прямо-таки ненормально любила этого своего барбоса Петечку. Впрочем, почему же ненормально? Материнская любовь. Она, Маня, и сейчас была уверена в Петечкиной уголовной невиновности. Он же просто взял, на время, а сказать – так просто не успел! Уж очень быстро его…это самое… Нет, он, Петечка, всё равно хороший. Он, может, когда выйдет, ещё и женится. А чего? Квартира у нас большая будет. Когда все вместе съедемся. Ничего, как-нибудь…Тебе, кстати, Владимир Лаврентьич говорил, чтобы на природу прокатиться? У него, оказывается, есть знакомый, у которого знакомый в том доме престарелых работает. Можно зайти, посмотреть. Да, конечно, просто так! В ознакомительных целях. С проживающими поговорить. Какие условия, то, сё… Какое озеро? Озеро какое-то… Ах, озеро! Да, и на озеро там съездить. Которое у дома престарелых, ну как же… Давай поедем в конце месяца! Чего тянуть? Природа там просто изумительная! Да, мне сам Вова сказал. Он уже ездил…Посмотрим всё заранее. Воздухом подышим. На всякий случай…Ну всё, папа. Целую. Так ты, если будут насчёт машины чего говорить, не отказывайся. Петечка очень просил. Он же, сам знаешь, такой вежливый, такой ранимый…
Иван Семёнович положил трубку. Вздохнул, хмыкнул, надел тряпичные кроссовки «Адидас» за восемьдесят рублей (а чего? Недорого и удобно!) и пошёл в магазин за кефиром. Здесь до продуктового-то – всего ничего, метров сто. Почти столько же, как от старого дома до водонапорной колонки. А когда к Мане переедет (да, переезжать! Чего тут думать! Петечка, балбес уголовный, придёт, так ему тоже ведь где-нигде, а приткнуться надо! Не на нары же обратно возвращаться!), то за кефиром ближе будет ходить. У ней, у Мани, магазин прямо в дому. В соседнем подъезде. А когда, может, и Полечка сходит. Не всё же ей по танцам своим наркоманским бегать. Да и Владимир этот Лаврентьич…Какой-никакой, а мужик… Хоть и с глазками… Лишь бы Мане нравился… Так что надо. Надо. Ничего не попишешь. Куда деваться.

Художник Александр Фёдоров.