«Мы у войны пощады не просили…»

 

 

 

 

Бессмертный полк

По городам, по улицам центральным,
восставшая из памяти войны,
проходит, словно фильм документальный,
военная история страны.

Идут шеренги слаженной колонной,
как будто вновь на праздничный парад,
с портретами, судьбой непобеждённых,
всех уровнявших званием – солдат.

Колышется поток над головами,
как будто время вновь вернулось вспять,
так журавли, летят под облаками,
чтоб путь домой во мгле не потерять.

Душою слышат правнуки и внуки,
что для страны день совести настал,
когда не забывают и в разлуке
тех, кто Победе жизнь свою отдал.

Насыщен воздух гордостью и грустью,
и нескончаем памяти поток,
как реки от истока и до устья,
текут, не забывая свой исток.

Войне за подвиг платят именами,
чтоб истину простую подтвердить,
пока мы помним всех – победа с нами
и нас никто не может победить.

По городам, по улицам центральным,
идут они, пришедшие с войны
и крутит память фильм документальный
о подвиге и мужестве страны... 

 

Крепость

Вечная память и вечная слава,
тем, кто за Родину жизни отдал,
тем, кто погиб под коричневой лавой,
но от врага снисхожденья не ждал.

Брестская крепость – кровавая проба,
мужества русского первый редут,
приняв удар превосходства и злобы,
верила в то, что враги не пройдут.

Вечная скорбь вам и вечная память,
камни, покрывшими кровью своей,
враг не сумел на колени поставить
вас, кто полёг среди этих камней...

Мужество ваше хранят казематы,
гулкое эхо о каменный свод,
путая в схватках рассвет и закаты,
бились бойцы за страну и народ.

На' смерть стояли последним солдатом
и в штыковую ходили не раз,
с кровью мешая во тьме жизни даты,
не за медали другим напоказ.

Вечные слёзы и вечная гордость
теми, кто смерть предпочёл, а не плен,
даже врага поразила их твёрдость
духа – защитников каменных стен.

Люди, как камни, а камни, как люди,
вот не боящийся времени сплав,
время и дети детей наших – судьи,
совесть и честь для любой из держав.

Вечная слава и вечная память,
крепость, как символ, как вечный огонь,
и ничего не отнять, не прибавить
к этим камня'м… Приложить лишь ладонь…

 

Мга

Мга – посёлок и ж/д станция в Ленинградской области с последней ж/дорогой, ведущей в блокадный Ленинград, место ожесточённых и кровопролитных боёв, в которых погибло более 20 000 советских воинов и ещё 50 000 были ранены.)

 

В кровавый год, по счёту сорок первом,
наш взвод полёг под неизвестной Мгой,
осколком был мой бег внезапно прерван
и свет в глазах сменился чёрной мглой.

Обидно безымянным быть солдатом,
домой не возвратившимся с войны
и не увидеть, вечным сном объятым,
победного салюта и весны.

Пока над вами пули не запели,
вы правду знать хотите о войне?
Так слушайте, чтоб вдруг не оскудели
душой своей и жизнь пока в цене.

Приказ был дан – дорогу перерезать,
как горло волку в яростном бою,' 
и мы в неё вгрызались словно фрезы,
ломая зубья, через смерть свою.

В атаку с марша поднимались роты,
свинья не съест, авось, Бог не предаст…
Без остановки били пулемёты
и заливали кровью снежный наст…

Ложились штабеля'ми друг на друга,
но не смолкало в воздухе – «Ура!!!»,
не позволял приказ уйти из круга, 
где «завтра» превращалось во «вчера».

Семнадцать человек один к другому,
там, на квадратном метре, полегли
и кто к исходу был готов земному,
такое и представить не могли.

Так день за днём, неделя за неделей,
шли батальоны, словно на убой,
кто чудом возвращался, те седели
и вновь седыми уходили в бой.

На нас патронов немцы не жалели,
а не жалеть себя – нам не впервой
и ла'данки, которые нас грели
не сберегли от пули роковой.

Как больно быть солдатом неизвестным,
с победой не вернувшимся домой,
оставив жизнь на перешейке тесном,
под станцией, что называлась Мгой.

Кто пал в бою – упрёк не заслужили,
чтоб им, ушедшим, не смотрели вслед…
Жаль пацанов, которых положили
в дорогу ту, в счёт будущих побед.

Судьба решила – быть нам неизвестным
солдатом, не вернувшимся с войны
и вновь воскреснуть сполохом небесным
победного салюта всей страны.

***

Мы всё-таки дорогой овладели,
но стали жёны звать себя вдовой…
Года' прошли, а мы не постарели,
такими же остались... там, под Мгой… 

 

Высота

Уткнулись в бруствер, ощутив щекой
приклад холодный, как икон киоты,
снег талый пах пронзительно весной
и было умирать всем неохота.

Мы третьи сутки не смыкали глаз,
мы высоту «сто двадцать» штурмовали
и чтоб комбата выполнить приказ,
геройски свои жизни отдавали.

Светилось небо мирной синевой,
мы к снегу, как к любимой, прижимались
и пахли почки на кустах весной,
и даже снег, в который зарывались.

Ползли пластаясь, ёрзая спиной,
как куропатки, под немецким дотом,
а тот играл свинцовою струёй
концерт для кровожадного фагота.

Бил по ушам протяжно минный вой,
как будто кошки из небес летели,
и пахла смерть пронзительно весной,
а те, кто полз, пожить ещё хотели…..

Патронов подходил к концу запас
и мы подсумки павших потрошили,
любой ценой, но выполнить приказ,
взять высоту ценою в жизнь спешили.

Комбат кричал в эфир, как в пустоту,
в наушниках убитого радиста:
«Приказ – занять сегодня высоту!»,
и материл с гуманностью дантиста.

Скребли ногтями трупы перегной,
несла потери безвозвратно рота
и пахла смерть пронзительно весной,
разящая из дула пулемёта.

Приказ для мёртвых – больше не приказ,
им от земли уже не оторваться,
но чтоб присяги выполнить наказ,
в атаку надо всем живым подняться.

Подползший сбоку, ротный старшина
на амбразуру телом навалился
и сразу наступила тишина,
в которой он навечно поселился.

«В атаку!» – Ротный лишь махнул рукой,
лишая всех опасливой дремо'ты…
О, Господи, погибших упокой
и шанс дару'й мальчишкам желторотым.

Кто в рукопашный бой ходил, хоть раз,
тот знает то, о чем здесь говорится,
о жалости к врагу фальшив рассказ,
когда готов штыком в него вонзиться.

Жесток приказ, война была войной,
в ней для погибших существует квота…
Ах, как же пахло для живых весной
и погибать всем было неохота.

И спрыгнув вниз, сошлись лицом к лицу,
гранатами траншею забросали,
а тех, кто дань не стал платить свинцу,
лопатками сапёрными кромсали.

Перекосила смерть гримасой рты,
ладони кровью липкою потели,
убить врага, с удачей быть на «ты»
и благ других в атаке не хотели.

Хрипя, сшибались насмерть, и тогда
никто не знал финала поединка,
но выручала в трудный час всегда,
за голенищем спрятанная финка.

Мы в блиндажи врывались, в темноту,
грызя врагу трахею стервенело,
и отрыгнув кроваво дурноту,
втыкали нож в податливое тело.

За са'жени окопные борясь,
мы в рукопашной словно озверели,
небесной кары больше не страшась,
от ужаса погибшие седели.

Кто пал уже, им воздавая честь,
стреляли влево и направо били,
и трудно было сразу перечесть
врагов, которых в схватке положили.

Ну, вот и все, кровавый кончен бал,
затихли звуки жуткого фокстрота,
последний выстрел, враг последний пал,
свою работу сделала пехота.

Из судеб всех, оборванных войной,
осталось трое нас от целой роты,
погибших занесут в отчёт штабной,
и подведут итог по «обмолоту».

Мы, обессилев, торкнулись спиной
в накат холодный и молчали долго,
тошнотно пахло кровью и весной,
и чувствами исполненного долга.

Скрутили ножки козьи и махру
вонючую, пуская дым, курили…
А всё ж, мы одолели немчуру,
хоть кровью нашей высоту полили…

Курили жадно, каждый руки грел,
от крови липкой пальцы раздирая,
и думали о тех, кто смерть презрел,
и желваками вспухшими играли.

Чтоб тишину словами не дразнить,
молчал комбат, забыв надеть фуражку,
за тех, кто пал, кого не оживить,
по кругу запустил со спиртом фляжку.

Синицы пели, снег лежал смурной,
политый кровью, доблестной пехоты,
и кровью воздух пах, а не весной,
и звуком в тишине дрожащей ноты.

И было до Победы сорок дней,
которых нашей роте не хватило…
Наверно, высота была главней
надежд живых и в том погибших сила…. 

 

Дневник 1942 года

В глубине лесов смоленских,
в деревушке, наудачу,
домик снял я деревенский,
не задорого, под дачу.

За иконой над торшером,
любопытствуя украдкой,
я нашёл в тряпице серой
чью-то школьную тетрадку.

Развернул, прочёл страничку,
пальцы мелко задрожали,
как мозаики частички
мне войну нарисовали.

Пишет мальчик, почерк школьный,
карандаш порой ломая,
от души, не протокольно,
жизнь в деревне, излагая:

***

«Третье мая, воскресенье,
у недели – выходной,
у меня же – день рожденья,
жаль, что нынче день смурной.

Мне исполнилось – двенадцать,
я теперь почти, что взрослый,
в партизаны бы податься,
только я не шибко рослый.

А вчера в деревню нашу
взвод карателей явился
и убили деда Пашу,
лишь за то, что он крестился.

Застрелили дядю Гошу,
на его крыльце, у двери…
Жаль…, мужик он был хороший,
только в Бога, вот, не верил.

Крёстный мой – Аким Просветов,
чей племяш служил матросом,
был доставлен к сельсовету,
для недолгого допроса. 

Шёл в исподнем для срамо'ты,
чтоб деревню вразумило,
так его из пулемёта
пополам перерубило.

Партизанов всё искали
и таким стал каждый третий…
Их у школы расстреляли,
там стена в следах отметин.

Вот такой был день рожденья,
вся деревня глухо выла…
Мама, баночку варенья,
чтоб не плакал, подарила».

***

Я читал, и день воскресный
мне казался нереальным,
был окрашен свод небесный
тонким золотом сусальным.

За окном сновали мирно
словно ангелы, стрекозы,
а душа – по стойке «смирно»,
еле сдерживала слёзы…

***

«День тринадцатый июня,
календарная суббота,
отличилась тётя Дуня,
в погреб спрятала «пехоту».

Рядовой из окруженья
с боем к нашим не пробился,
к ней осознанным решеньем
на постой определился.

А четырнадцатого утром,
к нам каратели вернулись,
самогон отведав мутный,
вновь от Бога отвернулись.

Тётю Дуню долго били,
так, что стало синим тело,
с грязью кровь её месили
сапогами оголтело.

А боец – пацан курносый,
побледнел и был растерян…
Деловито, без вопросов,
в огороде он расстрелян.

На беременную Анку
пожалели даже пулю,
посчитав за партизанку,
ей живот штыком проткнули.

Бабы крыли немцев матом
и над нею голосили,
их в упор из автоматов,
словно траву покосили.

Отловили кур и уток,
поросят с собой забрали,
а у крестной двух малюток,
дочку с сыном, постреляли».

*** 

Тает глаз от мирной сценки,
в ней в помине нет фашистов:
на завалинке у стенки,
развалился кот пушистый.

Воробьи щебечут в луже,
водка снова есть в сельмаге…
Мне никто сейчас не нужен,
я в тех строчках на бумаге… 

***

«Двадцать пятое июля,
вновь суббота кровью злая,
урожай свой, карауля,
смерть пришла собакой лая…

Рано утром, словно тати,
немцы нас пришли карать,
всех подняли из кроватей,
для того, чтоб убивать.

А собак, чтоб не брехали
и над мёртвыми не выли,
словно куриц ощипали –
огнеметами спалили.

А потом прошлись по крышам,
дом за домом поджигали…
Я не вру, я сам всё слышал,
как детишки в них кричали.

Мужиков пригнали к яру,
на пригорке – пулемёты,
пулемётчики на пару
мастера своей работы.

Били длинно, били кучно,
кровь из тел струёй хлестала…
Видно немцам было скучно,
расстрелять всех, как попало.

Верховодил этот, в линзах,
с пистолетом на боку,
он топтал ногами гильзы,
как пшеницу на току'.

Усмехаясь молодецки,
тем, кто жив был и стонал,
педантично по-немецки,
молча в голову стрелял…».

***

Нам живущим беззаботно,
позабывшим долг и честь,
возжелавшим жить животно,
сладко пить и вкусно есть…

Строки эти, словно бритва,
по душе покрытой пылью,
как забытая молитва,
чтоб не стать практичной гнилью.

***

«Немец главный нашу маму 
на фонарь велел повесить,
с ней – священника из храма, 
чтоб грехи уравновесить.

На ветру они качались… 
Как я немцев ненавидел…
Видно с Богом повстречались,
с чердака я это видел.

Папка, милый, Христа ради,
приезжай на пару дней,
Нет листов уже в тетради
и маманьки нет моей.

Разве трудно отпроситься,
хоть на пару дней с войны?
Помоги желаньям сбыться,
привези нам тишины.

Приезжай, хоть на ночёвку,
будем с немцами мы драться…
Прихвати и мне винтовку,
чтоб за маму поквитаться.

Стал к себе теперь я строже,
да и плачу лишь украдкой…
Привези мне, если сможешь,
ту, как в прошлом, шоколадку.

Всё, пора, давай прощаться,
то за мной идут, кляня,
Я умею защищаться,
есть граната у меня.

Стонут скрипом половицы,
в дверь стучат уже прикладом…
Спрячу записи в тряпице
у иконы за окладом…».

***

Разбирая почерк детский,
как и кто в деревне помер,
явно слышал, по-немецки,
я команду эту – «Фойер».

Видел, как стволы дымятся,
смерть несущих, автоматов…
Почему глаза слезятся?
За беспамятство расплата…?

Я сидел, чуть смежив веки,
все событья представляя,
словно мук и скорби реки,
предо мною проплывали.

Он писал ещё не зная,
с верой трепетной мальца,
что настигла пуля злая
под Москвой его отца.

Под тряпицею с тетрадью,
чтоб никто не отыскал,
похоронки листик с прядью
перевязанной лежал.

***

Летом я живу в столице
дом под дачу не снимаю,
мне тетрадка эта снится,
я во сне её читаю.

И во сне конец предвижу,
а проснувшись виновато,
на руке своей я вижу
след рифлёный… От гранаты…

 

Неизвестные солдаты

Мы у войны пощады не просили,
не может милосердной быть война,
и так, как наши вдовы голосили
мы испытали на себе сполна.

Война – как грех, который отпустили, 
нам застилала ненавистью взор, 
одно понятье в сердце мы носили, 
что плен и отступление – позор.

До вражеской траншеи дотянуться,
найти врага и поквитаться с ним,
так, чтобы кровью мог он захлебнуться
и расплатиться самым дорогим.

Нам только добежать бы, не споткнуться,
по полю из воронок и смертей,
где рядом пули, словно осы вьются,
а потому, беги солдат быстрей.

Хотелось нам со смертью разминуться
в атаке штыковой, на пять минут,
и может быть с Победою вернуться
назад домой, где нас родные ждут.

Не зря войне мы жертвы приносили,
чтоб мирный труд по нраву был вдвойне,
чтоб матери у Бога не просили
детей в живых оставить на войне.

Мы за войну судьбу свою простили,
не воевали мы за ордена
и верили, что внуки огласили
солдат безвестно павших имена… 

 

Давайте вспомним...

Давайте вспомним поимённо
тех, кто остался на войне,
застывшей птицей утомлённой,
над нами в синей вышине.

Ведь имя каждого весомо,
там, где считают каждый грамм,
без потаканью должностному:
кто рядовой, кто командарм.

Они без страха и упрёка,
сраженья кровью окропив,
ушли в историю без срока,
геройски жизнью заплатив.

Судьбой своей страну закрыли
от зла страшнейшего из бед,
войну собою победили,
не увидав салют побед.

Пусть память помнит окрылённо
и ценит мир, и жизнь, вдвойне...
Давайте вспомним поимённо
всех, кто остался на войне...

 

Художники: М. Мальцев, А. Сологуб.