Грустное вино

Не знаю, на кого как, а на меня первые минуты после прощания с желанным гостем действуют угнетающе. Человек уходит, и ты остаешься один на один с возбужденными мыслями, переживаниями, чувством непонятной утраты. Пока-то они улягутся, успокоятся! Казалось бы, что переживать? Особенно, если встреча ни к чему не обязывает. Нет-нет! С годами любая мелочь приобретает весомую значимость. На первый взгляд та наша встреча была именно такой, ни к чему не обязывающей – обнялись, поговорили, выпили шампанского и распрощались. Если бы только так! Конечно, потревоженные раны затянутся, сердце отболит, но душа – ничего с ней не поделаешь, если она еще не зачерствела. Вот и тогда, проводив гостью, вместо чувства облегчения я ощутил саднящую пустоту одиночества – нежелаемый предвестник депрессии. Такое бывало. Вспомнились поэтические строки:

Ты ушла – и в доме стало пусто,
Лишь в дверях 
застыло птицей чувство,
Опустив надломленно крыла…
Ты ушла…

Хорошо сказано, точно выражено. Значит, пережито автором.
Встреча была неожиданной и поэтому поначалу в словах, в движениях чувствовалась небольшая натянутость, наигранная эмоциональность и в то же время – осторожность, как при настройке музыкального инструмента. Хотя мы – люди публичные: я журналист, Татьяна – адвокат, однако в первую минуту не могли взять себя в руки, контролируя каждый жест, каждую реплику. 
Не успев освоиться и признать встречу за реальность, как пришлось распрощаться. Отныне и навсегда. И это тоже надо было принять за реальность. Мы оба знали, что больше не увидимся, но делали вид, что это не про нас.
Обычно после гостей я берусь за уборку посуды, что хорошо отвлекает и возвращает в проторенную колею. Но Татьяна проявила настойчивость и прибрала на кухне, несмотря на мои протесты. Проделала она все легко и быстро. Мне же приходится заставлять себя, но делаю это по-марксистски – с осознанной необходимостью.
Не зная, куда себя деть, что предпринять, побродил по комнате, заваленной книгами, (я только что разменял квартиру после развода и еще не успел навести жилой порядок), попытался что-то почитать, но скоро отложил книгу, включил проигрыватель и откинулся на диване, закрыв глаза. Волшебные звуки виолончели меня всегда зачаровывали. Сейчас они зазвучали как никогда кстати под настроение, сопровождаемые грустным басом Шаляпина:

О, где же вы дни любви, 
сладкие сны,
юные грезы весны?..

Выбор музыкальных записей и пластинок у меня не очень велик, я не меломан, но музыку люблю и слушаю. Я не умею судить о ней, тем более давать оценки, пусть этим занимаются профессионалы. Мои суждения просты и понятны, как букварь: хорошая, душевная, проникновенная и т.д. Еще из далекого детства я сохранил в душе очаровательную, высокую и невероятно чувственную мелодию Массне «Элегия». Это теперь я знаю, как называется и кто автор. Даже нашел предполагаемого автора русского текста. Видимо, первичный французский текст не устраивал певца, поэтому и не пел с оригинала. Мне нравится предположение, что он сам заказал русский текст. На мой взгляд, он получился похожим скорее на подстрочник, а не на строки высокой поэзии. Но великий певец и артист силой своего таланта поднял его до уровня шедевра, и рядовая любовная песенка зазвучала совсем в ином регистре – так может «выразить в звуке» душевный настрой только истинно русский человек, тоскующий о милой и далекой сторонушке. Шаляпин кривил душой, утверждая, что Россия его не волнует. В каждой его роли, в любом романсе слышится боль о потерянной родине, чем и бередит наши чувства, и мы вместе с ним плачем и страждем, ибо его «душа истомилась в разлуке».

То, как он страдальчески страстно пропевал эти строки, у меня нет никакого сомнения, что они адресовались любимой женщине по имени Россия. 
Мне было лет двенадцать, когда впервые он пел для меня «Элегию». Так мне казалось. Это случилось настолько неожиданно, что я замер на ходу, боясь спугнуть божественные звуки. Тогда я шел с речки, забрел далеко от деревни в надежде хорошо порыбачить, и немного заблудился. Выйдя из пойменных зарослей, попал на широкое поле под бесконечно высоким небом с величественными, как парусники, кучевыми облаками, где веселились неутомимые жаворонки, разливая тонкую трель бубенцов. В общем-то поляна была узнаваемая, но в то же время казалась пугающе бескрайней, и я засомневался, туда ли вышел. И тут потекла с небес музыка, накрывая незримым платом все пространство. Я остановился и, не шевелясь, дослушал ее до конца. Казалось, жаворонки и те заслушались, отложив на время свою песню. Не знаю, что, но произошло нечто волшебное. Поле вернулось к своим размерам и знакомым чертам, я быстро нашел дорогу и бегом пустился в сторону села. Музыка слышалась уже другая, но она не заглушала прежнюю мелодию. Конечно, она лилась не с неба, а из колокола-динамика, установленного на крыше совхозного здания, где располагался недавно оборудованный радиоузел. Все мы находились в приподнятом настроении, ощущая проникновение научно-технического прогресса в нашу жизнь, поэтому не роптали, а, напротив, требовали, чтобы колокол был включен на полную мощь с шести утра до полуночи. Его голос слышался на многие километры окрест. Радиомеханик Миша квартировал у нас, дружбой с ним я гордился, иногда он позволял мне включать радиостанцию после обеденного перерыва.
Долго не удавалось мне узнать, кто автор этой музыки и как называется. Она словно дразнила меня, возникая в самые неожиданные моменты. И я снова замирал, пытаясь понять, о чем с такой мучительной тоской и подступающими рыданиями пел из далекой дали Шаляпин. Со временем несколько притупилась гипнотическая острота шедевра, к тому же на радио исполнялся он редко, видимо из-за упаднического настроя. 
И вот уже в зрелом возрасте, находясь в некотором унынии от нового развода, я открыл дверь соседнего с домом музыкального магазина «Аккорд» и обомлел: из глубины зала доносились бархатные звуки виолончели, сопровождаемые задумчивым басом Шаляпина:

Все унесла ты с собой,
и солнца свет,
и любовь, и покой!

Прямо с порога я направился к кассе.
– Пожалуйста, вот эту пластинку, что звучит.
– Продается только в комплекте из десяти дисков, – протараторила кассирша и назвала достаточно весомую сумму, что заставило меня усомниться, по карману ли мне покупка. 
«Наконец-то отловил эту волшебную жар-птицу!» – ликовал я, возвращаясь домой. Однако «птица» сдалась не сразу: по-прежнему я не знал, как зовут эту волшебницу. На дисках был записан почти весь концертный репертуар певца. Обладание таким собранием не могло не радовать, но попробуй откопать в этой звукотеке одно-единственное жемчужное зерно! 
Целый вечер я прокручивал пластинки, делая акцент на «номерах» русских авторов. Почему-то считал, что такую вещь мог написать только наш композитор. Этот «гала-концерт» утомил меня, и я подумал сделать перерыв, чтобы призвать на помощь какого-либо знатока. Последние диски прослушивать уже не было вдохновения, какие-то произведения я помнил, оперные фрагменты не могли быть искомым по определению. Когда «перелистал» альбом до последней страницы, понял, что «птица счастья» обманула меня, умело затаившись среди других шедевров. В расстроенных чувствах решил послушать что-нибудь мне неизвестное. Взгляд остановился на «Элегии». Пойдет под настроение, подумал я. Но прежде чем запустить ее, налил вина – «замыть» неудачу. И тут, не побоюсь банальности, рука с чашкой остановилась на полпути ко рту. Из динамиков полилась медово-густая мелодия! Нашел! Или сама сдалась, пожалела несчастного? Добавил звуку, сделал большой глоток и откинулся на подушку. Из-за стены послышался нервный стук…
С той поры я часто ставил «Элегию» в грустные минуты. Вот и сейчас, проводив Татьяну, я поставил пластинку на диск проигрывателя, долго не размышляя. 
Последняя встреча с Татьяной прошла лет двадцать пять назад. Между нами была, по-настоящему платоническая любовь и не более того, хотя одну ночь мы провели вместе в университетском общежитии на Ленгорах. Знали мы друг друга еще со школьной поры. Ее родители приехали с Украины по призыву компартии поднимать сельское хозяйство Сибири. Танин отец трудился механиком в совхозе, технику знал отменно, что сразу заметили местные механизаторы, и дома держал марку: в семье росли семь детей. Воспитывал их в строгости. Таня была второй, тогда ей было лет четырнадцать, выглядела хорошенькой девочкой с уже обозначенными достоинствами. Пока я завершал школу, потом учился в военном училище, работал на заводе, успел окончить три курса журфака, Таня превратилась в гарну дивчину, поступила на юрфак сибирского университета. Хорошо готовили тогда школьников деревенские учителя! 
Встретились мы на перроне в городе Муроме. Оказывается, почти трое суток тряслись в соседних вагонах. Оба обрадовались и не расставались до самой Москвы. Она ехала погостить на Полтавщину к родственникам, ее поезд уходил утром. Получив с вечера категорическое «нет», я устроил ее в одну из пустующих комнат. Конечно, обиделся, но Таня, садясь утром в автобус, чмокнула меня в щеку, застенчиво улыбнулась:
– Не обижайся, так надо было. – Я не понял смысла этих слов: нельзя, значит, нельзя. 
Наша любовь развивалась по переписке. На каникулах встретиться не смогли, что-то нас разводило. На последнем курсе я вообще притормозил почтовые отношения. Мне некуда было возвращаться, не представлял, как сложится моя телевизионная судьба (к концу учебы понял, что выбрал не то журналистское направление), у Тани еще два или три курса впереди. Все было так неустойчиво, ненадежно, что я смалодушничал и попросил у нее прощение. На этой грустной ноте наша любовь закончилась.
Написал и осудил себя: кто же поверит этому оправданию? Платоническая любовь красива и возвышенна. Мы можем восхищаться Дантовой любовью, но нам, людям современным и приземленным, более естественна страсть земная. Конечно же, решающим в нашем разрыве стала вполне реальная женщина.

С Галиной я познакомился весной на дне рождения у приятеля, жившего на Оленьих прудах в Сокольниках. Именно его жена Нина свела нас. Приглашенных было немного. Из достойных внимания была только Галя – жгучая брюнетка, с черными, почти сросшимися бровями на узком лице интеллектуалки, невысокая, статная, сдержанная в общении, но с достаточным чувством иронии и юмора. А когда узнал, что она – сибирячка, еще больше проникся симпатией. Пили немного, в основном, сухое. Хозяин был в «завязке», поэтому жена строго контролировала застолье. Тем не менее, к концу праздника мы были в более чем приподнятом настроении. Нам с Галей было по пути, проводить ее до дома не напрашивался. Однако, когда Галина вошла в вагон электрички, я тоже шагнул в тамбур. Дверь закрылась, и я оказался в «мышеловке» и до самого Зеленограда не пытался высвободиться.
О любви мы никогда громко не заявляли, но симпатия была взаимной уже с первого вечера.
Галина немного старше меня, разведенка, жила вдвоем с шестилетним сыном Володей в однокомнатной квартирке. По профессии – инженер-электронщик, занималась лазерными установками. Производство закрытое, поэтому о ее работе мы не говорили. Новых детей она не хотела, о чем заявила сразу и без вариантов, что задело меня достаточно чувствительно. Но я и сам был не против повременить, так как еще не получил диплом. 
Володя – талантливый мальчик, одаренный и очень впечатлительный. Мы с ним быстро нашли общий язык. Вскоре после нашего бракосочетания он уезжал в Новосибирск к Галиным родителям. Вова не отступал от меня ни на шаг, маму в упор не видел. Толчок локомотива, подошедшего к составу, словно подтолкнул его. Он бросился мне на шею, прижался всем существом и прошептал в ухо: «До свиданья, папа, я люблю тебя!» 
По возвращении из Сибири устроили его в школу-интернат с индийским уклоном. Володя покорно тянул лямку, я же чувствовал, что он всеми фибрами ненавидел эту каторгу. Несмотря ни на что, учился отлично, однако часто воспитателей и педагогов доводил до каления своими выходками. Однажды он не выучил урок. На вопрос преподавателя, почему, ответил с обезоруживающей «честностью»: читал «Махабхарату». – «Все ли понял?» – чувствуя подвох, допытывалась учительница. – «Нет, не все, я еще не так хорошо знаю хинди», – ответил Вова. Изучать язык он только-только приступил. Наша учительница не знала, как реагировать: то ли сделать вид, что Вова говорит правду, то ли провести дознание и пристыдить. Учительница выбрала третье: решила подождать до следующего раза. Мне он признался, что зачитался повестью «Человек-амфибия», а хохма как-то пришла на ум сама по себе. Я осудил его поступок, Вова пообещал больше не врать, но пай-мальчиком так и не стал. Читать он научился еще до школы. Воспитатели видели в нем перспективного ученика, а потому терпели его проказы. 
Через два года мы развелись, и отношения с Вовой прекратились.

Однажды случайно мы встретились в Сокольниках, возле теткиного дома. Честно говоря, я сам искал с ним встречи, поэтому часто заглядывал к друзьям – поиграть в шахматы. Обрадовались и расчувствовались. Я пытался объяснить ему наш разрыв с его мамой, а он как мог, успокаивал меня, соглашаясь с моими доводами, а сам говорил, что мама сделала ошибку, о чем она якобы сама признавалась. Мне казалось, что он много старше, удивляла его сдержанность, хотя чувствовалось, что от слез он не застрахован, как, впрочем, и я. 
С большим сожалением я узнал, что Вова бросил интернат, уехал жить к бабушке. Учился там в обычной школе, вундеркинд растерял свои былые способности. Получив аттестат, поступать никуда не стал, где-то работал, пока не взяли в армию. Встретившись как-то с Ниной, я спросил, скоро ли вернется племянник? Она ждала этого вопроса, но сама не решалась рассказать, что произошло всего полгода назад. 
Володю демобилизовали досрочно, обнаружив проявление отцовой болезни – шизофрении. Лишь ночью добрался до Зеленограда. Он долго нажимал кнопку звонка, пока не услышал из-за двери голос матери: «Кто?» – «Мама, это я, Вова!» Она приоткрыла дверь и через цепочку приказала тотчас отправляться на вокзал и первым поездом уезжать в Сибирь к старикам: «Они тебя ждут». 
Утром Вову обнаружили соседи висящим на брючном ремне в связке с лямкой вещмешка в пролете лестницы. На ремне еле прочитывалась фраза: «Папа, я тебя люблю». До сих пор не пойму, почему Галина так бессердечно обошлась с сыном и даже не пустила в квартиру, не накормила, не напоила, не обласкала, в чем он нуждался больше всего. Раскаялась ли она, не знаю. И как жить с таким грузом, тоже не представляю. Что с ней случилось? Несмотря на наш разрыв, я считал ее умной технократкой, вполне заботливой матерью – и вдруг такое бессердечие. Больше я не встречал Галину. Нина скоро сгорела от рака...

Татьяна наверняка видела мои публикации, знала, где я и чем занимаюсь, но все годы хранила гордое молчанье; и я не предполагал ни увидеть ее, ни услышать. И вот звонок. Голос в трубке был до боли знакомым, звучал он будто из далекого прошлого, и я отказывался верить в его реальность. 
– Что, не узнаешь? Не ожидал? – сыпалось из трубки телефона. – Это я, Таня Хмельницкая.
– Да, узнаю, но не верю. Неужели ты меня простила?
– Если разрешишь приехать, поговорим и об этом. Ты один?
– Один, один! Да будь и не один, все равно был бы рад видеть.
– Буду через полчаса. Я ненадолго, до отхода поезда у меня два часа с хвостиком … 
Была осень, небо хмурилось, поливал холодный дождь. Она явилась точь-в-точь, слегка подмокшая, но с прежней улыбкой – откровенной и искренней, располагающей и желанной. Что бы это значило? Может быть, одинока, узнала, что я снова развелся, свободен, вот и приехала на разведку. Глупость опережает здравый смысл. Обнялись, поцеловались… Глаза ее были неестественно влажные – то ли от дождя, то ли от чувств.
– Раздевайся, – предложил я.
– Так и сразу? – съязвила она. – Ты стал настойчивым…
Рассмеялись, но дистанцию пока соблюдали, присматривались. Душа не стареет, а тело бренно. Хотим ли мы это принимать, нет ли, но природа берет свое, неумолимо вредничает, зачем-то убивает радость и очарование молодого тела. Как же быть с утверждением, что красота спасет мир, если сама природа запрограммировала неизбежность увядания? Таня раздалась в груди и ниже, но выглядела для украинки достаточно гармонично и потому привлекательно. На лице минимум косметики, розовые щеки, прическа не на пять рублей. А ей уже ближе к озорному возрасту зрелой «ягодки». Чувствовалось, и она соизмеряет мои размеры с теми, студенческими, а заодно оценивает, чем я дышу и живу. Книги ее пленили, пришлось силой отрывать от них и усаживать за стол. Книги тогда ценились очень высоко, а у меня была возможность «доставать» самые дефицитные.

Обед выводит людей из неловкости и настраивает на искренность. Таня открыла дорожную сумку и торжественно подняла красивую бутылку.
– Подарок от «Мадам Клико!» 
– Танечка, спрячь и никому не показывай, я боюсь: что французу бальзам, русскому – в лучшем случае – диарея, – сострил я. – Нам такой продукт не по вкусу и не по карману. Ты такая богатая, что покупаешь «Мадам Клико»?
– Не беспокойся, это – презент от моих коллег-адвокатов.
– Вези домой, – не сдавался я, – а мы разговеемся лучшим в мире «Советским шампанским». К твоему сведению, французы купили у нас лицензию. Не исключаю, что «Мадам Клико» – «Советское шампанское», только с французской этикеткой. Якорь-то есть? Да, якорь – отличительная метка бренда – была на месте. Откуда я знал это? Наверно вычитал где-то, чем и воспользовался, чтобы пустить дым в Танины очи.
Таня решительно поставила бутылку на стол.
– Открывай!
– Сдаюсь. Но напоминаю: умру – будешь вдвое сожалеть: за меня и без пользы распитое «Клико». – Я кривлялся, а самому не терпелось отведать знаменитый буржуйский напиток…
После бокала шампанского наступило расслабление, разговор стал доверительнее. Какого-либо существенного преимущества «Мадам Клико» перед «Советским шампанским» я не обнаружил, однако сам факт теперь можно использовать для поднятия имиджа. После нашего шампанского можно говорить лишь о репутации или воспитанности. Обед прошел в воспоминаниях о деревенской жизни, о знакомых сибиряках – кто где, кто с кем, немного о профессиональных делах, немного о семейных. Как я понял, все у нее было на должном уровне, сама входила в элиту городского общества, однако в ее словах чувствовалась некая обреченность успешного человека, как говорят, «этот проект обречен на успех». Мне показалось, что у Тани не было полной радости от того благополучия, которое теперь ее окружало. Признаюсь, я боялся прямых вопросов, главный из которых – почему же наш юношеский роман оборвался так неожиданно? Разве это важно знать, четверть века спустя? Неужели только из-за ответа на него решила отыскать меня?
От вина она раскраснелась, глаза подсохли и засияли живым голубым светом. 
– Изучаешь? 
– Нет, любуюсь.
– Ну и как?
Танечка, а ты кокетка, подумал я, но вместо прямого ответа воспользовался поэтическими строчками:

Мир по-мартовски узорен,
Наст здоровья нерушим.
Все плывут к твоим озерам…

И тут мне подумалось, что следующая строка может быть воспринята неоднозначно, я попробовал ее переделать, смягчить: «Ручейки…».
Но экспромт не удался, я смутился, как школьник, нарочито закашлялся, выдерживая паузу. 
Таня, как ни в чем не бывало, артистично, с чувственным придыханием, как это умела делать Татьяна Доронина («Любите ли вы театр, как люблю его я…?») прочла стихи заново, без запинки, добавив еще предыдущее четверостишие:

Горизонты тают гулко,
Тает след путей кривых.
Таешь ты, моя Снегурка,
Таю я, твой Снеговик.

Мир по-мартовски узорен,
Наст здоровья нерушим, 
Но бегут к твоим озерам
Все смелей ручьи морщин.

Я был потрясен: 
– Откуда ты знаешь эти стихи? 
– Я много чего знаю, мой друг, чего тебе неведомо, – отшутилась она. – Увидела однажды книжечку, поняла, что это стихи твоего брата, купила. А память у меня… пока не жалуюсь, хорошие стихи запоминаются с первого раза. 
– Ты и мои статьи читала?
– Пыталась, но проблемы экономики меня не заинтересовали.
С ума сойти! Оказывается, не все вытравила из души, хранила и накапливала информацию, связанную со мной, как говорят сейчас, по умолчанию. Не то, что я…
Растроганный и побитый, я наполнил бокалы, пытаясь сохранять равновесие.
– За твои, Таня, озера! 
После второго бокала перешли из кухни в комнату. Шампанское делало свое коварное дело, мы чуть было не потеряли бдительность.
– Поставь какую-нибудь музыку, – попросила она, – только не попсу.
Поначалу рука потянулась к «Элегии», но тут же передумал: зачем эти откровенные намеки, зачем бередить старое? Подумает еще: сам виноват, а теперь терзаюсь угрызениями совести. Разве не мучают? Я не стал продолжать диалог с самим собой. Песня, которую я поставил, была очень популярной в то время, с хорошей музыкой Бабаджанова на страстные стихи Евтушенко. Кто только не исполнял ее! Но больше всего мне запало исполнение Софии Ротару. Поставив звукосниматель на пластинку, демонстративно протянул руки к Тане. Она ответила, как мне показалось, вполне искренно, я робко коснулся губами ее щеки. На большее не отважился. Она отстранилась на мгновение и тут же ответила настоящим поцелуем.
– Я никогда не забывала тебя, – тихо произнесла она. 
Не буду описывать свои чувства, все равно будет не точно. Это как раз тот случай, когда «мысль изреченная есть ложь». Ждала ли она ответных слов – слов покаяния, сомневаюсь. Ей важно было самой высказаться, и эти слова «заверила» поцелуем, как документ печатью, не подозревая, что от этого мне не станет легче, что они долго будут преследовать меня – днем, ночью, везде…
До самого конца песни она не произнесла ни слова и не пыталась освободиться от моих рук.

Внутри твоих следов лед расставанья,
Но поверни, но поверни следы обратно,
Сквозь чуждые следы, сквозь расстоянья –
По собственным слезам, по собственным следам.

На финал песни внешне она не отреагировала, но я почувствовал, как ее плечи напряглись и, повернувшись ко мне, сказала с нотками укора:
– Я же просила тебя поставить что-нибудь другое… – Таня не договорила и, опершись на локоть, задала тот самый вопрос, который мне не хотелось слышать: – Все-таки скажи, почему ты оставил меня? – Взгляд ее требовал честного признания. Мой хамовато-прямолинейный ответ был даже для меня неожиданным:
– Если бы ты не отказала тогда, я оставался бы твоим до сего дня.
Удивляюсь, что, как мне показалось, такой ответ ее убедил и более того…
– Всего-то! – произнесла Таня и повернулась ко мне спиной. – Раз так, давай исправим ситуацию – расстегни…
Я этого не ожидал, но после секундного колебания удержался от, казалось бы, неминуемого искушения.
– Не надо, Таня. Давай не будем омрачать… – Фразу эту я тоже где-то вычитал. А, может быть, и в самом деле изобрел сам, не буду утверждать. Что омрачать, я не сообразил. Сказать «память» было бы высокопарно, поэтому промолчал с умным видом. В голову ничего путного не приходило, зато вдруг подумалось: в аналогичном случае оказался в свое время Евгений Онегин. Не исключено, что именно его отповедь влюбленной дурочке Татьяне Лариной спровоцировала меня на подобную реакцию. Молодость тем и хороша, что допускает отчаянно смелые поступки, на которые не отваживаются люди зрелые, умудренные опытом, а потому часто становятся занудливыми, скучными. А вот моя Татьяна и в зрелом возрасте осталась прежней, желавшей любви, и повела себя совсем не так, как пушкинская, ставшая не по возрасту, а по должности мужа, расчетливой и скучной, погасившей безрассудную девическую любовь. Мы можем ерничать: «Что, Женя, не обломилось?» А надо бы порадоваться за него, что именно так и получилось. «Я вас любил, любовь еще быть может…» – что за навязчивая идея! Татьяна давно освободилась от нее, как от репья, а ты все еще обиваешь порог ее дома. Не гоже, приятель…
Я был готов достойно воспринять вспышку обиженной женщины. Однако Таня не стала истерить. Видно, профессия научила ее подавлять нежелательные эмоции.
– Пожалуй, ты прав. Что прошло, пусть будет мило. – Оказывается, Пушкина она знала.
Как бы извиняясь за попсу, (хотя я был категорически не согласен с ее упреком) поставил Георгия Свиридова с чарующей музыкой к фильму «Метель». 
– Спасибо, вот это мое, – сказала Таня и закрыла глаза. 
– А я-то считал, что судьи и вся юриспруденция – ржаные сухари с прогорклыми кодексами в голове.
Таня не отреагировала, хотя могла бы ответить достойно или хотя бы оскорбиться.

Послушав немного музыку, я постарался перевести тему разговора и снова спросил: 
– Скажи, наконец, каким ветром занесло тебя в Москву – по какому-то важному «делу»? Как отыскала меня? – Вопросы обычные, дежурные, но я, позорная душа, ожидал услышать все то же: неужто действительно явилась на разведку, узнав о моем «одиночестве»? Теперь мне стыдно за недостойное подозрение. Таня, словно подслушав мои мысли, ответила:
– Подумала и решилась навестить холостяка. Ты что, не рад? – И одарила меня лукавым взглядом. – А найти тебя совсем не трудно, помогли друзья-оперативники. 
Я опять не знал, что сказать в ответ умное и безобидное, как Таня, сменив тон, продолжила просто, но с нескрываемым достоинством:
– Пригласили прибыть на заседание Коллегии адвокатов, на сей раз по приятному делу – получить медаль! 
– За медалью в столицу? – усмехнулся я, – могли бы и дома вручить.
Таня тоже улыбнулась и, переживая заново счастливые минуты недавнего торжества, рассказала, что это профессиональная медаль в честь адвоката Федора Никифоровича Плевако. Причем медаль не простая, а золотая! И вручается она за большие заслуги перед российским адвокатским сообществом. О Плевако я почти ничего не знал, а его фамилия побуждала к дешевому остроумию.
– Покажи медальку. – К месту и не к месту меня тянуло к шутке, а получалось мелкое шутовство. 
Таня достала изящную коробочку, раскрыла, внимательно следя за моими эмоциями. Из овала медальона золотого цвета, покоившегося на изумрудной подкладке, внимательно смотрели добрые глаза бородатого человека с породистыми усами, похожими на рога буйвола. По черненному полю лаконичная надпись: «Ф.Н. Плевако. 1842 – 1909». Недолго пожил. На обороте красивым курсивом было выгравировано: «Гильдия Российских Адвокатов», и золотая лавровая ветвь снизу. Подленькая мыслишка промелькнула и погасла: будь я Таниным мужем, возможно, часть ее успеха пополнила бы и мой убогий багаж тщеславия. Знал ведь, что купаться в лучах славы жены также позорно, как и жить за ее счет. А все-таки подумал, точнее сказать – подумалось, как бы что-то слегка коснулось меня и отрикошетило. И снова она меня «подслушала»: 
– О чем ты сейчас подумал?
– Не догадываешься? – Я напустил на себя серьезность. – Надо обмыть твой успех, пока «Мадам Клико» еще не иссякла.
– Ну тебя! Мне-то показалось… – Она не стала пояснять – что. Но эта недосказанность, как мне подумалось, имела конкретный смысл.

Неожиданно Таня, не поднимая глаз, спросила, не знакома ли мне некая гражданка из Зеленограда с моей фамилией? Я оторопел, но, справившись, спросил, чем гражданка заинтересовала ее? Галина при разводе сохранила мою фамилию.
– Да так, случайно, университетский товарищ пишет очередную книгу по своим «делам». Кое с какими я познакомилась. 
Я молчал. Не потому, что искал ответ, а явственно, в мельчайших подробностях, перебирал эпизоды короткой жизни с несостоявшимся сыном. Вот мы покупаем лыжи и отправляемся почему-то в лес. Попали в такой бурелом, что еле выбрались. Вот картинка из школы-интерната: мы немного опоздали, директриса, толстая и неприятная с виду женщина, встретила нас, опершись на швабру. Не понял, зачем она взяла ее в руки, ведь не подрабатывала же она уборщицей. Однако за опоздание пожурила, но вполне пристойно. И, наконец, день рождения, я дарю ему кожаный ремень с красивой пряжкой. Он очень гордился им. Однажды мне показалось, что Вова его испортил, написав что-то чернилами или тушью с обратной стороны. «Папа, я тебя люблю», – прочитал я, борясь с комом в горле.
Пока меня отвлекали воспоминания, Таня, казалось, забыла о своем вопросе и с удовольствием слушала музыку.
– Галину, мать Володи, осудили? – Мой встречный вопрос недвусмысленно выдавал, что мне известна эта история, и я в какой-то мере ее участник.
– Нет, суд не нашел в деле состава преступления.
– Адвокат постарался?
– Да, он сработал грамотно. Дело несложное, но я не хотела бы защищать обвиняемую.
– Бог ей судья! – подвел я черту под неприятным разговором. Как я был благодарен Татьяне, что она не обратилась ко мне за подробностями! Вот они – профессиональный имидж и непоказная деликатность!
Нависла тяжелая пауза. Чтобы ее заполнить, поставил запись Василия Калиникова. Не раз его музыка настраивала меня на позитив, помогала стряхнуть неприятные думы и возвращала к реальности буден. 

Послушав немного, Таня резким движением поднялась, поправила привычным жестом прическу, прижалась лбом к моей щеке: 
– Пора на вокзал. Спасибо тебе за все. – И повторила: – За все…
Как я хотел бы услышать эти слова минут двадцать раньше! Теперь же был не против принять предложение и расстегнул бы не только ее платье, но и свою душу… В интернете недавно нашел диалог Татьяны, руководителя адвокатской конторы, и бывшего прокурора, пожелавшего перейти в ее фирму защитником. «Почему хотите переквалифицироваться?» – спросила она. – «Не могу больше выписывать сроки несчастным». – «Вы заблуждаетесь, если думаете, что у нас все легко и просто. У адвокатов нервы тоже не железные».
Пришло такси, заранее заказанное Татьяной, я проводил ее до машины, распрощались быстро, не стараясь продлить момент прощания. Не люблю тянуть. Эмоции, конечно, жгли, но мы не выпустили их наружу. На прощанье подарил ей посмертный сборник стихов брата. И только тогда до меня дошло, что короткая фраза, которую я произнес в онегинском духе, навеяно Ваниным стихотворением:

Звезда бессонная в окне,
Мрак беспробуден.
Ты прижимаешься ко мне:
– Давай не будем…

Вернувшись в квартиру, поставил известную пластинку. Звонок раздался совсем некстати. Кто бы это? – с досадой подумал я, разговаривать мне ни с кем не хотелось. 
– Опять та самая Татьяна, – послышался веселый голос из трубки. 
– Что-то случилось? Отложили рейс? – Опять потуги на остроумие, осадил я себя. – Извини, Таня, я до сих пор не пришел в себя, поэтому пытаюсь юморить. Но это не всегда хорошо получается. 
– Что ты, что ты, – запротестовала она, все хорошо, не казнись, я тебя защищу, обращайся, если что. Позвонила, чтобы доложить, что я на вокзале, поезд отправится через несколько минут. Чем занимаешься? 
– Ничем, – ответил я небрежно, – посуду ты вымыла, спасибо тебе, слушаю музыку, грущу.
– Что слушаешь? – Я назвал. – Шаляпин? – допытывалась она. 
– Да.
– А мне нравится в исполнении Монсеррат Кабалье. Но все равно дай чуть-чуть послушать.
Я переставил звукосниматель на начало, добавил звуку и положил трубку возле колонки. Сходил на кухню, обнаруженные остатки «Мадам Клико» вылил в чайную чашку. Кощунственно, конечно, но от этого шампанское не стало хуже. Однако что-то изменилось. Наверное, именно в такой ситуации французы говорят: Vin triste – грустное вино.
Когда Федор Иванович стал признаваться в безнадежности мечтаний, что все прошло, и нет даже малых надежд вернуть, что унесла она, я приложил трубку к уху, чтобы поинтересоваться впечатлением, но услышал лишь метрономом звучащие гудки отбоя. 
«…Все, все прошло и навсегда!..» – продолжал страдать певец. Но помочь я ему ничем не мог, осталось лишь посочувствовать… 
С тех пор я никогда не слушал «Элегию» специально, по настроению. Но ее мелодия всегда со мной.

О, где же вы, дни любви,
сладкие сны,
юные грезы весны?..

Художник К.Гаджум.