Силуминовый витязь Захар Прилепин

Раз, раз, раз, это хардбасс!
Захар ехал на Донбасс!
В камуфляже пацаны – 
Только б не было войны!
Раз, раз, раз, это хардбасс!
Разливай скорей «фугас»!
Литр, два, четыре, пять.
Мало, наливай опять!

Рэпер Хаски, из неисполненного

Едва я обмакнул перо в чернильницу, чтобы поделиться впечатлениями о книге «Некоторые не попадут в ад», как вдруг позвонила соседка сверху. «Ты дома? Скорей забеги ко мне. Покажу кое-что!»
Любопытство – мой порок. О чем только не передумал, пока поднимался. Чего только не напредставлял себе...
Встретила меня босая, с тряпкой в одной руке и с непонятной деталью в другой. Воды в квартире – по щиколотку. «Смотри, чего сделала! – с затаенной гордостью протянула штуковину мне. – С корнем, с мясом вырвала!»

Смеситель и впрямь выглядел впечатляюще – рваными краями здорово напоминал крупный снарядный осколок. 
«Ты мне скажи, – допытывалась соседка, – это я такая мощная стала или железо теперь такое хреновое?» 

Помогая ей собрать воду в тазы и ведро (любопытные люди склонны дружить), пояснил подруге, что времена суровых военных металлов – меди, латуни, свинца, стали, железа – из обыденной жизни давно ушли, и над всем теперь царствует его величество силумин. Сплав этот не держит нагрузки – вот и результат налицо.

Спускаясь к себе, вспомнил и про свою силуминовую сковородку, погибшую при переезде, и про сувенирный китайский меч – обе половинки его клинка после испытаний на прочность мирно спят в красивых ножнах. 
Войдя в квартиру, посмотрел на книгу с обложкой в кровавых тонах. Буквами помельче возле названия виднелась приписка, не иначе как шаловливой рукой редакторов: «роман-фантасмагория». Правый нижний угол украшала хвастливая авторская врезка в стиле «здесь был Йося!»...

И меня осенило: да ведь нам впарили силуминовый продукт. Только на этот раз изготовлен он не в Гуанчжоу на фабрике дядюшки Ляо, а в городе-герое Москве, в редакции Елены Шубиной имени Елены Шубиной. Той самой редакции, что неустанно потчует нас шедеврами современной антиотечественной прозы.

Множество читателей клюнуло на лукавое «роман-фантасмагория» и принялось всерьез обсуждать особенность этого «жанра». Святая простота, ей-богу. Таким на сарае напиши известное краткое слово, они и поверят, что там это хранится. 

Разумеется, перед нами вовсе не роман. Даже если учесть, что нынче романом называют все «художественное» объемом в пару-тройку сотен страниц – художественности в прилепинском творении не хватает и для нормального очерка. Тому виной некоторые авторские решения по «сборке» текста – о них мы поговорим ниже. 

Красивое словечко «фантасмагория» так же уместно для этого текста, как седло хорошо для коровы. Но, очевидно, по замыслу редакции это определение играет роль охранной грамоты – мол, это же все выдумка, видение, морок... «Я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик». Доискаться до какой-либо серьезной правды в этом тексте – затея гиблая.

Что же тогда перед нами? Как ни странно, ближе всего суть своего творения раскрыл автор в собственноручной аннотации. Это удается не каждому писателю, но Прилепин не зря величает себя глыбой и эпохой – ему удалось, матёрому человечищу. 
«И мысли не было сочинять эту книжку... Сам себя обманул. Книжка сама рассказалась, едва перо обмакнул в чернильницу».

Надо отдать должное – налицо возросшее мастерство. Раньше автор обманывал других, практически в каждом своем интервью, а теперь научился и самого себя. Обмакнул и обманул. Недаром же он утверждает, что кто-то романы сочиняет, а вот он в них – живет. Прижился намертво, похлеще лисы в лубяной избушке. 

О том, что у него всегда всё само собой происходит, едва обмакнется, Прилепин заявит и в самом тексте. А пока отметим весьма точную формулировку – «книжка». Ее и следует взять на вооружение. Ведь действительно перед нами сброшюрованные листы бумаги с нанесенной на них типографским способом текстовой информацией, да еще и в переплете, причем твердом. Книжка, не поспоришь. 

Далее авторская аннотация, к сожалению, уходит в сторону от точности и подпускает порцию экзальтации: «Известны случаи, когда врачи, не теряя сознания, руководили сложными операциями, которые им делали».
Да чего уж там – известны случаи, когда и литераторы, не приходя в сознание, творили свои книжки-самобранки. И таких случаев немало. Перед нами как раз пример. 

«Или записывали свои ощущения в момент укуса ядовитого гада, получения травмы». Врачи, может, и записывали, им для дела науки и спасения человечества это важно. А те ощущения, о которых нам повествует прилепинская книжка, лучше всего укладываются в формулу героя одной из миниатюр Аркадия Райкина: «Вкус спицифисский». 

Неискушенному человеку может показаться, что в прилепинских текстах лирическое «я» идентично автору. 
Но это не совсем так.

Есть Захар Прилепин – писатель-воин, бритоголовый брутал с волевым ликом, радетель земли русской и народа, годами не вылезавший из окопов бравый ветеран, боевой офицер, целый майор. А есть Евгений Николаич Прилепин – не служивший в армии лысый невротик с отекшим лицом, бывший милиционер младшего командного состава, патологический лгун с бегающими глазами, политический приспособленец, позер и шоумен. 
Имея общую фамилию, эти персонажи в извечном споре «кто более матери-истории ценен» стремятся поглотить друг друга, или хотя бы сраститься, причем наиболее выгодным для себя способом – через СМИ и книгопечатную продукцию. Если подойти к делу основательно, можно легко заметить, что Прилепиных много больше двух. Существует еще блогер и публицист Прилепин – он мало знаком с Евгением Николаевичем, а с литератором Захаром он пишет взаимоисключающие тексты. А к ним еще прибился Прилепин-театрал, но это совсем уже печальная история...

Евгений Николаевич Прилепин изо всех сил пытается слепить все версии самого себя в один большой ком, который ему, очевидно, видится неким памятником самому себе. С упорством заправского жука-навозника он катит этот ком «по всем направлениям».

Сам Евгений «Захар» Прилепин – и это общеизвестно – похож на артиста Юрия «Гошу» Куценко. Именно поэтому иногда затруднительно воспринимать прилепинские тексты всерьез. Впрочем, не всем. Его давний и восторженный поклонник писатель Леонид Юзефович по-отечески оберегает от критики книжку «Некоторые не попадут в ад». Не понимает он, как могут некоторые судить о ней, да еще и недостатки ее отмечать: «А какие могут быть недостатки у стона, у крика?» – восклицает заслуженный литератор. 

Да полноте, Леонид Абрамович! Как раз кинематографичные крики и стоны того же Гоши Куценко вызывают у людей самые разные реакции, и многие из них весьма далеки от восторженного: «Браво!» Таково уж у него актерское дарование. Спицифисское. 
А чем же его литературный дублер хуже?
Да ничем, разумеется. Такой же молодец.

В этом легко убеждаешься, едва начав читать прилепинский текст. 
Я очень люблю, когда автор текста не менжуется и сразу, буквально в первых же фразах или абзацах откладывает «пасхальное яйцо» для понимающих – мол, вот вам намек, как дело дальше будет обстоять с вашим чтением. Прилепин в этом плане твердо занимает верхние места моего хит-парада авторов-яйцекладов. 

Обозвав уже в первых же строках своей книжки войсковое подразделение «разведОвательно-штурмовым батальоном» несчастный литератор дает нам знать: помимо диплома о заочном (или вечернем, по другой версии) филологическом у него и с военным образованием дела не лучше обстоят. Что немудрено – сам Евгений Николаевич человек сугубо гражданский, в армии не служивший, а милицейское прошлое научило его совсем другим вещам, никак не военным.

Один из его бывших коллег-милиционеров поясняет: «Когда он (Евгений Прилепин – В.Ч.) служил в ОМОН ГУВД по Нижегородской области, дислокация город Дзержинск (сейчас отряд расформирован), то был простым бойцом во взводе. Потом вроде командир отделения, никаких офицерских званий ему не присваивали. После ОМОНа он нигде больше не служил»

Военный опыт Евгения Прилепина невелик – две месячные командировки в Чечню в составе ОМОНа. Будучи художником слова и образа, в многочисленных интервью он обыгрывает обе поездки довольно филигранно. Во время беседы на «Эхо Москвы» о первой командировке он сообщает так: «96-й год, весна как раз, очередная попытка захвата Грозного боевиками». Неважно, что попытка захвата боевиками Грозного в 1996 году случилась в конце лета, в августе, а вот когда была «как раз весна», в Грозном было все относительно тихо. Но мы не знаем точно, что именно будущий «майор» имел в виду под попытками захвата, так что можем лишь пожать плечами. 

О своей второй командировке он говорит более честно: «И потом начало второй чеченской войны, 99-й год, лето-осень». Подобные изящные формулировки подкупают – два сезона это, считай, полгода. Вот его обожатель Леонид Юзефович, святая душа, и пишет: «Он более полугода провел в Чечне во время обеих кампаний». Неважно, что «лето-осень» – это на самом деле командировка чуть больше месяца с начала августа по середину сентября – поди придерись. Ведь Юзефович пишет не о Евгении, а о Захаре – персонаже, в которого он по-стариковски влюблен. 

И за пару месяцев на войне тоже можно многому научиться, примеров тому тьма.
А можно и за «два батальонных года» не узнать, как же он правильно называется и оставить читателей в глубоком недоумении – что же там наш герой разведовал, разведовал да так и не выразведовал. 
Потому что уж точно не штурмовал – к великой удаче автора книжки Евгения и легкой досаде героя книжки Захара, фаза активных боевых действий к моменту его прибытия «на войну» была уже позади. 
Мы, конечно, столкнемся в тексте – и не раз – с многозначительными упоминаниями о готовящихся танковых атаках «несчастного неприятеля» – так герой называет ВСУ. Разумеется, никаких атак и прорывов – ни танковых, ни даже штыковых – не случится. Основные бои на уничтожение алкогольной продукции произойдут в ресторанах, саунах и любых подходящих для «поднимания тоста» (так в тексте) местах.  

Но обо всем по порядку. 
Когда на первой странице книжки вдруг нежданно-негаданно появился Швейк, в виде скульптуры перед гостиницей, я возликовал. Художественная деталь должна работать. Швейк – это замечательно, подумал я. Сейчас-то нам автор покажет силой своего таланта весь идиотизм собственного донбасского анабасиса и вообще подвергнет эту войну сатирическому осмеянию... 

Потом я вспомнил о прилепинской статье в «Свободной прессе», где он категорически запрещает веселье и смех, утверждая: «Сегодня слишком много веселого. Это признак нездоровья». В виде противовеса и образца душевного здоровья приводятся угрюмые большевики, хмурая черная сотня и другие впечатляющие исторические примеры. «Не похохатывали кадеты. Эсеры не прыскали в кулак по поводу и без повода. У Бориса Савинкова ничего смешного нет, у него конь бледный скачет: до смеха ли». Из настоящего у нашего несчастного литератора тоже примеры есть: «Я несколько лет жил и работал на Донбассе: я помню, что там, среди местных, всё было всерьёз... Настоящее выглядит как донецкие ополченцы, как Александр Захарченко, как Мозговой, как Гиви... Серьёзные начинают и выигрывают. Даже если они по дороге умирают — выиграют только серьёзные».

Вот так вот. Никшни, чернь, пред нами – серьезными пацанами.
Так что читать текст «Некоторых...» я принялся осторожно, из уважения к автору все время напоминая себе о недопустимости веселого отношения к важным и даже великим делам. 

К счастью, Прилепину снова удалось, едва обмакнув, обмануть и себя, и читателей – книжка оказалась очень смешной, и Швейк как художественная деталь оправдал себя сполна, отлично разместившись на современном отечественном материале. Ведь перед нами – гремучий коктейль из неприкрытой хлестаковщины (автор и не скрывает отсылок в тексте: «ну что, брат Пушкин?», «сорок тысяч курьеров») и похождений негодного к строевой службе бравого майора. Всё это щедро сдобрено отсылками к алкогольным эскападам фельдкурата Каца, планам великого стратега кадета Биглера и запискам вольноопределяющегося Марека – историографа батальона, сочинявшего «впрок» всевозможные подвиги. 

Где Швейк, там и чехи. Захар упоминает, что «в батальоне служили два чеха», один огромный, другой мелкий. И герой все собирался им на скульптуру Швейка кивнуть и блеснуть эрудицией: ваш, мол? «Я бы сам себе нравился в эту минуту» – искренне признается автор. Ни дать, ни взять – фельдкурат Кац: «Ты славный парень! – говорил он, нежно гладя свою собственную ногу». 

Автор представляет себе этих двух швейковских соотечественников в будущем – те, убеленные сединой, листают с внуками учебник по литературе и вспоминают вдруг: а был у нас командир, знал про Йозефа этого, «да и сам писал, стишки то ли прозу, фамилию только его забыл, на Ленина похожа...»

Осмелюсь доложить: не все лысые друг на друга похожи, да и фамилии их тоже. Даже для больших и маленьких чехов. Где Ленин, а где Куценко с Прилепиным... И уж коль у командира не было позывного, который бойцам бы запомнился накрепко, то почему не допустить, что чехи не только Ленина знали – могли и картины Репина видеть, а то и вообще композитора Зацепина уважать. Но нет – подавай литератору ленинский пиджачок и галстук в горошек, и все тут. Мечтать с размахом не запретишь. 

Прилепину нельзя отказать в мастерстве – он умеет разрядить излишне пафосный момент в тексте. Далее спрашивает дедушку чешский внучок: «Командир погиб, дедушка?» На что тот отвечает: «Да, внучок, мы все погибли, я тоже погиб».
Бросьте в меня камень, если это не пересказ известного анекдота про деда, который повествует внуку, как попал он в молодости в плен и был ему предложен нелегкий выбор между изнасилованием и расстрелом. «Ну и что ты выбрал, дедушка?». «Расстреляли меня, внучек, расстреляли...»

Продолжая развивать швейковскую тему, автор сообщает, что «чехи Швейка, кстати, не очень любят – считают пародией на себя». 

Тут хочется ответить словами самого Швейка: «У нас в полку в Будейовицах служил один солдат, хороший парень, но дурак». Хотя, конечно, Евгений Николаич и не служил, и не солдат, но всё же. 
Прилепинская эрудиция меня всегда восторгает. Она воистину широка, как потоп в соседкиной квартире. С глубиной, кстати, примерно так же дела обстоят – по щиколотку где-то. 
Вообще я люблю читать о жизни и творчестве разных людей. А уж когда перо обмакивает Захар – тут только успевай хвататься за ручки кресла, чтобы не выпасть на крутых виражах его quasi una fantasia... 

Действительно, широкому и поверхностному эрудиту типа Прилепина может показаться, что Швейка чехи не любят – на Ютубе даже ролик есть какого-то владеющего русским языком младочеха об этом. Скорее всего, его Евгений Николаич и посмотрел. И в чешском языке – а мне довелось его изучать – в самом деле есть глагол «швейковать», нечто вроде нашего «дурить», «идиотничать», «хитрожопить». Чеху не понравится, если к нему такое слово применить. Но сам Швейк – однозначно национальная гордость чехов. Как и пиво. Книга про Швейка есть в каждой семье. «У Швейка», «Вместе со Швейком» – заведения с такими названиями повсюду, в каждом чешском городке. «Швейка» несколько раз в год показывают по ТВ. Если попробовать провести аналогию, это как наш родной Остап Бендер. Назови его именем какого-нибудь предпринимателя – тот сочтет, что его в жулики записали. При этом книги или фильмы о похождениях великого комбинатора он будет, с большой долей вероятности, нежно любить. 

Автор сокрушается, что «так и не высказал чехам свою осведомленность, начитанность, а заодно и человечность». Не беда. Учитывая соотношение «два чеха – тираж в несколько тысяч» – сполна отыгрался на читателях. 

После расправы над светлым образом чешского достояния Прилепин повествует о батальонных хлопотах бойцов – уже не чехов, а обычных духовитых людей. Духовитые не в том смысле, что пропахли сильно от окопной жизни, а в особом, прилепинском понимании русского языка – в этом слове он видит нечто духовное. 

Примечательно описание одного из бойцов: «может, якут, может, башкир, – я на глаз не отличаю». Ну да: одно слово – румын! 
Но гораздо интереснее писательское видение свергнутого главы ЛНР Плотницкого, похожего у автора «на внебрачного ребенка северокорейского генерала и заведующей продмагом брежневских времен». Тут, понятное дело, не столько про внешность, сколько про «духовитые» качества – занимательная евгеника от самого Евгения Николаича. 
Впрочем, до высот Лимонова, чьим учеником Прилепин себя упорно называет, еще далеко. Ну что там какие-то беспомощные генералы да завмаги. «Прилепин толстолягий, мордатый, модный парень, своего рода Дудь, принадлежит к той же категории шоу-бизнес звезд, что и Ксения Собчак... литературное насекомое...».
Вот как гвоздить и припечатывать надо, вот где мастер-класс.
Есть, есть еще чему учиться Евгению Николаичу.

Сам себя несчастный литератор видит, конечно, несколько другим. В книжке-самобранке он с удовольствием вспоминает дни былые, те самые, «лимоновские»: «Я сам был в молодости хулиган, нацбол, размахивал красным знаменем». 
И хотя Лимонов предельно ясно высказался о «нацбольстве» Прилепина, тот не спешит упускать из рук столь щекочущий нервы почтенной публики «факт» своей биографии. Был, мол, хулиганом, был нацболом! И размахивал! 

Снова сделаем биографическое отступление и опять дадим слово бывшему сослуживцу нашего героя. «На маршах несогласных призывал <избить> отряд, где служил. За что долго пытались его выловить на этих митингах, но ни разу его там так и не увидели. Потом, когда он стал няшечкой и даже запел песенки, то решил извиниться. Накрыл ресторан в Дзержинске, всячески пел песни и улыбался. Пацаны простили». 
Хулиган и озорник, тут не поспоришь. Проказник «по всем направлениям», как раньше «на фронте», так нынче и в общественной жизни.

Тут придётся забежать чуть вперед и упомянуть знаменитую прилепинскую оду Михалкову, растянувшуюся на несколько страниц его книжки. Прилюдное лобызание вызвало всеобщее восхищение силой исполнения. 
Правда, Михалков в исполнении Прилепина здорово смахивает на полковника «дедушку» Фидлера, про которого Швейк завирал поручику Лукашу так: «Такой добрый, прямо что твой святой Мартин, который раздавал гусей бедным и голодным». Только Швейк откровенно глумился, а Захар на полном серьёзе – ведь веселье и смех недопустимы в важных делах – перелицовывает Песнь песней царя Соломона
Даже бескомпромиссный критик Александр Кузьменков, обычно скептически относящийся к всевозможным талантам и возможностям сочинителей «большой премиальной литературы» оценил гимнастические способности литератора: «Пламенный революционер пополам сложился, чтобы смачно чмокнуть барина пониже спины».

Остается лишь уточнить – площадь покрытия чмоками сильно превышает размер барского седалища. «Блистательная сановность», «очаровательная хамоватость», «и альковное что-то, и церковное», «прирожденый царедворец», «меня прижала на миг к могучей груди сразу вся русская аристократия – вернее даже, боярство» – вся эта страстность авторского языка добирается до самых подошв барских штиблет. Быть может, это те самые штиблеты, которыми сановный царедворец и лупил с ноги в лицо настоящих нацболов, скрученных охраной – был и такой случай в его очаровательной альковно-церковной биографии...

Словно невзначай оброненное «мой старший товарищ» в адрес могучего аристократа: «мой старший товарищ» легко объяснимо. А потому что Михалков тоже занят важными делами – «по слухам... был советником императора... по делам всего сущего, движению светил небесных и копошению гадов земных». Советник и заместитель «по всем направлениям» – готовый прилепинский идеал, который наш несчастный литератор будет пробовать реализовать то «на войне», то в московском театре. 

Но вернемся от dolce vita к окопно-казарменным страницам книжки-самописки. 
Захар посещает с экскурсионно-ознакомительными целями гостиницу-казарму «Прага», перед которой скульптура выбежавшего «отлить на травку» Швейка, а внутри – промерзшие батареи и занавески. На кроватях лежат бойцы, не реагирующие на появление комбата и экскурсанта. Магическим образом название гостиницы и скульптура литгероя снова начинают оказывать влияние на несчастного литератора и тот начинает «швейковать» в полную силу. 

«– Они мёртвые? – спросил я всерьёз. – Или муляжи?»

Тут вновь вспоминается выпивший фельдкурат Кац, который «проявил неожиданный дар задавать самые разнообразные вопросы:
– Вы женаты? Любите горгонзолу? Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была ли у вашей собаки чумка?» 

Комбат, которому навязали в заместители бравого майора Захара, человек бывалый – чувствуется, что всяких-разных повидал сполна. Поэтому отвечает просто: «Устали». И уходит поскорее куда-то, весь в горестных раздумьях. 
Оставшийся наедине с бойцами гость, наряженный в форму, которая была «отличная, непродуваемая, красивая: “Бундесвер”», выдает серым, похожим на подсохших утопленников и зыбучих мертвецов (что бы это ни значило) бойцам сто рублей на сигареты. Что, в общем-то, правильно, если верить самописной книжке – в ней герой привозит на войну «едва ли не четверть всей налички, заработанной к сорока годам», о чём сообщает с интонациями Антон Семёныча Шпака, у которого «всё, всё шо нажил непосильным трудом...» Надо экономить, тем более «из признаков роскоши – имелась только собственная машина: мой бодрый, непотопляемый “круизёр”». С номерами «три пятёрки, а буквы – НАХ». 

Услышал бы об этом Швейк, наверняка бы обронил, как в самом начале романа о своих похождениях: «Скажите на милость, пани Мюллерова, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить».

Далее следует очень занятная фраза автора: «Случайно такие номера попались, клянусь первой прочитанной книжкой». 
Лучше, конечно, Прилепину клясться как раз последними непрочитанными книжками. Особенно теми непрочитанными, которые активно нахваливал на всю страну. Достаточно вспомнить знаменитый роман Яхиной, который он настойчиво превозносил, называя и глубоким, и по-человечески хорошим, и вообще всем рекомендовал прочитать. Через пять лет, разумеется, забыл про это и проговорился, что на самом деле ничего не читал. Но быстро опомнился, обмакнул перо и подправил протокол (вот и милицейское прошлое пригодилось) – оказывается, вспомнил: половину-то романа он читал, а потом на Донбасс уехал. Что ж, подождем еще пять лет и узнаем, как там дела с дочитыванием.

Но не будем строги – до яхинских ли по-человечески хороших и глубоких литературных прелестей, когда «всю недвижимость... уезжая насовсем, я переписал на жену: ей нужнее, меня убьют, а они будут жить, повесят папин портрет на стену: семья». 

Вероятность гибели на войне, активная стадия которой благоразумно пропущена – конечно, все равно существует. Обстрелы города, и деятельность диверсионно-разведывательных (тут важно – не разведОвательных) групп тоже. Но для нашего героя эта вероятность ровно такая же, как быть посаженным в тюрьму с нацболами или быть отловленным на Марше несогласных бывшими сослуживцами. Ничтожно низкая. Так уж как-то само получается.

Уже на следующей странице герой забывает о смертельной опасности и признается, что «собирался уговорить, уломать свою женщину, мать моих детей, приехать, наконец, ко мне, жить со мной: сколько можно одному мыкаться в этом прекрасном городе...» 

Поэтому герою нужен дом. Житье в казарме и в окопах ничем хорошим не кончается, это пусть другие так делают. Вот съездил в свое время писатель Джордж Оруэлл добровольцем на войну в Испанию, хлебнул окопных «радостей» по первое число, еще и ранение в горло схлопотал. Захару так нельзя. Во-первых, его, как глыбу и эпоху (да-да, так и будет далее – глыбой и эпохой сам себя и назовет) может ожидать у себя режиссер Кустурица, неудобно кровью из перевязки заляпать яхту. Да и Моника вряд ли умеет сбивать элегантным щелчком вшей с ресторанной скатерти. Поневоле себя приходится блюсти.

Поэтому герой книги Захар принимается действовать. «Сделал звонок – прямо в секретариат Главы Донецкой народной республики... в которую верил...» и дальше примеры веры: как в свет собственного детства, как в отца, как в первую любовь, как в любимое стихотворение, как в молитву в страшный час... 

Красиво. Умри, Захар, лучше не напишешь... Хотя нет, у фельдкурата Каца получалось не хуже, на его пьяных проповедях: «Тут им овладело поэтическое настроение, и он заговорил о возвращении к солнечному свету счастливых созданий и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал молиться: “Богородице, дева, радуйся”, причем хохотал во все горло». 

С высот головокружительной патетики спуститься на грешную землю трудно, вот автор прямо в тексте и делает небольшую имитацию заминки, как бы бормочет, морща лоб: 
«...забыл, о чем речь
А, сделал звонок. Да»
Ох, зря я однажды взял да поверил Евгению Николаичу, когда тот хулил воронежского самородка, солиста «Сектора Газа». Опять, выходит, обмакнул и обманул – ибо на деле любит, ценит и отдает дань уважения понятными аллюзиями: «Так, на чем остановился? Тьфу ты, совсем тут забыл... А-а-а! Потом забацали альбом...» – исполнял в песне «Репетиция» раздолбай Хой, даже не предполагая, что внимательный мальчик Женя мотает на ус незатейливый художественный приём.

Сердце мое потеплело от воспоминаний о юности, и дальше я читал несколько страниц с удовольствием, пока не наткнулся на абзац, где Захар еще не видит, но уже слышит Батю – Александра Захарченко, Главу ДНР.
«Еще на подходе услышал его голос, и неподражаемый смех: заливается как ребенок. Ей-богу, так только дети могут смеяться».

Очередное доказательство, что кроме Евгения Николаича и Захара есть еще несколько Прилепиных, пишущих «по всем направлениям». 
Дернул же меня черт прочесть тот самый прилепинский манифест, где высочайше запрещается веселиться и смеяться, а в пример приводят «страшно серьезных, невыносимо серьезных» людей. И Александр Захарченко там упоминается, конечно же.
А в самописной книжке «Некоторые не попадут в ад» или перед нами какой-то другой Захарченко, или, что еще хуже, снова Прилепин обмакнув перо, обманывает доверчивого читателя: «Мы все смеялись, и Захарченко хохотал больше всех, откашливая остатки смеха, и снова заливаясь, как самый голубоглазый и лобастый ребенок, которого щекочут. Жизнь щекотала и веселила его». 

Да и потом еще много про смех будет. 
Вот, опасаясь ответного огня из-за запущенной ополченцами ракеты, «местные поселковые граждане, оседлав велосипеды, поспешили из деревни вон: люди опытные... Мы смеялись. Мы выглядели как циники и были циниками».
Ну а чего, и правда смешно же ведь – крутите, аборигены, педали, пока по заднице не дали. Обхохочешься.

Про эти запуски ракеты под названием «вундервафля» нужно упомянуть отдельно – уж очень этот эпизод впечатлил читательскую публику. 
С большим удовольствием описывается стрельба ракетами-полусамоделками, красочно повествуется об их поразительном поражающем факторе и называется даже число убитых: «одиннадцать двухсотых на той стороне, только в одном укреп-районе».

Сухих цифр и отчетов мало. Хочется ведь не только произвести впечатление, но и, как говорил товарищ Новосельцев товарищу Калугиной в период пробного ухаживания: «Усилить хочется!». 

Поэтому после наблюдения за стрельбами – скорей, скорей в ресторан «Пушкин»... Он уверен, что там уж ждет его Каверин... Вошел: и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток...
«Ну, конечно. Так и думал: сидят и Казак, и Ташкент...
Я завалился в кресло. Ташкент смеющимися глазами смотрел на меня, Казак улыбался». 
Да уж, не кадеты, не эсеры, не савинковы и не сталины-троцкие – мы помним.

«Ташкент» (тот самый министр доходов и сборов ДНР Тимофеев, который, ограбив республику на огромную сумму, попросту сбежит из нее, потеряв «крышу» после гибели Захарченко), рассказывает о влиянии выпущенных ополченцами ракет на окружающую среду и человеческий организм: «– ...в момент взрыва происходит резкий перепад температур: получается что-то вроде вакуума. Никакие укрытия не спасают, кроме герметичных... Могут органы полопаться. Раненые – не жильцы».
Захар, внимательный к своим ощущениям, будь то выпитое, съеденное или услышанное, сообщает читателям: «Я поискал внутри реакцию на это: ее не было. Это война».

Реакция наступит чуть позже, в знаменитом видеоинтервью «под веществами», где из Захара сумеет вырваться Евгений Николаич и срывающимся голосом в приступе экзальтации будет говорить журналисту Пивоварову и всем зрителям про свое управление подразделением, «которое убивало людей в больших количествах... я знаю что эти люди просто умерли и они похоронены, они лежат в... в земле... они просто убиты, и их много... Все, что мы делали, это просто полный голимый беспредел, чё мы вытворяли!»

Всё это, конечно, здорово напоминает злую пародию на рассказ Швейка о кошках: «И живучи же эти кошки! Если прикажете, господин обер-лейтенант, чтобы я её прикончил, так придется прихлопнуть ее дверью, иначе ничего не получится. 
И Швейк с самым невинным видом и милой, добродушной улыбкой стал излагать поручику, каким способом казнят кошек. Его рассказ, наверное, довел бы до сумасшедшего дома все Общество покровительства животным».

Майор Захар тем и отличается от Евгения Николаича, что в отличии от своего прототипа он весельем насыщен, буквально пузырится им, искрит и сверкает. 
«Вообще здесь часто так бывало: сидим в кафе, смеёмся, сидим, смеёмся, еще сидим, снова смеёмся, – потом вдруг вскочили, запрыгнули в машину, исчезли из пределов видимости, – вдалеке где-то постреляли... потом вернулись, туда же уселись, где сидели, на те же места... – и опять сидим».
«Такая война странная» – философски изрекает Захар. И добавляет поспешно: «Хотите, можете войной это не называть, мне все равно».
Еще бы местных спросить – им-то как, тоже все равно или не очень?

Веселье, кстати, и не думает затихать. 
«Уже темнело; я сообщил новости комбату, тот снова засмеялся.
...Народ толпился возле штаба, все зудели. Как после весёлой игры».
Поневоле задумаешься над словами того из Прилепиных, который негодовал и обличал: «Смех в наши дни куда чаще признак слабости, а то и глупости – а никак не ума... Признак нездоровья».

С последним, кстати, нельзя не согласиться. Если о своем физическом нездоровье герой книги благоразумно умалчивает, то насчет не менее важного психического поневоле пробалтывается. Не напрямую, конечно – этим он как раз отличается от честного Швейка, – а случайно обнажаясь в приступах самолюбования и сказаниях о несвершенных свершениях. 
Таковы, например, полные драматизма страницы, повествующие о взятии «языка» (упреждая события – разумеется, не взял, тут классическая ситуация из разряда «а разговоров-то было, господи...»)

В главном стратегическом месте – в ресторане «Пушкин» – герой обстоятельно описывает свой заказ: рюмка коньяка (фиксирует всю свою физиологию: выпил, покурил), кофе (как важную информацию отмечает, что не любит его), куриный бульон (потому что тёплая жидкость полезна для пищеварения).

Но поступает вызов от «лички Главы».
«– Глава сказал, что нужен язык. Вам нужно добыть языка. Сказал: передайте Захару: нужен язык».
Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть! В конце концов, и замполит может справиться, он же замполит в разведовательном батальоне – значит, тоже разведователь. 
Героем высказывается предположение: «видимо, какого-то важного ополченца либо выкрали прямо из города, либо взяли на передке». 
Так что надо искать «языка» на обмен. 

Будучи натурой чувствительной (мы же помним и про клятву книжкой, и про детства свет, и первую любовь, и молитву в страшный час), Захар сильно и напряженно переживает. 
«У меня возникло противное чувство: словно кто-то живой поселился внутри, елозит там, возится, ноет – и, сука, не отпускает».
Предположу, что это никто иной, как Евгений Николаич там в нем ожил и завозился. В самом деле, не бульон же внутрях забродил – все же «Пушкин» ресторан приличный, не хочется думать плохого про тамошних поваров. 

Далее следует очень важный для понимания героя абзац. Пожалуй, один из самых важных во всей книжке-самогудке. 
«... язык наверняка нужен, и пока у меня елозит, возится, ноет внутри, – взятого в плен нашего бойца пинают в грудь и бьют в лицо, и надо его менять, надо спасать, и нечего тут кривляться».
Без всякого сарказма – очень сильный абзац. Хочется одобрительно кивнуть и утереть слезу украдкой. Да что там – пожать майорскую длань хочется: вот на таких ребятах, верных и понимающих, ценящих жизнь, и держится все. 

Но так и застываешь с протянутой было рукой, вникая в описание дальнейших событий. А они, если кратко, такие: покурил, встретил «Длинного», потом пришел «Дед», потом еще трое, и с ними «Араб», «Граф», «Тайсон». Ну и во главе всего майор-замполит Захар, остро переживающий за бойца, которого в плену бьют ногами и которого надо обменять на раздобытого «языка». Чертыхаясь и перешучиваясь, компания идет куда-то в темноте. Еще бойцы. Слушанье рации. Перестрелка. В деле участвует даже некий «заряд» из неизвестного науке РПГ-9, прилетая в соседнее помещение – не спрашивайте, что это за орудие и как майор Захар этот «заряд» распознал-определил.
Операция по взятию «языка» отменяется. Как говорится: «не время сейчас – война!»

«Мы приехали домой очень веселые» – сообщает об итоге операции повествователь – тот самый Захар, что совсем недавно томился, переживал, прислушивался к нутряному брожению и смаковал в своем воображении страдания пленного бойца, которого надо во что бы ни стало обменять. Раз не получилось, не срослось – то и бог с ним, со страдальцем – из сердца вон, и скорей домой в веселом настроении. Пить чай и рассказывать уже про других, более удачливых бойцов. А про того, которого в плену в грудь и по лицу – тема прошлая, проехали, забыли. 
И куриный бульон, и беспокойный нервный Евгений Николаич внутри бравого майора Захара угомонились. 

Перед нами во всей красе – заурядный психопат, которому глубоко плевать на людей. На всех, кроме себя. Заурядный вовсе не значит «глупый». Наоборот, хитрый, осторожный, ловко имитирующий чувства, любящий театральность и отлично манипулирующий людьми. Но внутри – холодная мертвечина, и она откровенно проглядывает сквозь весь неряшливый текст прилепинской книжки. Не просто проглядывает, а еще и духовитость придает, за версту чуется.

Эпизоды, подобные описанному, переполняют книгу. В них нет ни логической завершенности, ни, что для литературы намного важнее – эмоциональной. Потому что ей неоткуда взяться. Имитации душевных переживаний автору попросту не хватает на весь текст, у несчастного литератора обнаруживается явный дефицит по этой части. 

Книжка вообще «сама написалась» в стиле, который в народе метко называется «как корова поссала»: то есть много, мутно и во все стороны.
Или же, вспоминая классику: «Чрезвычайно неровный слог... Тотчас видно, что не человек писал. Начнёт так, как следует, а кончит собачиною». Николай Гоголь, «Записки сумасшедшего».

Автор набил текст ради весу и объёму откровенным буквенным наполнителем. Среди всунутых в книжку «филлеров» особо выделяется кусок «а вот вам моя автомобильная фонотека в восьмидесяти с лишним наименованиях, эту музыку и эти песенки я слушаю по дороге на Донбасс». Как бывают вишенки на торте, так и эта вставка коричневой загогулиной украшает кособокий и непропеченный кулич текста. Конечно, всегда найдется благодарный читатель, которому и это будет очень интересно узнать. Возможно, в будущих прилепинских книжках нас ожидают списки покупок героя в супермаркете и на рынке сельхозпродукции, знакомство с просмотренными за текущий квартал кинофильмами, а также приложенные к тексту копии коммунальных платежей, талонов к врачу и квитанции услуг химчистки за два последних месяца.

Впрочем, среди напиханного в текст разного словесного хлама и балласта в виде описаний концертов любимого рэп-исполнителя Хаски, игр в гляделки с чужой женой, воспоминаний о прекрасной Монике Белуччи или ненавязчивой фаллометрии с Лимоновым – у кого печати на справке об участии в боевых действиях больше и сгибы на бумаге свежее – есть и понравившиеся мне эпизоды. 
Например, поездка по первому зову к «самому известному сербу», режиссеру Кустурице. 
Важное дело, перед которым меркнут ожидаемые «танковые атаки» и все прочие фронтовые хлопоты.

«И тем не менее, я прибыл.
Эмир улыбнулся, я клянусь, совершенно восхитительной улыбкой. Эта улыбка всё расставила на его лице по местам.
Портье в ужасе выглядывала из-за моего плеча, он махнул ей рукой:
– Идите, идите, это мой брат. Здравствуй, брат!»

Разумеется, это ни что иное, как вновь прямая отсылка к тексту Гашека о похождениях бравого солдата.

«Швейк вытолкнул фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару к дому.
– Это что за фигура? – полюбопытствовал один из прохожих.
– Это мой брат, – пояснил Швейк. – Получил отпуск и приехал меня навестить да на радостях выпил: не думал, что застанет меня в живых».

Надо отдать должное нашему автору – взятую с самого начала сатирическую установку он пытается, не приходя в сознание, выдерживать на протяжении всего текста. Жизнеописания бойцов батальона и свершений их детства и юности, полны самой натуральной и качественной швейковщиной. Чего стоит один рассказ о поедании карточной колоды всухомятку! 
После подобных занятных историй повествование плавно перетекает в историю о сближении с Захарченко. 

«Но черт знает, что ему во мне понравилось» – кокетничает Прилепин в духе тётушки Чарли из Бразилии. 
Действительно, сразу и не понять без поллитра. Может, сыграла свою роль близость приехавшего гостя к весьма влиятельному на тот момент человеку из <...> Москвы? Возможно, «он любит не меня, а мои миллионы!» – как говорила та самая тетушка?.. 
Да нет, бред какой-то. Просто приехал хороший человек, видный, ладный, отчего бы не выдать ему офицерские погоны. А чтобы совсем было хорошо – организовать под него батальон... 
Причем батальон не совсем простой – а такой, который подчиняется лишь самому Захарченко.  

Я попросил разъяснить эту ситуацию одного действительно боевого офицера, так называемого «добровольца первой волны», воюющего по идейным соображениям («Борюсь с нацизмом когда могу – с грузинским ли, с чеченским, молдавским, сейчас вот с украинским»).

Р. (доброволец): Прилепин, честь и хвала которому за гуманитарную деятельность на Донбассе в начале войны, прибыл в Донецк после смерти народного героя Моторолы. Так как возник вакуум, а Абхаз, другая легенда, отказался его собою заполнять. 
Естественно, Прилепин приехал явно не только по своей инициативе. В <...> Москве не могли, полагаю, упустить шанс создать «подконтрольного народного героя». Учитывая, что такая профессия на Донбассе является крайне опасной, будущего героя берегли. Это вызывало у местных жителей кривые усмешки, но и ладно. Охранники Захара заходили с оружием прямо на любой банкет, чего себе не позволяли даже охранники Главы.

В.Ч.: То есть, выражаясь прилепинскими же языком, он использовал Донбасс как «пространство для жеста»? 

Р.: Надо понимать, что это было за время. Реальной, «сухопутной» войны уже не было. Обстрелы ежедневные – да, заходы групп – да сколько угодно. Атаки хотя бы взводом – нет и нет. Пассионарии с обоих сторон увлеченно резались в Авдеевской промке, а больше и не было ничего. Военный смысл основания нового батальона отсутствовал наглухо. Совсем. Не было его. И мы должны понимать это, если хотим «понять и простить» Прилепина.

Любой, даже младший офицер, понимает, что Корпус ни за что не доверит участок фронта батальону, который ему, Корпусу, не подчиняется. Это настолько очевидно, что, наверное, не требует доказательств.

В.Ч.: Ключевой вопрос: почему Прилепина не воткнули в уже имеющийся бат? Зачем создавать?

Р.: Версия такова: Захарченко, несмотря на то, что ему Республиканская гвардия подчиняется, доверять ей не может в случае чего. Потому что возглавляют баты командиры 14-го года. А у них за это время горизонтальное взаимодействие с Корпусом, который военным кураторам Москвы подчиняется, налажено.

То есть, гвардия-то она гвардия, но командиры – они местные. И непонятно, чьи они за эти три года. Верны ли Главе? Или у них, в случае шухера, свои амбиции? Значит, у Захарченко свои – только личка. У Ташкента есть «спецназ Министерства доходов и сборов» и всё. А воруют-то парни через Автономова миллиардами...

В.Ч.: Но батальон (по книге) производит впечатление какого-то напрочь потешного образования... 

Р.: Как и всё, создающееся на всякий случай. Но политруком там стоит чел, могущий в любой момент позвонить <...> в Москву... Это уравновешивает слабость батальона, а? И важно понимать – вся история эта случилась не только после смерти Мотора. Но и после того, как местные структуры в соседней ЛНР запросто скинули своего Главу – Плотницкого. То есть Захарченко все понял, а тут и Прилепин с Москвой, с предложениями. А Ташкент с Казаковым, конечно, предложение поддержали всячески. Отсюда и батальон, по которому никто из местных структур стрелять гарантированно не станет. А всё остальное – это уже литература. 

Таково мнение добровольца, с первых дней находившегося на настоящей войне. Конечно, сейчас доказать что-либо уже трудно и даже, скорее всего, невозможно. Но Р. постарался для нас выстроить цепь событий и их логику. 

От живущих или воевавших на Донбассе людей я неоднократно слышал практически слово в слово то, что сказал офицер Р.: если бы Прилепин продолжил заниматься гуманитарной помощью региону – люди были бы ему благодарны и по сей день. Это была действительно важная заслуга, это был достойный поступок. Это признают даже те, кто настроен крайне скептически по отношению к Прилепину. 

Но Евгений Николаич перекинулся в Захара, а тот мигом переоделся в магазинную форму, нацепил звёзды майора и принял позу писателя-воина, чутко прислушиваясь, что о нем говорят, да не просто в России и на ее окраинах, а гораздо масштабнее – в мире. Так как настоящую войну он благоразумно переждал, оставалось одно – изображать её на многочисленных съемках, наряду с командирской деятельностью. 

В книжке герой Захар настойчиво доказывает читателям: батальон придумал и создал именно он сам, а не «кремлевские думские дьяки». Эти заявления он перемежает запальчивыми выпадами в сторону неких критиков-комментаторов в сети – они в книжке названы «в ста случаях из ста – глубоко гражданскими людьми». 
Себя, понятное дело, Захар относит к людям сугубо военным: «И майор идет по снегу с утомленным лицом. Майор – это я». 
Остается порадоваться, что Глава не назначил Евгения Николаича, например, наследным кронпринцем. А то бы наш герой в соболиной мантии да златой короне по полю шагал, сбивая черным сапогом с травы прозрачную росу...

Впрочем, ни офицерская карьера, ни тем более регентство у Прилепина не задались. 
Донбасский анабасис закончился на редкость бесславно, зато безопасно. Удивительным образом герой удачно избегает всяческих проблем и заранее покидает республику, незадолго до покушения на Главу республики. 

Со смертью Александра Захарченко рухнула вся схема, завязанная на этом человеке. Посыпалась вся властная вертикаль. В новых условиях Прилепину, как собутыльнику и приятелю погибшего Главы, в Донецке делать оказалось больше нечего. Даже просто находиться в городе стало небезопасно и глупо. Какой уж тут фронт, какой там «передок»... Проект по «лепке народного героя» пришлось срочно сворачивать. «Крыша» исчезла. Подручные сбежали. Выстраивать схему с новым руководством пришлось бы с нуля и не факт, что вообще получилось бы. Наступило совсем иное время, акценты сместились. «Народный герой» сделался ненужным, мало того – откровенно дискредитирующим. Новые лидеры Донбасса своим имиджем подчеркнуто дистанцировались от войны и всего с нею связанного, информационная сфера нацелилась в сторону экономики. Идея «воина-писателя, полевого командира» стала неактуальной и пропала вовсе. Утеряли всякую силу щедро подаренные звания и должности. 

Сам герой, судя по всему, испугался и понял, что на этом – всё. То, что выдавалось за блестящую сталь, оказалось заурядным силумином, который взял да и треснул от удара судьбы. 
В книжке Захар, не желая терять реноме героя-романтика, принимает позу ожидающего аплодисментов нарцисса: оценили мою драму? прониклись моей трагедией? Сочувствуйте, ну! Аргументы впечатляют: «...я больше не хочу воевать за интересы большого бизнеса, я не хочу воевать за капитализм». 
Очевидно, читатель должен всплакнуть и поверить, что романтичный майор, крутившийся среди «Казака», «Трапа» (в книжке – Трампа) и «Ташкента» ничего не знал о преступных схемах разграбления донецкого бизнеса. Ну или считал их приемлемыми, за которые можно было и повоевать. 

О том, каким выведен в книге сам Александр Захарченко, мнения разделились. Одни уверены, что вся книга – своеобразный литературный памятник этому человеку. Критик и публицист Владимир Бондаренко восторженно отзывается и о «реальном мире войны», и о том, как «убедителен образ главы Донбасса». 
Подобную идеалистическую восторженность охлаждают скептики, справедливо указывая, что Прилепин не тот человек, чтобы воздвигать памятники кому-то, кроме как себе самому. 

В начале текста перед нами предстает рослый, красивый, волевой Захарченко, каким его и представляют многие люди, следящие за событиями на Донбассе. Постепенно детали и штрихи к портрету нарастают, и вот перед нами уже князёк-самодур, настоящее животное, постоянно что-то жрущее и пьющее в различных общепитовских заведениях или у себя в доме и в бане. Приключения лошади, случай с аквапарком, добро на прострел ноги подчиненного – расписаны с дотошной прилепинциальностью. Нелепые поступки, сумасбродные идеи, абсурдные приказы... Мужественный легендарный командир, икона Донецка, превращается под пером Прилепина в откровенную карикатуру, образ его становится разочаровывающим, то и дело вызывает усмешку. Под конец наш несчастный литератор доверительно сообщит и о регулярном хождении Захарченко «налево», для полноты картины. «Находил в себе силы... Находил – на войну, на жену, на девок...» 

Поклонники Прилепина усматривают в этом литературное мастерство, говорят об авторской честности в изображении людей и жизни. Тот же Бондаренко, заходясь в восторге, продолжает: «Убедительны все герои книги, до предела реальные». Правда, на вопрос, отчего же Прилепин не сообщает так же честно и открыто о коррупционных и бандитских схемах обогащения «Ташкента», одного из ближайших друзей героя Захара в книжке – вразумительного ответа поклонники не дают. 

Деньги вообще вопрос щекотливый, даже на батальонном уровне. 
Под самый занавес на страницах книжки герой Захар сетует на трудности военной бухгалтерии, вздыхает по поводу ежемесячных задержек зарплаты бойцам – за два года почему-то не удосужился эту проблему решить. И вдруг снова вспоминает одного из чехов – того, огромного. Чех ему написал письмо, в котором со швейковской прямотой спросил: «Говорят, ты деньги батальона вывез и потратил на себя?» 
Герой рефлексирует: «Получив его послание, я налил себе стакан коньяка. Подумал. Выплеснул в раковину». 
Оставим героя постоять у раковины в образе хэмингуэевского героя, поиграть желваками и проделать все прочие атрибуты киношных переживаний. Предоставим ему «пространство для жеста». 
А в это время спросим реальных людей. Послушаем, что скажет, например, вдова бойца с позывным «Дон», из «прилепинского батальона». «Как командир – никакой. Постоянно в разъездах. Как человек... да просто пиарится. Любые темы, только бы о нем говорили. Слова своего не держит, да и с зарплатой начудили. Кинули с Фомой людей на деньги и уехали отдыхать. На боевые приезжал только фоткаться и репортажи снимать. А реально делами батальона не интересовался».

Разумеется, члены секты Святого Захара любят заверять, что сам Прилепин мог ничего и не знать, ведь его роль была крайне незначительна во всем. Он, мол, по его же словам в книжке, «был в республике никто... возделывал свою крохотную деляночку». 

Деляночка – понятие святое для любого из Прилепиных, и для Евгения Николаевича, и для Захара. На деляночках они будут трудиться слаженым дуэтом еще долго, у нас на виду. Деляночки будут расти и множиться, и что характерно – «по всем направлениям».
Военные прилепинские деляночки быльем не порастут – будет на них заботливо выращиваться «поебень-трава», столь любимая Прилепиным – недаром он ее постоянно и в рот сует, и жует, и плюётся ей в книжке. Эту жвачку из окопной «поебень-травы» несчастный литератор еще неоднократно предложит оценить несчастным читателям. 

Впрочем, будем справедливы – даже творческими планами Прилепин в который уже раз отдает дань бессмертному шедевру Гашека и его героям. Как тут не вспомнить славного кадета Биглера, литератора и великого стратега. 

«Его литературные опыты начинались многообещающими заглавиями, и в них, как в зеркале, отражался милитаризм той эпохи. Но темы еще не были разработаны, на четвертушках бумаги значились только наименования будущих трудов.
“Образы воинов великой войны”, “Кто начал войну?”, “Политика Австро-Венгрии и рождение мировой войны”, “Заметки с театра военных действий”, “Австро-Венгрия и мировая война”, “Уроки войны”, “Популярная лекция о возникновении войны”, “Размышления на военно-политические темы”, “День славы Австро-Венгрии”, “Славянский империализм и мировая война”, “Военные документы”, “Материалы по истории мировой войны”, “Дневник мировой войны”, “Ежедневный обзор мировой войны”, “Первая мировая война”, “Наша династия в мировой войне”, “Народы Австро-Венгерской монархии под ружьем”, “Борьба за мировое господство”, “Мой опыт в мировую войну”, “Хроника моего военного похода”, “Как воюют враги Австро-Венгрии”, “Кто победит?”, “Наши офицеры и наши солдаты”, “Достопамятные деяния моих солдат”, “Из эпохи великой войны”, “В пылу сражений”, “Книга об австро-венгерских героях”, “Железная бригада”, “Собрание моих писем с фронта”, “Герои нашего маршевого батальона”, “Пособие для солдат на фронте”, “Дни сражений и дни побед”, “Что я видел и испытал на поле сражения”, “В окопах”, “Офицер рассказывает...”, “С сынами Австро-Венгрии вперед!”, “Вражеские аэропланы и наша пехота”, “После боя”, “Наши артиллеристы – верные сыны родины”, “Даже если бы все черти восстали против нас...”, “Война оборонительная и война наступательная”, “Кровь и железо”, “Победа или смерть”, “Наши герои в плену”.
Капитан Сагнер подошел к кадету Биглеру, просмотрел все рукописи и спросил, для чего он все это написал и что все это значит.
Кадет Биглер восторженно ответил, что каждая надпись означает заглавие книги, которую он напишет. Сколько заглавий – столько книг» 

В самое ближайшее время Захар Прилепин порадует нас новой книжкой под названием «Ополченский романс».

Нас, очевидно, ожидают новые приключения, новые удивительные истории из жизни «приближенных» или ушедших из жизни бойцов, которые уже не возразят писательскому перу Захара. Будут и новые порции спиртного – и лихо выпитые, и мрачно вылитые в раковину. 
Бьюсь об заклад – выводы автором сделаны, поэтому куриных бульонов, жульенов и расстегаев с гусаками под фруктовым соусом мы уже не встретим в новой «военной прозе». 

Скорее всего, это будет художественная проза, которая у Прилепина получается порой весьма хорошо. Писателю Прилепину плохо даётся крупная форма, но рассказчик он действительно талантливый. Поживём – увидим. 

А в книжке «Некоторые не попадут в ад», написанной тоже Прилепиным, но другим – не рассказчиком, а лжецом, напялившим неуклюжие латы, нет никакой прозы. Нет ничего, кроме холодной мертвечины. Нет там ни души, ни сердца. Ни света, ни воздуха. Нет и правды.
Есть лишь треснувшие силуминовые доспехи позёра. 
А в трещинах – пустота и черным-черно.