«Большая книга-2020»: пони бегает по кругу

Определенно не завидую председателю Литературной академии Дмитрию Баку, которому каждый год приходится изобретать новый спич про убогую графоманию своих питомцев. Фрагмент нынешнего: «Очередной цикл премии “Большая книга” будет этапным, переломным к абсолютно новой литературной реальности».
Есть тут сермяжная неправда. Сезон-2020 ни на йоту не отличается от предыдущих. У меня все ходы записаны: невыносимая претенциозность Букши («Чувак с зеленым носом на лбу»), тувинские песни Сенчина («Спустил воду в унитазе; бачок, заполняясь, запел»), магриттовский сюр Степановой («Лицо было размордовано»), пэтэушное косноязычие Сальникова («сбегано было в милицию»). И этот год отнюдь не из ряда вон: пони бегает по кругу.
Судьба – мастерица на аллегории: нынче в большекнижном шорте 13 текстов. Простите, речь пойдет не обо всей чертовой дюжине: миссия невыполнима. Думаю, станет с нас избранного – пятерки финалистов.

ЗЕМЛЯ ЕЙ ПУХОМ
(М. Елизаров «Земля»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2019)

Издательская аннотация вкрадчиво нашептывает: «Новый роман Михаила Елизарова “Земля” – первое масштабное осмысление “русского танатоса”». Строго говоря, после этого «Редакцию Елены Шубиной» впору привлекать к административной ответственности по статье 14.7 КоАП РФ «Обман потребителей»: русский танатос в «Земле» не ночевал. 
Вместо него есть подробная, в 3 666 слов, инструкция по отливке памятников из бетона и гранитного отсева: «Если у тебя пятисотый цемент, то на центнер замеса надо брать двадцать пять килограмм пятисотого или тридцать четырехсотого, пятьдесят кило мучки и десять кило речного песочку». Есть каталог похоронного бюро в 3 434 слова: «Испанские гробы часто заказывал, итальянские – бук, орех. Чешские гробы. Хоть и сосна, но суперски обработанная». Есть еще одна инструкция по рытью могил в мерзлом грунте – 1 834 слова: «Земля на глубину штыка была черствой, с ледком, а дальше становилась по-песчаному податливой». Есть безразмерная, в 10 810 слов, экскурсия по ритуальной конторе: «Целую стену занимали погребальные урны: стеклянные, мраморные, бронзовые, глиняные, расписные, в строгих тонах и немыслимых вычурных цветов; урны под хохлому и гжель, пивной бочонок и спортивный кубок». И так далее, вплоть до «Перечня документов, необходимых для выдачи тела из морга». На редкость увлекательный саспенс.
Чтобы уберечь увлеченного читателя от полной и безоговорочной летаргии, добрый сочинитель предусмотрел реперные точки. Ими служат лекции о смерти в свете воззрений Хайдеггера, Кьеркегора, Сведенборга и Шопенгауэра. Или, на худой конец, самого Елизарова. По самым скромным подсчетам, это 22 239 слов, да каких: «Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке – безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище – полифоническим текстом!»
Не знаю, право, каким образом псевдофилософский онанизм в духе «Ученых записок Мухосранского педколледжа» соотносится с урнами под гжель и фурнитурой для гробов. Слова «идея» и «сюжет» означали бы незаслуженный комплимент автору, потому придется обойтись без них. Так вот, смысловая часть «Земли» даже на живую нитку не пришита к событийной – просто рядом валяется, как разрозненные детальки конструктора Lego. Читатель у нас давным-давно на самообслуживании – пусть себе забавляется любимой игрой в приращение смыслов: что соберет, то и будет.
Господа рецензенты поставили Елизарову в заслугу недюжинную наблюдательность и снайперскую точность тропов. Всей душой присоединяюсь. Особенно меня впечатлил вот этот пассаж: «Бетонный пол выглядел старым и щербатым. Попадались странного происхождения круглые выбоины, будто кто-то ронял тут двухпудовые арбузы». Хм. Михаил Юрьевич, арбузы-то часом не из чугуна отливали? Правда, есть и хорошая новость: М.Е. перестал подражать Прилепину. Пропали безумные эпитеты: «коряжистые ветки», «упругая гипсовая мощь», «дидактическая кишка». Ликвидированы как класс мертворожденные метафоры. Но выше задницы не прыгнешь: Елизаров остался сам собой – путает маникюр с лаком для ногтей и считает «пастораль» и «сельский пейзаж» синонимами. «Кислый вакуум» и «провал беззубой щеки» – это вообще пять.
Не возьму в толк, на кой ляд публике кривоязыкий 780-страничный путеводитель по ритуальному бизнесу? – ведь есть в природе «Смиренное кладбище» Каледина, написанное много раньше, короче (66 страниц!), а главное – несравненно лучше. После чего возникает соблазн немедля отправить «Землю» в наш советский колумбарий.
И чтоб земля ей пухом… но это, боюсь, утопия: автор грозил второй том написать.

БЫЧОК БЕЗ ВЫМЕНИ
(П. Селуков «Добыть Тарковского»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2019)

Паша Селуков – он так-то наш, пермский: то ли с Кислотки, то ли с Пролетарки… ладно, без разницы. По жизни реальный пацан на кортах, пельмени любит и кино. А еще рассказы пишет. За пельмени, ага: типа, бульон с луком – в падлу. За наших, с раёна: кто кому присунул, кто кому вломил, кто в школе конкретно беса гонит: «Елена Валерьевна, вы когда-нибудь хотели отрезать себе член и кинуть им в одноклассника? Хау ду ю ду? Лично я очень хочу».
Не, вы не подумайте, что Паша голимый чепушила, все ништяк, с головой дружит. Про зверей у него ваще четко. Круче, чем у Дроздова в телеке, отвечаю: «За нами увязался бычок. Он был с рожками, без вымени, разговорчив и игрив».
«Кошка мелкая, что крыса. Утром на ногу нассала. Левую. Сука ты, говорю, Анфиса. Подтер, дальше лег. Через полчаса проснулся обосранным».
Сперва вроде писал по приколу – норм, так-то чё за пацан без приколюхи? Но дальше реально не та масть поперла. Сидит Паша, по клаве долбит – дятел, блин, ага! – а сам бормочет: полюбасу всех порву, всех, в натуре, нагну! Я, если по чесноку, уже децл на измену присел…
Так бы Паша фигней и страдал, да подвернулся дядя Леня Юзефович – тоже наш, пермский. В Москве поднялся, а пацанов не забывает. Вон за Леху Иванова, по ходу, мазу тянул. Короче, дядя Леня такой: Паша, кончай дрочить, пора конец мочить! За остальные терки ничё не скажу: на ухо потому что, шепотом. Но, типа, добазарились. Дядя Леня подсуетился, и поперли Паше четкие ништяки: тетя Лена Шубина книжку напечатала, премию эту, блин, чуть не дали – забыл, как ее… А еще дядя Леня центровую чику подтянул – дочку Галю. Вон чё пишет: «Мелкую, почти мусорную материю жизни он ухитряется переплавить в самую высокую поэзию, наследуя в этом непростом деле Веничке Ерофееву и Сергею Довлатову». Зашибись, ага.
Короче, Паша круто намутил: всех нагнул и всех забодал, чисто тот бычок без вымени. Ваще страх потерял, шерсть, – это я так, любя. А сам сидит, пельмени хавает. Без лука. Все у него норм.

ТОВАР ДЛЯ КРЕМЕНЧУГА
(С. Синицкая «Сияние “жеможаха”»; СПб, «Лимбус-Пресс», 2020)

Прискорбное обстоятельство: София Синицкая родом из Питера. Не в первый раз говорю: Санкт-Петербург для современного литератора – не место жительства, но диагноз. Если точнее, свидетельство о профнепригодности. Что бы ни писал Владимир (не путать с Виктором!) Топоров о петербургском тексте, тамошняя изящная словесность стоит на трех китах. Это: а) полный и безоговорочный аутизм – автор тихо сам с собою, а на читателя ему плевать; б) завитки вокруг пустоты – сюжеты и проблематика высосаны из пальца, чтоб не сказать хуже; в) летальная доза литературщины в виде цитат, аллюзий и парафраз.
Три повести, сияющие жеможахом, выкроены как раз по этим лекалам из ветхой дерюги российского соц-арта. И се зело прискорбное родословие их: Войнович родил Бенигсена, Бенигсен родил Синицкую. Короче говоря, до мышей…
Необходимый теоретический экскурс: соц-арт был отрыжкой интеллигенции, которую до оскомины перекормили соцреализмом. Настоятельно прошу не путать соц-арт и социальную сатиру. Сатира – реакция на действительность, соц-арт – на эстетические феномены. Едва лишь соцреалистическое искусство перекочевало в разряд антиквариата, соц-арт немного поупрямился для приличия и также испустил дух. Ибо магия пародии, по слову Бахыта Кенжеева, зависит от наличия первоисточника, на худой конец – от памяти о нем. Кто, кроме диссертантов, помнит… ну, к примеру, Саянова?
Но Синицкая помнит. И советское житье-бытье помнит. Точнее, делает вид. Кстати, очень неумело. «Фасолевая тюря» и «дровяная печь» говорят сами за себя. Лебн, чтоб вы так знали, тюря – это хлебная окрошка, а печь любой конструкции можно топить хоть дровами, хоть торфом, хоть углем. Но лучше всего – «Жеможахом».
Желаете убедиться? С этим, простите, проблемы: тексты категорически не поддаются пересказу. Хотя есть паллиатив – цитата для дегустации и по совместительству спойлер: «Храброе немецкое войско вступило в проклятые земли, кишащие нечистью, которая помогает партизанам; по лесу бегают упыри, женщины сожительствуют с дьяволом, от этого союза рождаются оборотни-диверсанты… скоро, скоро случится Рагнарек, конец света – волки Фенрир и Хати пожрут месяц, солнце, Старое Свинухово и Холуи, из глубин Полы всплывет вуивр Ермунганд и разрушит среднюю школу Кневицкого сельсовета».
Ну, вы поняли: смешались в кучу кони, люди… Сюжет каждой из повестей дробится на микросюжеты, а те рассыпаются в пыль. Виктор (не путать с Владимиром!) Топоров в таких случаях ехидно интересовался: о чем это? а, главное, зачем? И впрямь: зачем? – ребус на зависть старику Синицкому.
Ну и литературщина, как же без нее? – питерцы завсегда хочут образованность показать, это их вундерваффе, ибо другого трагически нет. С.С. твердой рукой очертила свой кругозор – от «Пошехонской старины» Салтыкова-Щедрина («Что такое “жеможаха?”») до «Чжуанцзы» (балерина с даосской фамилией Полутень). Никто не забыт, ничто не забыто: тут и Эдгар По с «Системой доктора Смоля и профессора Перро», преображенных в полковника Смолова и майора Перова, и заплыв на гробах, взятый напрокат у Бенигсена в «Чакре Фролова».
Любопытная деталь: две повести из трех жеможахнутых вышли ранее все в том же «Лимбусе». Народ безмолвствовал. Но нынче, как по команде, грянул повальный восторг – с чего бы?.. 
Заливистая рулада заводного соловья Толстова: «Это стопроцентно, до последней буквы питерская проза, где Гоголь раскланивается с Достоевским, Хармс (не придумал, что там делает Хармс, но что-то делает, точно), и все вокруг предстает как материал для тончайшей иронии». Тончайшая ирония, это да. Высшее Северное руководство управления лагерей, сокращенно ВСРУЛ – смешно, жуть. Село Херово – и того смешнее. «Отче наш, иже еси на небеси, спустись на землю и отсоси!» – ржунимагу…
Софочка, зискейт, я вам уважаю, но это не цимес мит компот, это дрек мит фефер. Ваш товар для Кременчуга, и ни копейки больше – нит гештойген, нит гефлойген…

EXEGI MONUMENTUM
(Н. Громова «Насквозь»; журнал «Знамя» № 1, 2020)

Плохой прозаик, но хороший филолог Веллер предупреждал: «Сами по себе вы никому не интересны, успокойтесь… Если вы не герой и не звезда, то ваша собственная жизнь со всеми ее подробностями никого не волнует. И можете не стараться описывать ее. Не подражайте “большим людям” – масштаб ваших личностей разный».
Ага, Михаил Иосифович, щас. Только шнурки погладим.
Наталья Громова предварила свой новый опус заявлением: «Писание автобиографических романов в XIX и в начале ХХ века было вполне привычным занятием для литераторов… В этом романе я попыталась воссоздать почти ушедший жанр, чтобы разобраться с собственным прошлым и настоящим».
Почти ушедший, как же: то Скульская, то Аствацатуров, то Москвина, то Филипенко с Непогодиным – и так вплоть до прошлогодней «Призрачной дороги» Снегирева. Причину популярности жанра, по-моему, следует искать у Славоя Жижека: политика, экономика, религия, общественная жизнь превратились в инсценировки. Единственная несомненная реальность наших дней – ты сам. Стало быть, достоин памятника нерукотворного.
И еще как достоин. Взгляни на арлекинов: Скульская долго жаловалась, что родители кормили ее омерзительно склизкой кашей, били деревянной вешалкой от пальто и обзывали фашисткой; Москвина углубилась в семейные предания о том, как дедушка Идель Мовшиевич запрещал бабушке делать аборты; Филипенко доверительно поведал читателю, что любил подтереться и понюхать свое дерьмо. Exegi, понимаешь, monumentum.
На первый взгляд, и Громова – того же поля ягода: «Когда мама подросла – отдушиной для нее стал Дом офицеров с библиотекой, танцами и кино. Там отец вместе с москов-ским другом изображали белых офицеров, красиво читали стихи и пели под гитару. Друг соблазнял красивых девиц. Одна из девушек утопилась в местном пруду от безответной любви к отцовскому товарищу. Мой отец шел приблизительно тем же путем, ухаживая за мамой и не собираясь на ней жениться».
Однако внешность обманчива. «Насквозь» – это Bildungsroman, повесть о становлении либерала. Багаж у авторессы дивный  – полный набор оскоменных клише, неизменных от Глеба Успенского: «Концерты с репертуаром уголовного шансона часто лились из общежития напротив, и в них зарифмованно звучали какие-то матерные проклятья евреям, интеллигентам и прочей антирусской сволочи; я даже порой думала, что вот-вот нас вычислят эти простые люди и придут в квартиру с топорами». Ну-ну: идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет… Наталья Александровна, что ж так слабо-то? Где медведи на улицах, где самогон из табуретки? Доработайте, и Random House будет у ваших ног.
Товарищ Коба, помнится, говаривал: «Книгу нужно издать в двух экземплярах – для него и для нее». «Насквозь» надо печатать тиражом не более двух десятков: для родственников, знакомых и бывших мужей. Ну, еще три-четыре экземпляра тем, кто верит в погромщиков с топорами и табуретовку. Остальным этот monumentum явно незачем.

МУСОРНЫЙ ЛЕВИАФАН
(Ш. Идиатуллин «Бывшая Ленина»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2019)

Важнейшим из искусств для нас является кино, потому что оно доходчиво до малограмотного пролетариата и неграмотного крестьянства. Важнейшим из кинематографистов для нас является Звягинцев, потому что лепит комиксы, доходчивые даже до имбецилов. Муляжные кости синего кита на берегу – ясно: государственный Левиафан подох и сгнил. Марьяна Спивак топчется на тренажерной дорожке в олимпийском костюме с надписью «Russia» – понятно: Роисся вперде. Готовое руководство к действию, внедрять отсюда и до отбоя. Ну, вы помните: Сенчин с «Зоной затопления», Ганиева с «Оскорбленными чувствами». И примкнувший к ним Идиатуллин.
Его последний опус – точно такой же комикс: улица, где живут герои романа – бывшая Ленина, теперь Преображенская. Сюжет вертится вокруг земель совхоза «Новая жизнь», на которых нынче расположилась несанкционированная свалка. Вопросы есть?
«Бывшая Ленина» явно написана спринтерскими темпами – по горячим следам скандала в Шиесе. Но книга – товар скоропортящийся, а слегка беллетризованная публицистика – так и вдвойне. Актуальная составляющая уже успела выветриться, и судить о тексте приходится по художественной – куцей, откровенно вторичной и недостоверной.
Вот с достоверности и начнем. Место действия – уездный городок Чупов, где одно за другим закрылись все градообразующие предприятия – кондитерская фабрика, птицефабрика и механический завод. Казалось бы, проблемой номер раз для чуповцев должна быть борьба за выживание. Ан нет, все от мала до велика вусмерть озабочены экологией: не иначе, протестами сыты. Активисты легко поднимают на митинг аж три тыщи человек – а это, чтоб вы знали, без малого пять процентов населения. Выборы в городской Совет проходят со столичным размахом – с черным пиаром, всевозможными инсценировками и руморологией… Господи, да откуда же на это деньги в нищем городке? Проблему свалки в исторически обозримый период не решить, – но все рвутся на расстрельную должность мэра, будто там медом намазано. В эфире программа «В гостях у сказки» – здра-авствуй, дружок!..
Полноценных героев в книге нет. Ш.И. выводит на сцену труппу бездействующих лиц, у которых все органы атрофировались – разве что гениталии худо-бедно работают. Зато речевой аппарат гипертрофирован до неприличия, как у ведущих «Эха Москвы». И взгляды примерно те же: «С властями похожая ситуация: никто в здравом уме и твердой памяти не будет воспринимать их как что-то, к чему следует прислушиваться, чем можно наслаждаться и что можно добровольно, тем более за свои деньги, выбирать и принимать. Они бессмысленны и беспощадны. Но именно они решают, что мы слушаем, что показывают в телевизоре, кому, сколько и когда мы платим, что мы едим и носим, с кем мы воюем и кого ненавидим, почему мы остаемся без денег и работы, на каком свете мы живем и так далее».
Но вот ток-шоу кончилось, бездействующие лица частью мертвы, частью брошены за ненадобностью… Что в сухом остатке? Практически ничего. Кто виноват, понятно и без Идиатуллина, а что делать, он и сам не знает.
Брошу ложку меда в бочку дегтя: «Бывшая Ленина» прилично отредактирована: защекотанные зайцы здесь не водятся. Из авторских идиолектов, сколько удалось заметить, уцелел единственный: «набуровила с горкой миску щей». Но не боги горшки обжигают – в неприкосновенности осталось отменное дурновкусие, достойное какой-нибудь Соломатиной: «кипя извилинами и нервами, собралась вызвериться», «соискатель Лениного местами чересчур пышного тела», «мужики с фаллическим типом прически»… 
И последнее: Идиатуллин – стопроцентный оппозиционный литератор. Не потому, что комиксы, не потому, что щи с горкой. Есть у этой публики паскудная манера плевать в свою же кормушку. Сенчин начал «Зону затопления» пародийным диалогом политика Вовы с олигархом Толей, но спокойно, без эксцессов принял «Большую книгу» из рук спонсоров-олигархов. Ганиева получила приличный грант от банка «Глобэкс», чей учредитель – государственный «Внешэкономбанк», и тут же взыграли «Оскорбленные чувства»: за державу обидно! Лауреат «Большой книги» Идиатуллин вскипел извилинами и нервами и тоже приравнял к штыку перо.
Коллеги, вы либо крест снимите, либо трусы наденьте. Шамиль Шаукатович, вас тоже касается.

ЭПИЛОГ

Напоследок еще раз припомню Бака: «Именно “Большая Книга” за последние 15 лет доказала свою устойчивость и жизнеспособность».
Право слово, не гневили бы Бога, Дмитрий Петрович. Шайтанов тоже пальцы гнул, а после на паперти лазаря пел. И вам, думаю, до него недалеко – ведь пони бегает по кругу…