20 октября 2020 134

«… Здравствуйте всем! Мир Вашему дому! Так заведено было отцами нашими, так и в святых книгах учтено…» [1] .
Николай Ольков

Если бы у меня спросили, кто сегодня в сибирской литературе представляет почвенническое направление, однозначно назвала бы Николая Олькова. [2] Его художественное слово звучит, как серебро в колокольном сплаве, прибавляет нашему духовному зрению больше зоркости. Конечно, он не первооткрыватель. Мы бы диву дались, если бы громадная Сибирь не имела своей оригинальной прозы. Принципы сформировавшейся сибирской региональной словесности довольно разные, – вместе с тем, есть и общие, объединяющие. Исследователи отмечают такой её отличительный оттенок, как провинциализм и региональное самосознание, влекущие за собой появление самобытной культуры, литературы, в том числе. 
Яркими представителями почвеннического направления в ней были Георгий Гребенщиков, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Шукшин и другие. [3] Они имели сибирское происхождение, весьма отчётливо проявляющееся в знании исторического материала. В какой-то мере эти прозаики унаследовали проблематику давних литературных идеологических выступлений (областников XIX в. [4]), частично разделяли выработанную прежде символику культурных ценностей и социальных приоритетов. Мы не наблюдали никакого кокетства их талантами, вместе с их персонажами твёрдо стояли на земле.
В основу творчества «деревенщиков» был положен не только колорит родного края, но прежде всего, интерес к человеку, сибиряку, его устремлениям и нравственным позициям. Это обусловлено ещё и тем, что колониальные практики освоения Сибири с конца XIX столетия, т.е. с начала строительства Транссиба, и до наших дней остро ставили эту проблему. Перу Георгия Гребенщикова принадлежит весьма полное изображение типа сибиряка и драмы субэтнического сознания. Двенадцатитомная эпопея «Чураевы» – это реалистическая летопись о жизни и быте алтайской деревни. Вспомним, как Сергей Залыгин свой жизненный путь осмыслял в исповедальном «Экологическом романе» (90-е годы). К сибирской литературе прямое отношение имеет и его роман «Комиссия», и повесть «На Иртыше». Не остаётся в стороне от этой проблематики и наследие Виктора Астафьева. В нём нас интересует, прежде всего, автобиографическая трилогия: «Последний поклон», «Зрячий посох» и «Царь-рыба», а также «Печальный детектив», содержащий диагноз нравственного нездоровья народа. Валентин Распутин, бесспорно, самый видный из писателей-сибиряков. Сибирский характер, черты субэтноса, – в основе его рассказов и повестей. Большой путевой очерк «Вверх и вниз по течению» – первое освещение темы затопления деревень, художественное же решение этой проблемы – в повести «Прощание с Матерой». Это писатели-проповедники русского духа, они глубоко чувствовали свою кровную связь с народом, их талант – символ ответственности перед ним. Жизнь в их изображении трудна и противоречива. Ибо нет её такой в реальности, чтобы все дни были воскресеньями.
И в этом же ряду стоит сегодня имя Николая Олькова. Искусство писать для него неотделимо от искусства мыслить. Его строки просты, как хлеб, без которого не живут. 

***

Я уже писала о достоинствах народнических повестей Николая Олькова [5]. В них ярко выражен симбиоз публицистики и собственно художественного осмысления социального контекста. Они не перетолковывают мир, в них он упорядочен, естественный, как процесс дыхания. Но рассматриваемая повесть, на мой взгляд, стоит в особом ряду. Она написана не для праздного чтения, не для развлечения, а для наущения, познания корней великого русского народа. В ней писатель везёт свои мысли на колеснице юдоли своих предков, заставляет нас любить вечные истины. Её значимость, несомненно, определяется той миссией, которую взял на себя писатель, подчинив ей и специфику большого региона России, и его природно-климатические условия жизни, и сложившиеся там быт и культуру.
Композиция повествования столь же проста, как и сложна, – имеет соподчинённую структуру. Ею охвачен более чем 250-летний период развития Сибири на примере одного рода переселенцев Андоминых – в образах деда Ферапонта Нестеровича и внука Матвея Гордеича. Современная ветвь действующих лиц представлена землячкой-учительницей истории Андоминой М.П. (её письмами).
Безусловно, найдётся и такой читатель, который усмотрит в повести излишний провинциализм, даже грубый натурализм. Допускаю, но это будет весьма упрощённый метафизический взгляд. Да, в тексте много этнографически-бытового материала, порой наивных, но реалистических картин уклада жизни: о сборе ягод и грибов; о строительстве заплот, оград; о банном искусстве; кровельном мастерстве; метании стогов; изготовлении зыбки (колыбели) или лыж и т.д.; описаны и такие сюжетные сцены, как чаепитие, сватанье, практика кладбищенских захоронений и т.п., но разделение этно-географического и идейно-содержательного смыслов всё равно прослеживается. Мировоззренческая аура присутствует во всём бытописании. В этом и состоит главная заслуга Н. Олькова, проявляется его мастерство и недюжинный талант. Вот, к примеру, когда Ферапонт Нестерович отсылает внука к необходимости получить образование, или, когда сказывает о семье, а то и, как сеять рожь да хлеб выращивать, рассуждает о жизни и смерти, – ведь это речь идёт не о региональных, а нравственных смыслах, общечеловеческих посылах, которые важны для труженика во все времена.
« – Ты, Матюша, к народу прислушивайся, в ём вся мудрость. Учёных людей много, это хорошо, а народа мудрее никто не может быть… Вот про рожь судим, а народ давно всё объяснил и сказал на все времена: “Помирать собрался, а рожь сей”. Вот как ты это толкуешь? А так, что рожь – главный продукт. Понял?» Читаешь эти строки и будто ощущаешь что-то вечно значимое в них, корневое – Божественное и мирское – одновременно. 

*** 

Повесть имеет ещё и автобиографический характер. Многое в ней, особенно в образе Матвея Гордеича, перекликается с воспоминаниями автора о детстве, вхождении во взрослую жизнь, нашедшими отражение в другой его работе – «Признаюсь, что живу. Исповедь» [6]. Но, если здесь мы имеем дело с мемуарной литературой, то в «Ферапонте…» – с художественным произведением, где писатель отходит от канонов мемуаристики, не отождествляет себя с главными персонажами, наоборот, становится слушателем. Это позволяет ему выкристаллизовать сюжет, создать интригу-завязку уже с первых строк повести (письмо Андоминой М.П.), раскрыть истоки родства нескольких поколений переселенцев. А, главное, как уже отмечалось, – вместить в богатую краеведческую палитру её мировоззренческое звучание.

***

Из «сказываний» деда и рассказов внука следует, что сибирская самобытность складывалась столетиями. В ходе заселения Сибири коренное население и переселенцы естественным образом нашли устраивающие их способы мирного сосуществования. Приезжие сразу вступали в дружеские отношения с сибирскими аборигенами, перенимали от них навыки в охоте и рыбалке, в знании местных условий и природного календаря, и даже стали родниться, создавая общие семьи. Кстати, именно, когда появилась «русская смешица», – активизировалось и формирование разнотипных говоров, стали более интенсивными изменения в языке.
Это же очень объяснимо и естественно: заселяя такой большой материк, переселенцы заимствовали у коренных жителей не только многие приспособленные к суровым условиям жизни инструменты и способы существования (строительство срубов, церквей, бань и т.п.), но и их чувственную сферу, эмоциональную сущность, тем самым обогащая самосознание, формируя мировоззренческие установки.
Андомины, перейдя через Уральский хребет, сохранили общинность, не превратились в индивидуалистов. (Этот процесс в Сибири наметится позже). Они вписались в этно-географическую и социальную культуру края с убедительной силой самосознания; заимствовали местные обычаи и нравы, обогатили их своим умением и видением, причём, настолько органично, что сибирская земля стала для них родной и желанной. Ферапонт Нестерович с любовью рассказывает внуку, как формировался новый уклад жизни его семьи, сколько нужно было смекалки и выдержки, чтобы не довлеть над новым краем, сохранить коренную культуру хозяйствования и общежития. Одновременно это содействовало становлению и развитию нового самосознания с включением в него глубин ранней любви к Сибири. В этом им помогали и нити передаваемой из поколения в поколение особой душевности и человеколюбия. «Идёшь по улице, навстречу тебе пожилой человек, а тем паче старик – остановись, шапку сними, поклонись и скажи: “Здравствуйте, дедушка!” или “Здравствуйте, бабушка!”. Если в дом вошёл, встань под порогом, шапку скинь, гляди на иконы в переднем углу и перекрестись, а уж потом скажи: “Здравствуйте всем! Мир вашему дому!..” Так заведено было отцами нашими, так и в святых книгах учтено…».
Если бы Н. Ольков ограничился только рассказами Ферапонта Нестеровича о народных местных устоях, – провинциализм, краеведение завладело бы всей атмосферой «Сказыванья…», но он наделяет своего персонажа способностью анализировать происходящее, видеть, к примеру, за литовкой (косой) мастеровой труд, изменивший даже её название, за посаженными берёзами этапированным узником – боль и страдания каторжан. Это позволило автору, пусть и штрихами, не пройти мимо судьбоносных периодов, происходивших в России в те времена (правление Александра Первого, антиправительственные заговоры, война с французами, и т.д.). «Дед ещё малым был, а запомнил, что переход великий начался в царствование Екатерины Второй, сохранялась в семье какая-то бумага от имени Государыни, что отец его Нестор Иоанович в Вологодской Вытегре у уездного начальника выправлял бумаги на переход в Сибирь, и велел записать семейство как Андомины, в память о реке, на которой столько веков прожили». 

***

Территориальные мифы и производимые ими тексты – это продуктивный механизм, способствующий, в том числе, и самоопределению любой литературы. Этот процесс также отразился в рассматриваемой повести Н. Олькова. Ферапонт Нестерович был мастер на их сказыванье. «Интересно обустраивалась наша Сибирь-матушка, доложу я вам, столь забавно, что в двух верстах друг от дружки выстроились две деревни, только не просто вёрсты их разделяли, а Гора, считают учёные люди, что в старопрежние времена вся низина была залита водой, а нынешняя Гора была берегом. Только где другой берег – никто не знал, однако догадывались, что где-то должен быть, коли наш есть».
Когда он останавливался, говоря, что об этом уже никто не помнит и не знает, это становилось поводом для домысливания, что свидетельствует о постоянном видоизменении былиц, верований и пр. В рассказанных Ферапонтом Нестеровичем старопрежних бывальщинах и сказах, с одной стороны, открылась безусловная их народность, а с другой, – выдвинута новая тематическая параллель – мировоззренческое виденье уже через призму смыслов нового времени, которое фактически и явилось предтечей неопочвеннической , «деревенской» прозы.

*** 

Почти все реалии традиционного быта, скреплявшие переселенцев, предстали перед читателем в ореоле авторской какой-то несказанной гордости. Именно она – источник вдохновения и преклонения перед Сибирью, этим своеобразным храмом России, в котором живёт русский дух и сохраняется иконная святость христианской веры. «Сибирь – она Господом создана для людей, потому не сразу её и разоблачили большие народы, а малые жили тут, как дети».
В целом для повести характерен тот своеобразный фольклорный христианский базис, который заведомо направлен на осознание чувства связи с родной землёй, с несомненными её православными корнями, уроками Закона Божия, составляющими прежде всего нравственные устои народной русской жизни. Садился ли человек отведать пищу или заходил в церковь, а то и просто здоровался с прохожим, – без упоминания молитвенного Божьего слова не обходилось. А сколько православной и бытийной мудрости присутствует в наставлениях внуку от дедушки!
«– Болташься, неизвестно с кем, глупостей нахваташь. Душа – она от Бога, ей и предназначение, как Спасителю нашему, тот за всех людей страдал, а душа за своего хозяина. Если человек грешил при жизни, вино употреблял зло, табачище курил нещадно, да матом крыл всех подряд, блудом пользовался и прочее – он-то умер, тело поганое зарыли, а душа летит к Богу и перед ним отвечает за хозяина своего. Потому душу свою береги пуще всего на свете». 
Рассуждения Ферапонта о жизни и смерти сводились к одному: к вере в Господа, следование которой составляло потаённую сущность бытия его рода. Есть в повести и рассуждения о добрых и злых людях. Зло ведь многоликое, но в понимании сказителя оно чётко соизмерялось и осуждалось в соответствии с Заповедями Божьими. Сказыванья Ферапонта о нечисти, приметах также имели своей целью укрепить в душе внука веру, не страх перед неизведанным, а уверенность в силе слова Божьего и следовании ему. Именно это поставлено во главу угла совестливой жизни. «Матюша, много чего хрупкого на свете, вот хрустальную чашу купец Назар Наумович привёз, а приказчик, подлец, пьян, аки свинья, за чашу ухватился, да на ногах-то не устоял, рухнул. И чаша та в мелки дребезги. И в кажном человеке есть такая чаша, только названье ей другое, совесть она зовётся, запомни это. Если сия чаша хоть чуточку треснула, уже никаким клестером ты её не склеишь. Есть единый способ сохранить в душе чашу совести – это вера в Господа нашего Иисуса Христа. Гляди, ежели вера в одном человеке разжижла, то его беда, а если целый народ от веры отшатнётся – гибель тому народу». 
Вспоминая встречу с осуждённым и сосланным в Сибирь офицером за неповиновение Царю, негодованию переселенца не было края. Он не воспринимал никаких доводов: «Пусть так, церковь его венчала, только народишко-то свой и Господь завещал любить и блюсти». Иному читателю может показаться, что переселенцы фанатично воспринимали христианское верование. Однако «Сказыванья…» свидетельствуют, что оно органично входило в структуру самосознания, основываясь на традициях предков и выступая стержнем мотивации поступков и деяний людей.

*** 

В тексте повести разлилось целое море деревенских понятий, фразеологизмов и терминов. Лексика повести представляет собой смесь русизмов, грубо просторечных сельских и сугубо сибирских диалектных слов. Речевыми границами выступают как едва уловимые отголоски европейских литературных традиций, так и мифологическая символика в интерпретации нового времени. Цепкость и «кондовость» текста создают стержневые понятия авторского стиля.
Русский язык с самого начала его бытования в Сибири был не литературным, а диалектным. «Красота, величие, сила и богатство российского языка явствуют довольно из книг, в прошлые века писанных, – отмечал М.В. Ломоносов, – когда ещё не токмо никаких правил для сочинений наши предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или могут быть» [7].
Литературно-письменный язык стал распространяться в крае в конце XVII века. Но за четыреста лет существования на «сибирской почве» диалекты претерпели существенные изменения, особенно в лексике. По-видимому, уже в начале XVII в. из речи первого поколения первопроходцев, осевших в Сибири, стали исчезать слова, для семантики которых не было в сибирской действительности предметной опоры и нужды. Так случилось, например, с понятием «коса». В вологодских говорах известны два видовых названия косы: стойка – «коса, насаженная на длинное косье, которой косят стоя» и горбушка – «коса с короткой изогнутой рукояткой», приспособленная для скашивания травы под деревьями, а также в неудобных, заросших мелким кустарником местах. В условиях Сибири и тот и другой вид косы оказались непригодными [8]. И поэтому вместе с соответствующими предметами исчезли и слова (сибиряки пользуются косой-литовкой). Из «Сказыванья…»: «Когда осень сухая, с поля не уходит народ, тут же где прикорнул, и опять за серп или литовку с гребелкой». Или: «Что сенокосы богатимые, литовку не протащить». «Покосы на лугах – литовка вязнет…». Смешение разно-диалектных групп населения при неодинаковой степени воздействия на их речь литературного языка привело к образованию «полудиалектов». 
Если учесть, что в Сибири сложились несколько видов говоров [9], то в повести Н. Олькова мы встречаем и старожильческие и смешанного типа говоры, включая и новосёлов. Мы наблюдаем новые словоформы, межслоговую ассимиляцию, которая действует в говоре как живой процесс и служит основой и для лексикализации. Терзат, капризничат, блажет, напират, знат-величат, следно, ешшо, моршатся, каженный, подаренье и т.п. Изменение фонетического облика слова за счёт выпадения или замены как гласных, так и согласных букв: скус (вкус), качули (качели), струмент (инструмент), ярмонка (ярмарка). Речь дедушки Ферапонта содержит и новые, и старые слова (колок, прясла, вицы, баско, пожадовал, обробевший, промчатна, теребачка, натакался и т.п.). Независимо от этого в лексике в абсолютном большинстве сибирских русских говоров преобладает «старожильческий» слой, что обусловлено внеязыковыми причинами: общностью географической среды, расселением носителей старожильческих говоров по всей территории Сибири. Вообще повесть Н. Олькова – это клад для языковедческого анализа. Я же, излагая проблему языка повести просто как читатель, хочу ещё раз подчеркнуть уникальность этого труда, а также его автора, внёсшего, по определению известного прозаика Николая Дорошенко, «весомый вклад в литературу» [10]. 

***

«Видно, кроме памяти ещё что-то есть в человеке, чтобы душу волновать». Да, прав сибирский писатель: его творчество не может оставить читателя равнодушным. 
«А как накатит на тебя всё это прошлое, ты и запишешь для потомства. Должны все мои последыши знать, как развивалось на сибирской земле семя Андомино. Писано мною подряд, как дедушка Ферапонт диктовал, новой раз так завлекёт писанье, что не вдруг угадашь, что не мои это речи, а дедушки, только вранья всё едино нету и быть не могёт, потому как правда».
Спасибо Николаю Максимовичу за это талантливое слово правды, в котором звучит столь нужное для каждого человека пожелание: «Мир Вашему дому!».

Литература
1. Ольков Н.М. Ферапонта Андомина сказыванья. Писано внуком его Матвеем. http://www.rospisatel.ru/olkov-ferapont.html
2. Ольков Николай Максимович. Википедия. https://ru.wikipedia.org/wiki/
3. Деревенская проза. https://studme.org/71848/literatura/derevenskaya_proza Демченко С.А. Бессмертник родства Виктора Герасина. М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель». 2013. С. 128-130. 
4. Литература Сибири. http://bsk.nios.ru/enciklodediya/literatura-sibiri 
5.Демченко С.А. Вексель на строчку в истории. https://klauzura.ru/2016/04/veksel-na-strochku-v-istorii-o-povestyah-i-rasskazah-tyumenskogo-pisatelya-i-publitsista-nikolaya-olkova/
6. Ольков Н.М. Признаюсь, что живу. Исповедь. Шадринск: Дом печати. 2006.
7. Ломоносов М.В. Избранная проза. М.: «Советская Россия». 1980. С. 512.
8. Палагина В.В. Диалектный состав первых жителей Томска. – В кн.: Вопросы языкознания и сибирской диалектологии. Вып. 7. Томск, 1977. Шунков В.И. Очерки по истории колонизации Сибири в XVII – начале XVIII в. М., 1960.
9. Блинова О.И. Производственно-промысловая лексика старожильческого говора с. Вершинина Томского района Томской области: Автореф. дис. на соискание уч. ст. канд. филол. наук. Томск, 1962. Палагина В.В. Фонетические особенности говора д. Заливино Тарского района Омской области. – Тр. Томского ГУ, 1955, т. 129.
10. Дорошенко Н.И. Веское слово в литературе. – Ольков Н.М. Полн. собр. соч. в пяти томах. Том V. М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель». 2018. 

Средняя оценка: 2.88144
Проголосовало: 194