25 декабря 2020 207

Окончание. Начало в №№ 128, 129, 130, 131, 132, 133.

Лаврецкий понимает и принимает смирение героини перед Божьей волей, поскольку «счастье на земле зависит не от нас» (6, 92): «Ну да: увидал вблизи, в руках почти держал возможность счастия на всю жизнь – оно вдруг исчезло; да ведь и в лотерее – повернись колесо ещё немного, и бедняк, пожалуй, стал бы богачом. Не бывать, так не бывать – и кончено. Возьмусь за дело, стиснув зубы, да и велю себе молчать» (6, 136). Внутренне герой готов следовать по указанному Лизой аскетическому пути безусловного служения нравственному долгу: «“Да, – подумал он опять, – надо велеть себе молчать, надо взять себя в ежовые рукавицы...”» (6, 136) 
Героине также пришлось брать себя в «ежовые рукавицы», когда, казалось, силы оставляли её: «не могу видеть, как ты бледнеешь, сохнешь, плачешь <…> А кто сейчас стоял на коленях? у кого ресницы ещё мокры от слёз?» (6, 150), – сокрушалась о Лизе Марфа Тимофеевна. 
Святой Григорий Синаит утверждал: «Великое оружие – иметь при молитве и плач» (1). Молитвенные Лизины слёзы – оружие духовное против суетных мирских попечений. На плач как на вид смирения смотрели святые отцы Церкви: «У расширяющего путь свой слёзы иссякают, а у возлюбившего путь тесный они бьют большим ключом» (2).
 В XXXIX главе романа Тургенев изобразил такие слёзы – из источника сокрушённого и смиренного сердца, которое «Бог не уничижит» (Пс. 50: 19). Безмолвно плачут три женщины. В тиши беззвучных слёз раздаётся только кошачье мурлыканье – как умиротворяющий знак тёплого домашнего очага, с которым Лиза решилась расстаться навеки. 
Вся картина освещается светом лампадки перед иконописным ликом. Святой образ словно отзывает героиню из уютного дворянского гнезда, ведёт к монашескому подвигу: «Лиза вошла в тёткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на неё, тихонько стала перед нею на колени – и начала, всё так же молча, целовать попеременно её руки. Лиза подалась вперёд, покраснела – и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить своё раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук – и безмолвные слёзы лились из её глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продол¬говатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой ути¬рала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком» (6, 129). 
«Бог утешает сокрушённых сердцем сокровенным образом. <…> в бездне плача находится утешение; и чистота сердца получает просвещение» (3), – говорит преподобный Иоанн Лествичник. «Блаженны плачущие, яко тии утешатся» (Мф. 5: 4), – вселяет надежду Спаситель. И Он же призывает своих чад: «Дерзайте: Аз есмь, не бойтеся» (Мф. 14: 27). 
Так, следуя призыву Божьему, без боязни оставляет Лиза свой заветный девичий мирок, свою комнатку, напоминающую «келейку» (6, 150), – ради подлинной монашеской кельи. В XLV главе романа героиня прощается со своим гнездом с грустным умилением, но без горьких сожалений, без страха перед избранным «узким путём»: «У Лизы была особая, небольшая комнатка во втором этаже дома её матери, чистая, светлая, с белой кроваткой, с горшками цветов по углам и перед окнами, с маленьким письменным столиком, горкою книг и Распятием на стене. Комнатка эта прозывалась детской; Лиза родилась в ней. Вернувшись из церкви, где её видел Лаврецкий, она тщательнее обыкновенного привела всё у себя в порядок, отовсюду смела пыль, пересмотрела и перевязала ленточками все свои тетради и письма приятельниц, заперла все ящики, полила цветы и коснулась рукою каждого цветка. Всё это она делала не спеша, без шума, с какой-то уми¬лённой и тихой заботливостью на лице» (6, 149). 
Тихое прощание с домом увенчано безмолвной молитвой: «Она остановилась, наконец, посреди комнаты, медленно оглянулась и, подойдя к столу, над которым висело Распятие, опустилась на колени, положила голову на стиснутые руки и осталась неподвижной <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 149).
Движения, жесты и, наконец, замирающая неподвижность героини перед святым Распятием писателем только указаны, но не раскрыты во всей их духовно-душевной глубине. Молитвенная жизнь человеческого духа не поддаётся аналитическому описанию. О глубине и силе этой безгласной молитвы «втайне» – по слову Христа: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне» (Мф. 6: 6), – можно только догадываться по её плоду – слезам: заслышав кого-то за дверью, «Лиза проворно поднялась и отёрла глаза, на которых сияли светлые, непролившиеся слёзы» (6, 150). 
Последний прощальный поклон Лизы всей её прежней жизни: «я уже со всем простилась, всему в доме поклонилась в последний раз» (6, 151), – созвучен стихотворным строчкам в устах Лаврецкого: «Он долго ехал, понурив голову, потом выпрямился, медленно произнёс:
И я сжёг всё, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал...» (6, 85)

Главный герой «Дворянского гнезда» старается «выжечь» из сердца свою любовь, исполнить свой нравственный долг – перед закабалённым народом, перед собственной совестью: «Лаврецкий имел право быть довольным: он сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян» (6, 157). 
Однако безропотно пережить внезапный удар судьбы Лаврецкий сразу не смог. Он ещё не был духовно подготовлен к внимательной молитве, которая требует напряжённого внутреннего труда: «попытался молиться; но сердце его отяжелело, ожесточилось, и мысли были далеко» (6, 147). 
«Ищи в молитве, – учил святитель Игнатий (Брянчанинов), – чтоб ожило твоё мёртвое окаменевшее сердце, чтоб оно раскрылось для ощущения греховности своей, своего падения, своего ничтожества, чтоб оно увидело их, созналось в них с самоотвержением. Тогда явится в тебе истинный плод молитвы – истинное покаяние» (4). 
После пострижения Лизы в монахини герой смирился, стал более соответствовать её внутренней тишине: «он действительно перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях. Он утих» (6, 147). 
Мотив тишины в эпилоге, когда герой восемь лет спустя вновь посетил калитинский дом, проявляется с особенной силой на контрастирующем фоне звонких, беззаботных голосов молодого поколения, сменившего прежних владельцев дворянского гнезда.
«О, сердце, к чему, зачем ещё жалеть, старайся забыть, если хочешь покоя, приучайся к смиренью последней разлуки, к горьким словам: “прости” и “навсегда”. Не оглядывайся назад, не вспоминай, не стремись туда, где светло, где смеётся молодость, где надежда венчается цветами весны, где голубка-радость бьёт лазурными крылами, где любовь, как роса на заре, сияет слезами восторга; не смотри туда, где блаженство, и вера, и сила, – там не наше место!» (5, 139) – эти размышления Тургенева в рассказе «Поездка в Полесье» (1856) звучат словно внутренний голос Лаврецкого в финале романа «Дворянское гнездо».
Тишина смирения перед Богом одержала верх над элегическими раздумьями: «Лаврецкий тихо встал и тихо удалился; его никто не заметил, никто не удерживал; весёлые клики сильнее прежнего раздавались в саду за зелёной сплошной стеной высоких лип. Он сел в тарантас и велел кучеру ехать домой и не гнать лошадей <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 158).
Лаврецкий – владелец усадебных имений, собственного «дворянского гнезда» – признаёт, что в мире он – «одинокий, бездомный странник» (6, 157), а истинное его гнездо, его приют – «в виду ожидающего Бога» (6, 158). 
Так, в финале «Дворянского гнезда», как и в конце первого тургеневского романа «Рудин», возникает образ медленно катящегося дорожного экипажа – философско-универсальная метафора движения человека к своему последнему, неизбежному пристанищу – смерти. 
«Христианином нужно быть <…> для того, что каждый человек должен умереть» (6, 82), – говорила Лаврецкому Лиза. В православном осмыслении память о смерти «делает человека странником на земле. Он понимает, что всё, что существует во времени, не его, что этот мир – только путь, а каждый день жизни – стадия пройденного пути. Молитва и память о смерти – это два ока души, устремлённые в вечность» (73). 
Религиозно-символическая содержательность, проникновенный лиризм, элегическая тональность, особенная музыкальность поэтической прозы эпилога «Дворянского гнезда» позволяют установить ассоциативно-образные связи с известным стихотворением Тургенева «(В дороге)» (1843):

Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.

Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное, далёкое,
Слушая ропот колёс непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое (1, 34).

Душу Лаврецкого охватывает то же пронзительное чувство, «которому нет равного и в сладости и в горести, – чувство живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал» (6, 156). Состояние души тургеневского героя близко к тому лирическому ощущению, которое, несомненно, по вдохновению свыше выразил Пушкин: «Мне грустно и легко; печаль моя светла»: «под долетавшие до него <Лаврецкого. – А.Н.-С.> весёлые клики уже заменившего его молодого поколения, оглянулся на свою жизнь. Грустно стало ему на сердце, но не тяжело и не прискорбно: сожалеть ему было о чём, стыдиться – нечего. “Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, – думал он, и не было горечи в его думах, – жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить <…> и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остаётся отдать вам последний поклон – и, хотя с печалью, но без зависти, безо всяких тёмных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего Бога: “Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!”» (6, 157–158).
Неспроста печально-светлые мысли и чувства героя передаются Тургеневым под звуковое сопровождение оживлённых молодых голосов. В завершении романного повествования самой его атмосферой – поистине пасхальной, возрождающей и воскрешающей – писатель в полной мере даёт ощутить, что жизнь не «бесполезна», потому что нескончаема, движима бесконечной любовью: «Итак... прошло восемь лет. Опять повеяло с неба сияющим счастьем весны; опять улыбнулась она земле и людям; опять под её лаской всё зацвело, полюбило и запело» (6, 153).
О сущности любви размышлял Тургенев и в своём позднем цикле «Стихотворения в прозе» (1878–1883) – настоящем чуде музыкальной поэтической прозы: «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» (10, 142). 
По сути своей это христианская концепция. Только с воплощением и воскресением Христа по Его бесконечной любви человечество получило свободу от страха смерти и обетования вечной жизни. В посла¬ниях святого Апостола Павла сказано, что Иисус послан был в мир, “дабы Ему, по благодати Божией, вкусить смерть за всех” (Евр. 2: 9), “И избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству” (Евр. 2: 15); “Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий чрез (Иисуса) Христа” (Гал. 4: 7).
В заключительной части статьи «Гамлет и Дон-Кихот» (1860) Тургенев солидаризировался со словами Апостола Павла о любви (см.: 1-е Коринф. 13: 4–8), увидел в них главное выражение смысла человеческой жизни: «одно это слово имеет ещё значение перед лицом смерти. Всё пройдет, всё исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, всё рассыплется прахом...

Всё великое земное
Разлетается, как дым...

Но добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты. “Всё минется, – сказал Апостол, – одна любовь останется”» (5, 348).
В бескорыстной самоотверженной любви душевное и духовное родство людей как чад Христовых переходит в новое качество, в высший образ единения в любви к Отцу Небесному. 
Так, в своём молитвенном подвиге Лиза предстоит перед престолом Божиим в чаянии вечной Пасхи, вечной радости пребывания с Христом за гранью земного бытия. Лизе – Христовой невесте – уже при жизни понятны таинственные слова Господа: «в воскресении не женятся, не выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» (Мф. 22: 30).
К этой священной тайне писатель не прикасается, останавливаясь вместе с читателем на пороге инобытия: «“И конец? – спросит, может быть, неудовлетворенный читатель. – А что же сталось потом с Лаврецким? с Лизой?” Но что сказать о людях, ещё живых, но уже сошедших с земного поприща, зачем возвращаться к ним?» (6, 158) Тайна нездешнего бытия не измерима мирскими мерками, не передаваема земными словами. 
Советские исследователи, перетолковавшие тургеневский роман с атеистических позиций, указывали на «подлинно трагическую ситуацию», «катастрофу» в решении проблемы счастья и долга, «внутреннее смятение и протест естественной природы против закона отречения» (5) и даже – «ужас отчаяния <…> самоубийство сердца» (6). Как наиболее веское доказательство рассматривался финал романа – последняя встреча его главных героев в монастыре. «Исхудалое лицо» Лизы, «пальцы сжатых рук, перевитые чётками» трактовались как знаки страдания, неизжитой земной любви, неудовлетворённости героини жизнью в монастыре, отягощённой тяжёлыми цепями сурового аскетического долга. 
Этот безрелигиозный взгляд, трактующий духовную жизнь христианина как нечто холодное, малопривлекательное, мрачное, не совпадает с авторской позицией Тургенева, противоречит объективной истине романа «Дворянское гнездо» в его художественной целостности. 
Преображение души Лаврецкого, исполнившего свой нравственный долг, в финале романа почти автобиографично и с новой силой подтверждает христианские упования самого Тургенева. В исповедальном письме к графине Е.Е. Ламберт от 8 января 1861 года писатель, углубляясь в состояние пережитого им душевного перелома, – подобного тому, что испытал его герой, – убеждается в очистительной, возрождающей силе страдания, верует в бессмертие души: «Я чувствую себя как бы давно умершим, как бы принадлежащим к давно минувшему, – существом, – но существом, сохранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего личного <…>. Возможность пережить в самом себе смерть самого себя – есть, может быть, одно из самых несомненных доказательств бессмертия души. Вот – я умер – и всё-таки жив – и даже, быть может, лучше стал и чище. Чего же ещё?» (IV, 184–185)
При встрече Лаврецкого и Лизы в монастыре она «не взглянула на него; только ресницы обращённого к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только ещё ниже наклонила она своё исхудалое лицо <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 158) – не от того, что якобы боялась выдать свои чувства и стремилась подавить обуревающие её искушения, согласно общепринятой трактовке. Тургеневский текст подтверждает, что и ранее, не будучи монахиней, девушка вела себя подобным образом при сосредоточенной молитве – и в храме, и дома. 
В первый раз в церкви Лиза «заметила его <Лаврецкого. – А.Н.-С.>, хотя не обернулась к нему <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 97); во время домашней всенощной «Лаврецкий подсел было к Лизе, но она держалась строго, почти сурово, и ни разу не взглянула на него. Она как будто с намерением его не замечала <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 100). Героиня, живя и посреди мира, хранила чин молитвенного внимания в своей душе, подобно тому, как наставлял святитель Игнатий (Брянчанинов): «В обществе ли ты человеков или находишься наедине, старайся постоянно углубляться во внутреннюю душевную клеть твою, затворять двери чувств и языка, молиться тайно – умом и сердцем. Возлюби подвиг молитвы <…>. Возлюбив подвиг молитвы, возлюби молчание: оно сохраняет силы души неразъединёнными, способными к постоянной молитве во внутренней клети. Навык к молчанию даёт возможность к безмолвной сердечной молитве и среди шумящего многолюдства» (32).
Чётки в руках Лизы-монахини – не просто «тяжёлые цепи долга», как полагали доныне исследователи, а «меч духовный», вручённый героине при пострижении в монашество как «всеоружие Божие» (Еф. 6: 11) для укрепления «Господом и могуществом силы Его <…> против козней диавольских» (Еф. 6: 10–11). Тургеневская героиня – полноправный участник духовной битвы, воин Христов, вооружённый духовным «всеоружием» – молитвой. 
Апостол Павел в конце Послания Ефесянам говорит об этих главных «военных доспехах» христиан: «А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы лукавого; И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие; Всякою молитвою и прошением молитесь во всякое время духом» (Еф. 6: 16–18). 
Также, согласно духовному наставлению святителя Феофана, руководство и укрепление «Воин Христов всегда найдёт <…> в Святой Церкви, в лице пастырей, опытных в брани духовной, старцев-подвижников и в писаниях Святых. Пути все уже пройдены и указаны. Испытуй, вразумляйся и стой бодренно, воин Христов!» (7) 
В монастыре старец наставлял учеников-иноков: «когда новопостриженному вручаются чётки, называемые при этом мечом духовным, завещается ему непрестанное, деннонощное моление молитвою Иисусовою. Следовательно, упражнение в молитве Иисусовой есть обет монаха. Исполнение обета есть обязанность, от которой нельзя отречься» (8). Такие «цепи», пояснял святитель Игнатий (Брянчанинов), «сначала покажутся тягостными, потом сделаются драгоценными для связанного ими» (9).
Ещё в ранней своей статье «Путешествие по святым местам русским» (1836) Тургенев утверждал, что «монастыри должны быть предметом всего нашего уважения и внимания <…> равнодушие к сим святым местам равно противно и духу веры, и патриотизму, и самой пользе науки» (1, 175). 
18-летний автор статьи, заявив о своей христианской позиции, соединённой с русским патриотизмом, высоко поставил «писателя, одарённого истинным талантом и согретого любовию к святыне веры и к Отечеству, который посвящает своё перо описанию предметов столь драгоценных сердцу христианина и русского. Для нас как христиан важны такие воспоминания <…>; но как русские мы с невольным умилением внимаем рассказам о святой жизни наших отшельников и описанию наших обителей, ознаменованных подвигами доблестей духовных и гражданских пред лицом Бога и Отечества» (1, 175).
Внутренняя «тишина» Лизы Калитиной, сила и цельность её духовно-нравственного склада позволяют высказать предположение о том, что тургеневская героиня в монастыре взяла на себя особо строгие обеты – приняла схиму, обет молчания.
Подтверждением этой гипотезы может служить жизнь орловской монахини Макарии, которую называли в числе реальных прототипов Лизы. Елена Штольдер – автор статьи «Схимница Макария (Лиза из романа Тургенева «Дворянское гнездо»)» (1909) – не сомневалась в тождестве Лизы Калитиной и схимницы Макарии (10). Не исключено, что писатель, не оставивший прямых указаний на прототипы романа, всё же имел в виду какой-то действительный случай, известный жизненный факт. 
Орловская молва прочно связала образ Лизы с судьбой Евдокии Коротнёвой, в монашестве – Макарией (1825–1902). О ней уцелели достоверные воспоминания орловских старожилов. Сохранился её фотографический портрет: «в монашеской одежде, с молитвенником в руках. Не красавица. Но черты лица нежные. Губы твёрдо сжаты. Опущены ресницы. Во всём облике что-то “нездешнее”…» (11)
Легендарный «дом Лизы Калитиной» на «дворянском гнезде», как именуется это место в Орле, – сохранившийся поныне дворянский дом Коротнёвых – своеобразный паломнический центр почитателей тургеневского романа.
Посетивший Орёл в 1917 году К.Д. Бальмонт (1867–1942) сложил об этом доме изысканные стихотворные строки:

В том доме, где нежная грезила Лиза,
С толпой молодёжи я медлил попутно.
И мнилось: здесь тихая веяла риза.
Как в прошлом красиво!
Как в нежном уютно!

И.А. Бунин (1870–1953) в автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» (1927–1929, 1933) писал, как в годы его молодости, проведённой в Орле, он приходил к заветному «калитинскому» дому, в предчувствии любви вспоминая имена Тургенева и его персонажей: «уже вечерело. “Вы любите Тургенева?” – спросила она <Лика. – А.Н.-С.>. <…> Тут недалеко есть усадьба, которая будто бы описана в “Дворянском гнезде”. <…> И мы пошли куда-то на окраину города, в глухую, потонувшую в садах улицу, где на обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом <…> Мы постояли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь этот ещё редкий сад, узорчатый на чистом закатном небе… Лиза, Лаврецкий, Лемм… И мне страстно захотелось любви» (12). 
Страстной любви предпочла монастырь Евдокия Коротнёва – молодая обитательница этого ставшего легендарным «дворянского гнезда». В свои 22 года она приняла непреклонное решение посвятить себя Богу; провела сначала в Тульском, а затем в Орловском женском монастыре 55 лет, дала обет молчания. 
Об этом высшем монашеском подвиге размышляет архимандрит Рафаил (Карелин): «Если сравнить монашество с пирамидой или башней, то фундаментом и основанием их будут те монахи, которые избрали подвиг затвора, молчания и безмолвия. <…> Для безмолвника слово – это уже потеря. В молчании – дыхание вечности, в слове – тени земли. <…> Святые отцы говорили, что если все подвиги монахов положить на одну чашу, а на другую – молчание, то перетянет вторая чаша. <…> Безмолвник предпочитает быть наедине со Христом, а не говорить о Христе» (344). Согласно свидетельству Святого Силуана Афонского, «душа, познавшая Господа, всегда хочет видеть Его в себе, ибо Он приходит в душу тихо, и даёт душе мир, и свидетельствует спасение без слов» (13).
Завершающая сцена «Дворянского гнезда» – последняя встреча Лаврецкого и Лизы в монастыре – позволяет говорить о том, что тургеневский метод «тайного психологизма» в своих таинственных глубинах соотносится с православными аскетиче¬скими установками молитвенного молчания. Священнобезмолвие – «это трепет тайны, которая, раскрываясь, делается ещё более глубокой и непостижимой. Здесь открывается новое видение мира на сияющем фоне вечности; здесь слова перестают быть даже тенями будущей жизни, наступает безмолвие не как отсутствие, а как полнота бытия» (377).  
Последнее свидание тургеневских героев проходит в безмолвии. Лишь едва приметные внешние признаки (походка, жест) указывают на мощный скрытый поток духовно-душевных движений, неподвластных рациональному объяснению: «Говорят, Лаврецкий посетил тот отдалённый монастырь, куда скрылась Лиза, – увидел её. Перебираясь с клироса на клирос, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини – и не взглянула на него; только ресницы обращённого к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только ещё ниже наклонила она своё исхудалое лицо – и пальцы сжатых рук, перевитые чётками, ещё крепче прижались друг к другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать – и пройти мимо» (6, 158).
Писатель смиренно умолкает, стоя на грани уже неземного религиозного откровения. Парадоксальным образом молчание становится красноречивее слов. «Благодарение Богу за неизреченный дар Его!» (2 Кор. 9: 15). Герои «Дворянского гнезда» и сам автор приводятся милостью Божией в особое духов¬ное состояние, именуемое «превысшим слов молитвенным молчанием». Суть такого состояния разъяснял святитель Игнатий (Брянчанинов): «Молитвенное молчание тогда объемлет ум, когда внезапно предстанут ему новые, духовные понятия, невыразимые словами этого мира и века, когда явится особенно живое ощущение присутствующего Бога. Перед необъятным величием Божества умолкает Его немощная тварь – человек» (14).
Финал тургеневского романа открыт, устремлён в бесконечность, как бесконечна жизнь духа в непрестанной молитве.

 

Примечания:

1. Там же. – С. 64.
2. Христианская жизнь по Добротолюбию. – С. 136.
3. Иоанн Лествичник. Лествица. – М.: Правосл. братство св. ап. Иоанна Богослова, 2001 (переизд.: 7-е изд., Козельская Введенская Оптина Пустынь, 1908). – С. 93, 95.
4. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 28.
5. Курляндская Г.Б. Художественный метод Тургенева-романиста. – Тула: Приок. кн. изд-во, 1972. – С. 242, 269.
6. Бялый Г.А. Тургенев и русский реализм. – М.; Л.: Сов. писатель, 1962. – С. 110–111.
7. Святитель Феофан Затворник. Указ. соч. – С. 379.
8. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 38.
9. Там же. – С. 96.
10. См.: Штольдер Е. Схимница Макария (Лиза из романа Тургенева «Дворянское гнездо») // Вестник знания. – 1909. – № 4. – С. 597–600.
11. Афонин Л.Н. Рассказы литературоведа. – Тула: Приокское кн. изд-во, 1979. – С. 38.
12. Бунин И.А. Собр. соч.: В 3 т. – М.: Худож. лит., 1982. – Т. 3. – С. 178–179.
13. Старец Силуан. Указ. соч. – С. 291.
14. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 33.

Средняя оценка: 2.9638
Проголосовало: 221