Сага о матери

Когда-то здесь была деревня-семихатка. Но со временем остался всего один обитаемый дом. Вокруг – ни души. Вдали от деревни, среди бескрайних запущенных полей, покрывшихся осотом и чернобыльником, виднеется зеленый оазис с гордо возвышающимися над уходящим вдаль простором деревьями. Обдуваемые воздушными потоками, они поскрипывают древними сучьями в такт ветру, словно рассказывают вечную тайну времени. Их скрип звучит как протяжный стон, исходящий от невыносимой боли. Они – немые свидетели истории, многое повидавшие на своем веку. Не одно поколение птиц выросло на их ветвях, защищенные вековым могуществом от невзгод и стихий, жестокие войны оставили глубокие рубцы на их стволах и металлические занозы-осколки в начавшей трухлеть древесине. Необъятные стволы заросли колючим кустарником и высокой крапивой. Казалось, что на этой территории правят иные законы бытия, а время и жизнь остановились еще в прошлом веке. И только тонкая струйка серого дыма, поднимающаяся в голубую безоблачную высь, говорила, что жизнь здесь еще теплится.
Среди зарослей тонкой ниточкой вилась тропинка, ведущая куда-то вглубь кустов. Влекомый любопытством к манящей тайне, я пошел по едва различимой дорожке. Колючки боярышника и шиповника больно царапали кожу, цеплялись за одежду, словно пытались задержать, не пустить, сохранить скрытую от человеческих глаз тайну или сберечь от беды.
С каждым шагом признаки чьей-то жизни становились все явственнее. Но эти двадцать шагов от начала еле заметной дорожки до внезапно открывшегося заросшего высокой травой двора показались вечностью.Передо мной был маленький, почти игрушечный, старый бревенчатый домик. Под его стенами еще алели цветы. Вдали, среди бурьяна, виднелись аккуратные грядки, с которых весь урожай уже убран.

Неподалеку от дома горел костер, на котором в черном от копоти чугунке булькало какое-то варево. Возле огня, помешивая деревянной ложкой свой обед, на чурбане сидела сгорбленная старуха – по виду такая же древняя, как и деревья вокруг. Поздоровавшись, я нерешительно шагнул из густых зарослей на поляну. Увидав меня, она заулыбалась во весь свой беззубый рот – так рада была этому визиту, как будто именно меня очень долго ждала.
В первый день нашего общения бабушка Анна, как она назвала себя, только и делала, что засыпала меня вопросами. В основном ее интересовали я и моя семья. Она расспрашивала и про жену, и есть ли у нас дети, и живы ли мои родители. Но больше всего вопросов было про моих родителей – эта тема, похоже, волновала ее больше остальных. Позже я понял – почему. 
Она жадно вслушивалась в каждое мое слово, часто переспрашивая о каком-нибудь событии в биографии отца или мамы. С еще большей жадностью она слушала рассказы о моих с ними встречах после отъезда из отчего дома и создания своей семьи. Но я заметил: с каждым счастливым эпизодом моей жизни ее глаза, утонувшие в глубоких морщинах, наполнялись слезами, в них читалась пронзительная грусть и глубокая печаль. А сухие руки со скрюченными от артрита больными пальцами, до этого спокойно скрещенные на коленях, вдруг начинали взволнованно теребить юбку. Потом эта внезапно напавшая грусть улетучивалась, словно испарялась, как влага из котелка, и старушка бойким звенящим голоском продолжала свои расспросы, как ни в чем не бывало. Позже я понял смысл этой быстро проходящей скорби, и грустил вместе с ней в промежутках между нашими живыми беседами.

Ее скромное жилище представляло собой угрюмое зрелище: прохудившаяся местами крыша, еще покрытая замшелым гонтом, покосившееся крыльцо с тонкой дощатой дверью, запирающейся только на один шнурок. Но внутри было чисто и уютно, в одной комнате поместилась вся нехитрая мебель: стол, пара сундуков и кровать. В углу висела потемневшая старинная икона Божьей Матери, на которой краски уже давно выцвели. Под ней горела лампадка, от которой потолок закоптился, а на круглом столе, застланном кружевной скатертью, лежал молитвослов «Матери о детях» с пожелтевшими и обсыпавшимися по краям страничками. Даже неопытному глазу было видно, что молитва за детей у этой иконы звучит не умолкая, а лампадка не гаснет никогда.
Я заходил к ней примерно раз в неделю, и каждый раз слушал ее рассказы о жизни. Казалось, что каждый мой приход она ожидала, как ожидают первые весенние лучи солнца после затянувшейся суровой зимы, и радовалась мне, как ребенок радуется долгожданной игрушке или любому новому событию в его жизни.
Она родилась в начале прошлого века. Дня, месяца и года своего рождения, впрочем, как и имени, данного ей при крещении, она уже и не помнила. Всю жизнь ее звали по-разному: Анюта, Ганька, Янька, кликали коротким Ань, но каким на самом деле было ее настоящее имя, никто не знал. Даже родители не могли ответить ей на этот вопрос, потому что погибли, когда она была еще малой девчушкой. Братьев и сестер унесла война – кого Первая мировая, кого Вторая, а кого революция и лагеря. Ничего не зная о своем рождении и первых годах жизни, она ясно помнила каждый день, отвоеванный в Великой Отечественной Войне и каждый послевоенный день, вплоть до сегодняшнего дня. Она не знает, сколько ей лет. Отвечала, грустно улыбаясь: «Наверное, сто. А может, больше или меньше – не скажу. И зачем мне это знать? Сколько есть годов – все мои! Да у меня и паспорта нет! Почем мне знать о моих годах?» 
Но ум и сознание ее были ясными. Несмотря на свой возраст и далеко не идеальное здоровье, бабушка Аня оставалась очень жизнерадостной. Вся ее жизнь была тяжелой, но весь свой путь она безропотно несла тяжкий крест скорби и лишений.

Как любая девушка, она мечтала выйти замуж, родить много детишек. В начале ее семейной жизни счастью, казалось, не было предела. Муж, городской человек, невесть как однажды оказавшийся в их деревне, увидел Анну и сразу захотел на ней жениться. Была ли свадьба или Анну просто «выпихнули» в замужество, она не помнит. Зато отлично, в деталях, рассказывала, как ее муж поступил на службу на железную дорогу. «Ему выдали служебный домик в двух километрах от станции». Это была крайняя хата в деревне – тот самый дом на околице, где она и сейчас живет. 
Через год родился старший сын, потом еще один сын, затем подряд три дочери. Но спустя несколько лет муж, не привыкший жить в глуши, запил от тоски по цивилизации и не просыхал ни дня, поколачивая то жену, то детишек. 
Несмотря на богоборческое время, Анна тайно крестила всех своих детей и сама, как могла, учила их слову Божьему. Все хозяйство было на ней: и скотина, и поле, и дом, и дети. Она сама пахала, сеяла, жала и молотила, ходила на работу в колхоз, получая гроши за трудодни. Муж тоже зарабатывал копейки, а домой приползал, напившись вусмерть, не в состоянии даже с колен подняться. Он был партийным и ярым атеистом, потому запрещал всякие разговоры о Боге. И только по ночам, уложив детей спать, закончив домашние дела, она молила Господа – не о себе, а только о муже и детях. Она смиренно терпела все несчастья, обрушившиеся на ее голову, не подавая и виду перед детьми о своем горе и печали, почитая мужа и жизнерадостно улыбаясь. Она отдавала своим детям последнюю краюху хлеба, оставаясь голодной, дарила им все свое тепло и ласку, старалась оградить от горя и невзгод, давая все самое лучшее, что у нее было. А однажды муж с перепою умер, а потом дети выросли и разъехались кто куда.
Сначала некоторые из них навещали маму, радостно рассказывая ей о своих успехах, давая клятвенные обещания никогда о ней не забывать. Другие же сразу забыли дорогу в родительский дом, стыдясь перед новыми городскими знакомыми своих корней и матери-старухи с больными от тяжелой работы руками. Старший сын спивался, бил мать, выколачивая из нее деньги на очередную бутылку и до последней копейки отбирая пенсию. Потом перестали приезжать и те дети, которые прежде иногда наведывались, лишь изредка присылали из города поздравительные открытки с пожеланиями долгих лет жизни и здоровья.

Однажды старший сын избил ее до полусмерти, отобрал только полученную пенсию и устроил в доме пир на весь мир, собрав собутыльников со всей деревни. В этот вечер в пьяной драке его и убили, а избитая мать трое суток после этого лежала на своей постели без памяти. Очнувшись и найдя сына мертвым в луже крови, она не знала, куда себя деть от горя. Она касалась его безжизненного и уже остывшего тело, баюкала в надежде, что он сейчас очнется. Дальнейшее припоминалось смутно. Арест, допрос, камера, суд и тюрьма – кто-то сказал, что это она сама его убила. Все, кто был ей так дорог, все ее дети, поверив оговору, смотрели в зале суда на нее безжалостно, без сожаления, с отвращением. Казалось, что жизнь потеряла смысл навсегда. А шесть лет за решеткой – единственная тема, о которой она в наших беседах не сказала ни слова.
На свой разоренный мародерами двор Анна вернулось больной, разбитой, никому не нужной дряхлой старухой. Уже давно дети вычеркнули ее из своей жизни, как ненужное приложение. Как она выжила в тюрьме, сама не знает.
– Наверно, сам Бог меня хранил. Я каждый день творила молитвы, моля его о защите. Но для чего мне это надо было? Не знаю. Никто ни разу меня не проведал. А я ведь только и жила все эти шесть лет мыслями о детях. Я их по-прежнему, несмотря ни на что, любила без памяти, готовая отдать за них свою жизнь. И даже теперь вижу в них смысл своего существования.

Она молилась постоянно, выучив все молитвы наизусть. Она не теряла надежды на встречу с детьми ни на минуту, постоянно вглядываясь вдаль на дорогу в сторону станции. Перебирая пожелтевшие карточки своих отпрысков, с любовью и лаской глядя на выцветшие изображения, она с гордостью, взахлеб могла рассказывать про них часами: кто что любит, какой у кого характер, кто как учился и чего достиг. Она словно заново проживала с ними каждую минуту. Она простила их за предательство, она даже не обижалась на них, придумывая тысячи неимоверных оправданий своим любимым чадам.
Теперь Анна питалась овощными похлебками с огорода, изредка добираясь, еле переставляя ноги, в соседнюю деревню в магазин за продуктами. Собирает хворост под деревьями, найдя там бревно, сама пилит его на чурки, таскает домой, колет дрова на зиму, носит воду из пруда. В полном одиночестве подходит к закату ее жизнь. В один из таких дней, вознося молитвы за своих детей, она упала на пол и пролежала двое суток. 
Там ее я и нашел после того, как в очередной раз пришел проведать ее. Перетащил на кровать, умыл, накормил. Потом мы вместе нашли номер телефона ее дочери – она, оказывается, живет всего в двадцати километрах. Через два часа она явилась и наорала на меня, что я (!) редко ее навещал! На вопрос, а почему же она, родная дочь, вообще сюда не показывалась много лет, нашлись аргументы: у нее дети и работа, ей просто некогда. 
Когда я снова сюда приехал чрез неделю, Анны уже не было – она тихо отошла в иной мир. В последний путь ее проводили родные, а мне оставили на столе записку: «Мама просила передать вам, что ей было с вами хорошо, она перед смертью молилась за вас». И мне показалось, что вместе с Анной умерла и вся деревня – она была последним ее жителем. Теперь хутор заброшен и разграблен. Сразу после смерти Анны стали рушиться и вековые деревья, словно сговорились не оставаться одинокими без своей хозяйки. 

Таких историй тысячи, в них разные сюжеты, но главные герои не меняются. Брошенные мать или отец и счастливые и сытые дети, забывшие родительское гнездо. Повзрослев, мы раздраженно отмахиваемся от родительской любви и опеки, торопимся закончить с ними разговор. Родители становятся нам обузой. Мы избавляемся от них, как от балласта, мешающего нам лететь и плыть по нашей жизни. По той жизни, в которой им уже нет места.
Сколько их – брошенных и забытых стариков? Сколько их в интернатах, пансионатах и домах престарелых? Их главная беда – одиночество, их каждый день – борьба. Борьба с болезнями, слабостью, болью, страхом одиночества и смерти. Каждый день в своих мечтах и воспоминаниях они пытаются прожить свою жизнь заново, не желая верить в суровую реальность бытия, не принимая свое одиночество.
В маленьких деревнях они сплачиваются в одну общину брошенных стариков, из последних сил помогая друг другу, чем могут. Ходячие заходят проведать лежачих и больных, справляются о здравии друг друга по телефону, наблюдают в окошко за домом соседа, проверяя, все ли хорошо. Когда кто-то из них утром не вышел на улицу или вечером в окошке не загорелся свет, а из трубы в студеную пору не заструился дымок, холодный, липкий ужас окутывает их души, и они знают, что еще один из них ушел туда, откуда не возвращаются. 
Но они до последнего вздоха верят, что не одни, не одиноки, что их дети думают и помнят о своих стариках. И они сами же придумывают тысячи оправданий своим детям, так и не явившимся проведать стариков. И прощают их, придумывая оправдание в защиту: «Им некогда!».
Но так ли это?

Художник Александр Шилов.