Гадкий утёнок

Вчера мне исполнилось тридцать лет. Не так уж и много. Но мне кажется, что жизнь моя уже отзвучала, оттрепетала, как слетевший с ветки осенний лист, гонимый временем-ветром неизвестно куда без цели и смысла. Во мне угасло ожидание радостных событий, исчезла потребность возводить отношения с миром, как храм.
Вся иллюзорность бытия явилась мне слишком рано, всё закончилось, не начавшись, и в руках у меня ничего не осталось – ни одной цветной ниточки после пронёсшихся мимо маскарадов, ни одно из жизненных обольщений не воплотилось в судьбу. 
Полжизни я живу в чужой стране. У меня нет ни мужа, ни детей. Нет и близких друзей. Мой круг общения очень узок – это мои родители, коллеги по работе и несколько знакомых, с которыми я бегло встречаюсь от случая к случаю.
Мне кажется, я постепенно приближаюсь к черте, за которую страшно заглянуть. Наверное, я уродилась не такой, как все, и поэтому не могу в полной мере слиться с окружающим миром. Я лишь наблюдаю людей и их судьбы, затворившись в своей башне из слоновой кости, и единственное моё усердие – никому не причинять беспокойства, чтобы в ответ не беспокоили меня. 
Я слышала не раз, что мои чувства типичны для детей эмигрантов, которые не по своей воле вынуждены были покинуть родину и пересадить корни в чужую почву. Может быть, причина поглотившей меня пустоты кроется именно в этом. А может быть, всё дело исключительно во мне – обострённо не способной вживаться в инородный мир. Ведь многие дети эмигрантов рано или поздно осваиваются в чужой стране, заводят друзей, семьи, делают карьеру. 
У меня этого не получилось, хотя когда-то я очень хотела стать своей в датском обществе, обрести близких по духу людей. Мои подростковые розовые очки быстро разбились вдребезги. Возможно, мне просто не повезло, и я тот «гадкий утёнок», который – в отличие от персонажа андерсеновской сказки – так и не встретился со своими собратьями и остался навсегда на скотном дворе с ворчливыми утками и курами. 
За неимением друзей я доверяю свои мысли бумаге, точнее – с корректировкой на современную эпоху – компьютеру. Этот безмолвный электронный сфинкс сейчас мой единственный друг и собеседник. Я пишу о себе и пытаюсь понять, почему моя жизнь сложилась так, а не иначе. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я уехала из России, но я до сих пор ярко помню те события. Может быть, мой рассказ не нов в череде схожих повествований, но мне хочется верить, что и моя жизнь окажется поучительной. Кто-то из философов заметил: когда мы делимся с другими людьми своим жизненным опытом – мы направляем их на путь самопознания. 

Моё бытие возникло из фортепианной музыки. Я помню себя совсем ещё маленьким ребёнком, отвлечённым от возни с игрушками водопадом чарующих звуков. Переливы то печальных, то ликующе радостных мелодий были так завораживающе прекрасны, что я начинала плакать, не умея объяснить охватывавшие меня чувства. 
За роялем в гостиной играла моя мать. В такие минуты она была не просто моим самым родным на свете существом, символом семейного уюта, управителем моих ежедневных детских нужд, но и недосягаемым служителем иному высшему миру, куда я ещё не была допущена. Этот мир мне только предстояло постичь, но уже тогда, в раннем детстве, я откуда-то знала, что всё бытовое, поверхностно мимолётное – только зыбкий туман над этим неизменным миром, и наша миссия – пробиваться сквозь туман, разгонять его, чтобы увидеть истинное лицо бытия и постичь своё предназначение. Жизнь подлинная являла себя в музыке, соединявшей грусть и радость воедино. 
Мои родители много лет преподавали в Московской консерватории: мама по классу фортепиано, отец – виолончели. Меня всегда восхищала их самозабвенная преданность своей профессии – воистину, музыка была их духовным поводырём, гармонией света во тьме непознаваемого хаоса бытия. 
Мы жили очень дружно. В семье царил свод негласных правил, которым все без усилий подчинялись. Я была поздним ребёнком – меня любили, но не баловали и с раннего детства приучали к самостоятельности. Я помогала маме по хозяйству, умела шить и готовить. Меня учили играть на скрипке, но, согласно поговорке о природе, отдыхающей на детях, ничего путного из этого не получилось. Тем не менее, я относилась к своим музыкальным занятиям ответственно. Слова «дисциплина» и «домашние обязанности» никогда не произносились вслух ни мамой, ни отцом. Просто мы не представляли, как можно оставить на кухне немытую посуду, а в прихожей грязную обувь. В наш лексикон не допускались грубые слова – уважение друг к другу было альфой и омегой нашей семейной жизни. 

Увидев, что за ужином я едва притрагиваюсь к еде, мама говорила:
 – Даша, ты сегодня какая-то грустная. Давай посекретничаем перед сном?
Она очень серьёзно относилась ко всем моим детским переживаниям – иногда даже отменяла занятия с учениками, чтобы выслушать меня и успокоить. Мама рано начала общаться со мной, как со взрослой, делилась своим жизненным опытом, учила не зацикливаться на обидах и неудачах. 
Она часто повторяла: 
– Ни на кого не держи зла: негативные мысли разрушительны. А главное, запомни: жизнь – это сказка, которую мы сами себе сочиняем. Придумаешь грустную сказку – будет грустная, счастливую – будет счастливая. Самое главное – это жизнь души. Всегда дари любовь – без меры, без цели. Всё, что отдашь – останется с тобой, что удержишь – потеряешь.
Я слушала убаюкивающий мамин голос и засыпала в обнимку с любимой куклой. Иногда смысл маминых слов ускользал от меня, но главным было то, что она меня услышала, пожалела, погладила по голове. Лишь со временем я стала маминым равноценным собеседником. Мы провели немало часов в разговорах по душам на нашей уютной московской кухне с занавесками в цветочек, где на стенах висели репродукции любимых картин, на плите весело надрывался чайник со свистком, а на клетчатой клеёнчатой скатерти остывал чай в большой кружке с потопленной в ней серебряной ложечкой. 
Часто к нам присоединялся отец – мы вели философские дискуссии, спорили, шутили, мечтали о несбыточном. Наш маленький уютный семейный мир был спасительной крепостью в большом нестабильном мире с его политическими фантасмагориями и финансовыми кризисами. На наших глазах распадалась страна, менялись жизненные ценности, терялись привычные ориентиры, у многих почва уходила из-под ног. Но в нашем мире всё оставалось неизменным. От всемирного хаоса нас спасали музыка и любовь друг к другу. 

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, моим родителям предложили работу в Дании – в консерватории города Оденсе на небольшом острове с коротким и не очень благозвучным для русского уха названием – Фюн. Поколебавшись, родители решили, что этот шанс упускать нельзя. Я тоже была вначале преисполнена самых радужных ожиданий, ведь мы ехали на родину Андерсена, в маленькое сказочное королевство, где стоит таинственный замок Гамлета, и вечно ждёт своего принца прекрасная Русалочка. 

Как же далека была действительность от моих фантазий! Русалочка – приманка всеядных туристов – оказалась маленькой невзрачной бронзовой статуэткой на сером камне, а прагматичный и расчётливый стиль датской жизни никак нельзя было назвать романтичным. К тому же после московских ритмов, скоростей и стремительно меняющегося калейдоскопа событий – жизнь в датской провинции показалась мне невыносимо скучной. Она была похожа на замедленную съёмку монотонного, бессодержательного действия, застывшего в одной точке и не дающего пищи ни уму, ни сердцу. Большая квартира со всеми бытовыми удобствами также не могла компенсировать мне отсутствие той интеллектуальной московской среды, в которой я выросла. 
Первые месяцы мне казалось, что я пребываю в тюрьме класса люкс, устроенной по высшему разряду: вовремя подают хорошую еду и даже дозволяют выходить на прогулку в огромный тюремный двор. Чего там только нет – магазины, кафе, музеи, кинотеатры, но это не отменяет сути затворничества в чужеродной, навязчиво вездесущей среде, вырваться из которой невозможно. 
Видимо, моим родителям было намного проще вживаться в иноязычный, инакомыслящий и инакочувствующий мир. Они просто переместились из одной преподавательской среды в другую, где основной язык общения – нотный – остался прежним. Знание датского языка не было для родителей главным условием адаптации в новом обществе. Со мной всё обстояло иначе. Я сразу попала в местную школу к датским сверстникам, где меня и ещё двух девочек из Исландии и мальчика из Гренландии стали скоростным методом обучать датскому – фонетически очень сложному, заковыристому – языку. Первое время мне казалось, что, говоря по-датски, я как будто издаю хрипы, похожие на клёкот больного голубя. 
Мама, как всегда, старалась меня поддержать:
– Подожди немного, Дашунь. Это поначалу всё непривычно и трудно. Вот выучишь датский язык, появятся у тебя новые друзья, и ты на всё посмотришь другими глазами. Мы ведь с папой сюда уехали прежде всего ради тебя – мы хотим, чтобы ты получила европейское образование и жила в благополучной стране.

Время шло, я начала потихоньку овладевать датским языком, но друзей почему-то не приобрела. Когда я приходила утром в школу и произносила традиционное приветствие «хай», несколько голосов унылым эхом отвечали мне «хай». Уходя домой, полагалось произнести «хай-хай», что я и делала, получая в ответ такое же вялое «до свиданья». На этом моё общение с одноклассниками заканчивалось. На уроках я изо всех сил старалась понять, что же говорят учителя, и часто впадала в панику, не зная, как точно сформулировать ответ по-датски, если обратятся ко мне. На переменах я часто оставалась в классе одна и читала русские книги, пока другие ученики, шумно переговариваясь, выходили во двор и куда-то кучками разбредались. 
От пустоты и одиночества я начала вести дневник, а потом даже задумала написать фантастическую повесть. По сюжету главную героиню – девочку-девятиклассницу – похищали гуманоиды на летающей тарелке и пытались адаптировать к своей инопланетной среде. Мне нравилось отождествлять себя с этой девочкой, поскольку Фюн и в самом деле казался мне другой планетой, плохо подходящей для нормальной жизни. 

Неспособные выговорить букву «ш», датчане коверкали моё имя на все лады, называя меня то Дася, то Даха. Полное имя – Дарья – им тоже не давалось. Кто-то звал меня Дара, кто-то Дариа, не понимая, почему я часто не откликалась на их зов. 
Так прошёл год, ни на йоту не приблизивший меня к моему датскому окружению. Я заканчивала в школе последний девятый класс и собиралась поступать в гимназию гуманитарного профиля. Во мне теплилась надежда, что, может быть, там я встречу людей, близких мне по духу. А пока я могла делиться своими мыслями и чувствами только с родителями. Мама настраивала меня на философский лад:
– Знаешь, иногда нужно побыть одному, чтобы лучше понять себя. Нужно оставаться собой в любых обстоятельствах. Да, ты сейчас проходишь проверку на прочность, но если ты её выдержишь, в будущем тебе будет намного легче. Ты поймёшь, что сильного человека не могут сломать никакие обстоятельства.
Я слушала маму, во многом с ней соглашалась и всё-таки не могла понять, ради чего я должна подвергаться испытаниям на прочность в чужой стране, в то время как мои друзья в Москве живут полноценной жизнью – встречаются, общаются, посещают интересные мероприятия, ходят в театры и на выставки, устраивают вечеринки. Я же, как муха в паутину, попала в ловушку странной чужой полусонной жизни и скоро вообще перестану осознавать, кто я и что со мной происходит. Хорошо было рассуждать моим родителям. На том духовном фундаменте, который они заложили для себя в прошлом, они могли строить себе «экзистенциальное жилище» где угодно и из чего угодно – хотя бы из той же философии. Но для подростков главный «строительный материал» личности – в окружающем мире: происходит увлекательный процесс выбора, рассортировки и накопления жизненных впечатлений. А что я могла накапливать в тугодумном датском захолустье? Мои одноклассники не читали книг, при упоминании о классической музыке крутили пальцем у виска, зато с увлечением пролистывали на переменах порнографические журналы – ими был завален школьный двор. Невозможно было в шестнадцать лет довольствоваться одними лишь философскими постулатами. Мне хотелось, как наивной весенней бабочке, выпорхнуть в мир, обольститься его цветами и красками, испытать на своих крылышках порывы немилосердного ветра, попасть в грозовые вихри судьбы и всё-таки выжить – несмотря ни на что. Вот тогда философская мудрость могла бы стать моей путеводной звездой в мире, где счастье и страдание существуют в диалектическом единстве. Но ужас заключался в том, что в датской действительности, жёстко ограниченной материальными рамками, со мной ровно ничего не происходило. 
Можно было, конечно, уповать на некое прекрасное будущее, которое где-то ждало меня за неожиданным поворотом. Но юность жаждет быть здесь и сейчас. Она лепит жизнь из глины настоящего. Её творческая мастерская – любопытство и риск преображения реальности. А что было у меня в настоящем? Бесконечные страницы дневника, исписанные мелким почерком и многочасовые одинокие прогулки у вечно холодного моря, где чайки распарывали белёсый воздух пронзительными криками. И ещё – нежелание утром просыпаться и вступать в чужой промозглый день с небрежно наброшенной на него мелкой сеткой дождя, вставать на костыли чужого языка – брести куда-то, прихрамывая. 
А ведь можно было так легко и радостно качаться на волнах родного наречия, шагать по многолюдным московским улицам, дышать полной грудью, заказывать в кафе ароматный кофе, звонить друзьям, забредать в книжные магазины, кататься на пароходике по Москве-реке, влюбляться, дурачиться – жить, жить, жить.
А между тем московская жизнь необратимо отдалялась от меня. Во время редких телефонных разговоров с бывшими друзьями всё чаще нависали неловкие паузы. В Дании общение с одноклассниками по-прежнему не выходило за рамки формального этикета.
Я чувствовала себя «гадким утёнком» – одиноким, нескладным, несуразным, не похожим на других и делающим всё не так. По иронии судьбы великий сказочник Андерсен родился именно в Оденсе. Мы ходили с классом в его музей, где часто устраивались костюмированные представления по мотивам известных сказок, и можно было сфотографироваться с андерсоновскими персонажами. Помню, я сфотографировалась с «гадким утёнком» и даже послала это фото в Москву с подписью «два утёнка, угадайте, какой гаже?»
Мама тогда посмеялась и сказала:
 – По-моему, тебе надо было сфотографироваться с «принцессой на горошине».

А через некоторое время у меня вдруг неожиданно появились русские знакомые. 
Встреча произошла в супермаркете, где я неожиданно услышала русскую речь.
На фоне датского языка – резкого скрежета шин на крутом повороте – она показалась мне райской музыкой. 
Русские девочка и мальчик стояли возле кассы и о чём-то переговаривались. Я поспешила к ним, словно бабочка на огонь. Мы познакомились. Близнецы Лера и Влад приехали в Оденсе из Перми. Они были старше меня на два года. Их родители имели процветающий металлургический бизнес на Урале и, поддавшись модным веяниям времени, решили послать детей в благонадёжную, как им представлялось, Данию, дабы отпрыски получили хорошее образование и приобщились к европейской культуре. Родители не только оплачивали Лере и Владу обучение в колледже, но и снимали для них квартиру в центре Оденсе. Для других студентов, преимущественно ютившихся в общежитиях – по-датски коллегиумах – это было роскошью. Оказалось, что близнецам даже не надо было учить датский язык, так как они поступили в колледж на английское отделение. 
Друзей среди датчан у Леры и Влада тоже не появилось, и они были рады знакомству с соотечественницей. Мы договорились встретиться в ближайшие выходные и, по выражению Влада, где-нибудь оттянуться. Выбор пал на ночной бар, где собиралась датская молодежь всех видов и мастей, и можно было потанцевать. Лера и Влад уже бывали там много раз и заверили меня, что будет «прикольно».
Я ещё ни разу не ходила на дискотеку в Дании – теперь же случай представился, и я с нетерпением ждала субботы. Я надеялась, что мне наконец-то удастся наладить контакт с датскими сверстниками, ведь одно дело школьная атмосфера, совсем другое – неформальное общение, танцы. 
У меня ещё были свежи в памяти наши московские школьные дискотеки и новогодние балы, на которые нам разрешалось приходить с седьмого класса. Мы любили эти танцевальные вечера с изобретательными диск-жокеями и световой музыкой. Там наши тайные школьные романы часто становились явными, хотя и оставались овеянными флёром целомудренной романтики. О чём-то подобном я мечтала, примеряя у зеркала новое платье, готовясь пуститься в неведомое плавание по морям датской ночной жизни. 
Когда мы встретились с Лерой и Владом в условленном месте, их стиль одежды меня удивил. Влад облачился в дырявые джинсы и мятую футболку, а Лера предстала в беспредельно короткой юбке, ярко зелёных колготках и стоптанных кедах. Я рядом с ними напоминала Наташу Ростову, собравшуюся на первый бал, но решила не придавать всему этому значения: в конце концов, полумаскарадная одежда близнецов могла быть просто шуткой, весёлым эпатажем. 
Главное, я сама чувствовала себя принцессой. Мои длинные золотистые волосы красиво развевались на ветру, изящное в меру короткое платье подчёркивало талию, а высокие каблучки делали походку грациозной. Мне казалось, что именно в этот вечер должно произойти нечто особенное, сказочное – что, возможно, изменит моё отношение к Дании, и все мои предубеждения развеются. 
Как только мы вошли в зал, меня оглушила такая громкая рок-музыка, что мне сразу же захотелось выбежать на улицу. Расслышать кого-либо в таком адском грохоте было невозможно, но присутствующих это, похоже, не смущало. Лера и Влад чувствовали себя в этом заведении, как рыбы в воде, и сразу же повели меня к стойке бара. Там музыка была чуть тише, хотя официанту всё равно приходилось изрядно напрягаться, чтобы расслышать заказ. Мы прокричали ему «три пива» и присели за один из пустующих столиков – было ещё довольно рано. Я начала осматриваться вокруг, хотя слабое освещение и крадущийся во всех направлениях густой сигаретный дым не давали хорошо разглядеть присутствующих. Моё внимание привлекла группа молодых людей в чёрной одежде со странными экзотическими причёсками. У многих на запястьях красовались браслеты с массивными металлическими шипами, на открытых участках тела змеились татуировки, а в ноздри и губы были продеты кольца.
«Здесь готы часто собираются, – прокричал мне на ухо Влад, – у них такой стиль: чёрная одежда с шипами, прикольно, да?» 
Я не знала, кто такие готы, но выглядели они, на мой вкус, отталкивающе. Я в своём нарядном платье почувствовала себя экзотической птицей, по ошибке залетевшей в стаю ворон. Танцы тоже были какие-то странные – кто в лес, кто по дрова. Парни и девушки, сбившись в кучу, размахивали руками, сгибались в три погибели, разгибались, сталкивались плечами и бёдрами, сомнамбулически раскачивались на месте. Было очевидно, что тон всему задавал сильный алкогольный градус. Влад свойски подмигнул мне: «Подожди, мы ещё не в теме, дозреть надо!» Они с Лерой уже заказывали по второму пиву, а я едва притронулась к своему. Мне стало невыносимо скучно. Мучила громкая музыка, похожая на рёв сотен реактивных самолётов, да и желания танцевать среди острых шипов и оголённых животов окончательно угасло. Но встать и уйти было неудобно – не хотелось обижать новых знакомых, и я продолжала сидеть на месте, уставившись в кружку с пивом, борясь с настойчивым желанием прикрыть уши руками. 
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась – надо мной возвышался парень внушительных размеров с соломенными кудрями и алкогольной мутью в глазах. Рубашка на нём была расстёгнута, но ни шипов, ни татуировки на груди не наблюдалось. Явно не гот – подумала я. Парень растянул губы в улыбке: «Du er en flot sild – skal vi danse?» (1)
Я вежливо отказалась, но парень не унимался. Он уселся рядом со мной – за нашим столиком было свободное место – и положил мне руку на колено. Я резко отодвинулась, чем явно позабавила Влада и Леру. Лера бросила мне по-русски: «Ты чего – викинг ништяк! Сама не хочешь – мне отдай!» Парень, чуть покачиваясь на стуле, удивлённо перевёл взгляд с меня на Леру, как будто решая в уме непосильную математическую задачу. Наконец он выдавил из себя: «Hvad sprog taler I?» (2)
Получив ответ, викинг воодушевился. «Да-нет-водка-Ельцин» – произнёс он, довольный собственной просвещённостью. Лера же вдруг перепорхнула со своего места к нему на колени. Викинг обхватил её за талию, заскользил внушительной пятернёй по зелёным колготкам. Ещё через минуту они уже смешались с толпой танцующих. Влад поднялся и направился к столику, где расселись девушки-готки, бросив мне на ходу: «Пойду пока вон тех чувих постреляю!»

Не помню, как я оказалась на улице. Моросил дождь. Я брела куда-то в неизвестном направлении и чувствовала пустоту и разочарование. Неожиданно меня догнал Влад, хлопнул по плечу: 
 – Чего сбежала-то? Не прокатило? Ну ладно, можно просто так пошататься. Подожди, я только Лерку вытащу!» 
Через пять минут мы втроём уже шагали по центральной улице Оденсе мимо переполненных кафе и баров, обходя пьяные компании, нам вдогонку неслись неразборчивые реплики. 
Настроение моё немного улучшилось – всё-таки было приятно, что новые знакомые не оставили меня одну. Лера, правда, не удержалась от язвительного комментария: 
 – Ну ты, Дашон, у нас прям девочка-ромашка в ажурных чулочках. Другого здесь не встретишь. Только так все и отрываются. И ничё – нормально, не на балет пришла-то…
Влад поддержал сестру:
 – Даш, в натуре, пора уже избавляться от комплексов. Кстати, знаете, как у датчан эти дискачи негласно называются? Мясной рынок. Так сказать, подбор кадров на ночь, а наутро – ревуар, и никаких претензий друг к другу. Легко, удобно, современно. 
 Я не удержалась от вопроса:
 – Они что, никогда не влюбляются, не женятся? 
 Влад снисходительно улыбнулся:
 – Ты чё, правда с яблони упала? Одно другому не мешает. Это, так сказать, параллельные миры. Приправа к основному блюду, иначе скучно.
 Лера подхватила тему:
 – Ну да, они вообще считают, что измены укрепляют любовные отношения. Ещё жёнами-мужьями меняются – типа временная перестановка кадров, чтобы друг от друга тошно не стало. Да, продвинутые они тут, не то что у нас.
 Я удивлённо посмотрела на Леру:
 – И ты что – хотела бы так жить? Мужьями меняться?
 – Ну и что такого? Всё надо попробовать. Зато всё честно, без ханжества. Секс – это свободная стихия, в клетку не посадишь. 
 Влад вмешался:
 – Ладно, кончайте дискуссию. На дело сходим?
 Лера закивала головой, а я ничего не поняла:
 – На какое дело?
 – Да курнуть охота. Давай с нами. Сегодня угощаем. Тут одна база есть недалеко. 
 Я вконец растерялась.
 – Я не курю.
 Влад рассмеялся:
 – Слушай, ну попалась ты нам – чудо-юдо из пансиона благородных девиц. Ну ладно, придётся с тобой ликбез проводить. Короче, айда за нами, потом врубишься. 
Мы подошли к уютному домику с черепичной крышей в старинном сказочном стиле. Влад позвонил в дверь, сказал нам с Лерой:
 – Тут меня подождите. 
 Вышел довольный, объяснил мне:
 – У нас в группе в колледже один чувак недорого продаёт, всегда можно перехватить. А родичи у него – ну просто золото, ни во что не вмешиваются. Ладно, рванули на аэродром. 
Аэродромом оказался небольшой сквер с уютными лавочками под развесистыми каштанами. Влад подмигнул мне:
 – Ты, правда, что ли, траву никогда не курила или пургу гонишь? Говорю же – угощаем. Что за мина такая недовольная? Летать не любишь? Говорю тебе – абсолютный кайф. Быстро накроет.
Но накрыла меня всё та же абсолютная скука. Я как будто играла несвойственную мне роль в бездарном фильме и не могла больше убеждать себя, что это интересно. 
Я сказала:
 – Мне надо идти.
Влад и Лера не проронили мне вдогонку ни слова. Видимо, они решили, что я безнадёжна.

Я шла домой одна по чужому ночному городу. Никогда ещё так остро я не ощущала себя инопланетянкой. Как будто меня с рождения готовили к другой жизни, другому общению, наделили иными чувствами, привили иные ценности – и ничему этому я не могла найти применения. На другой день я сидела на диване и плакала, а мама успокаивала меня и гладила по голове. Я уже рассказала ей о своём неудачном опыте приобретения русских друзей, об аде датской дискотеки и неудачном посвящении меня в травокурильщицы. Как оказалось, можно говорить с кем-то на одном языке – родном или чужом, не важно – и совершенно не понимать друг друга. 
Я жаловалась маме:
 – Эти датчане просто роботы какие-то, зомби, не знаю кто. У них в личных отношениях, похоже, есть только две программы: или равнодушное отстранение или потеря всех сдерживающих начал под воздействием алкоголя. Никаких иных оттенков. Сразу пятерню под юбку, а потом уже вопрос: как тебя зовут? А главное, они всем навязывают свои представления о жизни. Знали бы родители Влада и Леры, чем их дети в Дании занимаются – не пришли бы в восторг. Наверняка уверены, что одаривают своих чад всем лучшим в жизни. А детей эвакуировать надо из этой страны пока не поздно. 
Мама дала мне возможность выговориться, потом сказала:
– Понимаешь, Дашенька, каждый человек проходит свой путь самопознания и выбора жизненных ценностей. Я рада, что ты вчера не изменила себе. Значит, мы с папой что-то важное вложили в тебя, и ты никогда не будешь рабски следовать нормам окружающего социума. Я уже говорила тебе, что, возможно, приезд в Данию – это проверка твоей личности на прочность. А что касается любви и интимных отношений…Не сомневайся, вся эта европейская сексуальная раскованность и вседозволенность – жалкий самообман. Нет никаких двух правд – души и тела. Человек един, и тело наше в вечном таинственном сговоре с душой – в этом ключ ко всему. Ты когда-нибудь сама в этом убедишься, а пока просто поверь мне, что это так: порой один-единственный поцелуй с любимым человеком помнится всю жизнь. А случайная связь с нелюбимым забывается мгновенно. Кто-то, конечно, использует свою сексуальность исключительно в «гастрономических целях» – попробовать как можно больше разнообразных эротических яств, но это всё равно что открывать хрусталём бутылку пива. Конечно, опьянеть можно и от бормотухи, но разве сравнишь её с тем небесным нектаром, которым одаривает любовь? Подумай сама, почему секс – единственный вид физического удовольствия, который неотделим от наших душевных переживаний? Потому что мы вольны выбирать сами – говорим мы через свою сексуальность с Богом или с дьяволом. 
Мамины рассуждения показались мне несколько абстрактными, хотя в целом я была с ней согласна. Я спросила:
 – Но объясни тогда, почему многие всё равно предпочитают, как ты говоришь, сексуальную бормотуху, а не небесный нектар любви? Ведь если есть выбор – кто же не пригубит коньяк столетней выдержки, а удовольствуется дешёвым портвейном? 
 Мама улыбнулась:
 – Я сама всю жизнь задаюсь этим вопросом. Почему многие люди живут с нелюбимыми и расстаются с теми, кого любят? Я думаю, потому что любовь – это не только величайшее счастье, но и непереносимое страдание. Это парение в облаках над ножами. В любви заключён постоянный ужас потери любимого и страх того, что в следующую секунду взаимность твоей любви не будет во всей полноте подтверждена. От любимого зависит вся твоя жизнь, весь смысл твоего существования – это трудное испытание. Не каждому оно под силу. Помнишь из «Юноны и Авось» – «Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна…» А ещё не всем дано встретить настоящую любовь. Это как космическая лотерея. Наверное, нам с папой просто очень повезло. Нам не важно, где быть вместе – в России, в Дании или на другой планете. Главное – не расставаться. И знать, что у нас есть ты, наша музыка, наши ученики. Мы, наверное, очень счастливые люди, хотя тоже не всегда это осознаём, такова уж человеческая природа – не ценить того, что имеешь. 

С тех пор прошло пятнадцать лет. После школы я три года училась в датской гимназии, где окончательно убедилась в том, как мало у меня общего с моими датскими сверстниками. Я в совершенстве овладела датским языком, но это ни на шаг не приблизило меня к ним – ни духовно, ни эмоционально. Мне были скучны их разговоры, не понятен их юмор. Чтобы отдать всё-таки должное моим одноклассникам, могу сказать, что они не смотрели на меня свысока, не дразнили – в этом смысле мне больше повезло, чем «гадкому утёнку». Они просто меня не замечали. Я была для них пустым местом, как, впрочем, и они для меня. Учителя относились ко мне чуточку теплее – наверное, потому, что я хорошо училась – но в целом так же равнодушно. 
В первый год обучения в гимназии я посетила пару местных вечеринок, но эти сборища мало чем отличались от моей самой первой, столь разочаровавшей меня, датской дискотеки. Главной целью этих встреч было напиться до умопомрачения – до потери человеческого облика. Мои одноклассники называли это «датской культурой развлечений», а я мысленно – «датским бескультурьем». 
Природа не терпит пустоты, и я несколько раз увлекалась – или точнее, заставляла себя увлечься – молодыми людьми на своём курсе и даже предпринимала попытки обратить на себя их внимание, но ничего хорошего из этого не получилось. Видимо, и здесь действовал синдром «гадкого утёнка», и любви с представителями чужой стаи не получалось.
Русских друзей я тоже себе не завела, сильно обжёгшись в первый раз. И хотя русская речь на улицах Оденсе с годами звучала всё чаще, я уже не клевала на эту приманку. 
Единственными близкими мне людьми по-прежнему оставались мои родители. Мы часто виделись, хотя к моменту окончания гимназии я уже переехала в собственную квартиру: получая стипендию, я ещё подрабатывала в супермаркетах, цветочных магазинах, разносила почту. После гимназии я поступила в Университет на отделение английской литературы, но продолжала писать по-русски – стихи, рассказы, философские эссе, не пытаясь, впрочем, их где-то опубликовать. Я понимала, что не смогу стать профессиональным писателем прежде всего потому, что жизнь моя слишком бессодержательна, а область моих личных переживаний, как мне казалось, не представляла литературного интереса. 
Пять лет учёбы в Университете пролетели быстро и доказали, что датское высшее гуманитарное образование не отличается глубиной – по крайней мере, в выбранной мной области. Удивляло и равнодушие преподавателей к студентам, а зачастую и к собственному предмету. Ни разу за все годы учёбы мне не удалось неформально пообщаться с преподавателями – например, обсудить то, что не входило в учебную программу. Это отняло бы у преподавателя время, а ведь каждая его минута была учтена и оплачена. 
Я отсиживала лекции, писала в одиночку проекты, приходила на экзамены, успешно их сдавала и снова уходила в свой мир, которым никто из окружающих не интересовался. 

Уже несколько лет я занимаюсь переводами англоязычных писателей на датский язык и три раза в неделю преподаю английский язык в гимназии. Переступая порог класса, я надеваю маску лояльного преподавателя – со мной можно договориться, я закрываю глаза на несделанные уроки, нецензурные словечки и шуточки в свой адрес. В Дании, кстати, отсутствует форма обращения «Вы», поэтому все вокруг «тыкают» друг другу – тыкают друг в друга легализованным панибратством, и учебный процесс не исключение. Сначала меня шокировало и раздражало, когда мои ученики во время урока начинали свободно расхаживать по классу, а на мои замечания отвечали колкими репликами. Потом я поняла, что бороться с этим в датских школах бесполезно. Учитель должен быть «в доску свой», тогда его любят ученики. Сейчас мне уже безразлично, как проходят мои уроки – лишь бы они скорее проходили, и я могла вернуться домой к переводам и книгам на разных языках. Читаю я по-прежнему очень много – эта привычка осталась у меня с детства. Я и в этом «гадкий утёнок» – ведь Дания, как, впрочем, и вся Европа, стремительно избавляется от привычки к чтению. О бумажных изданиях нечего и говорить, но и с электронных носителей никто сегодня художественную литературу практически не читает, причисляя её к источнику избыточной, бесполезной информации. 

Иногда по выходным я хожу в лютеранскую церковь на органные концерты. Эта музыка возвращает меня в детство, в ту пору моей жизни, когда всё вокруг было ещё так чарующе невнятно и обнадёживающе прекрасно. Я люблю слушать Баха – его музыка кажется трагичной, но на самом деле это не так. Бах – великий оптимист, истинно верующий композитор, творивший во Имя Господа. Я часто думаю о том, что вера в Бога могла бы придать смысл моему существованию. Я не тосковала бы так по родине, куда по разным причинам у меня не хватает решимости вернуться. Мне трудно оставить стареющих родителей, которые всё больше нуждаются в моей помощи. И главное, у меня нет уверенности в том, что, вернувшись в страну моего детства, тоже неузнаваемо изменившуюся за прошедшие годы, я смогу превратиться в «прекрасного лебедя» и начать жизнь заново. Несомненно, вера в Бога могла бы изменить моё восприятие действительности – я нашла бы свет в собственной душе. И мне было бы не важно, где жить – в Дании, России или в любой другой стране, ведь Господь вездесущ. Я была бы самодостаточна в одиночестве и не тосковала бы по несбывшейся любви. Но вера, как и музыка – это и дар, и труд, прежде всего духовный. Мало кто из людей, родившихся и воспитанных в атеистическом обществе, может глубоко духовно переродиться. Мы не впитали веру с молоком матери – мы «гадкие утята» безверия, и должно случиться истинное чудо, чтобы мы страстно и искренне уверовали в Бога. Мы слишком много думаем о земном, мы ищем смысл и радость в окружающем мире и не находим. Мы теряем самих себя. А в чужой стране неразрешимое «томление духа» становится ещё более мучительным. 
Кто же мы – такие, как я? Не утята, не вороны и не лебеди. Уже не совсем русские, но совсем не датчане (французы, немцы, американцы). Кому мы нужны такие, кроме родителей, которые не вечны, если и самим себе мы не очень-то нужны? Кто обрёк нас – пылких сердцем и душой – на странную полужизнь, в которой наши чувства не востребованы, наши помыслы неопределённы, наши желания бесплодны? И есть ли у нас хотя бы крохотный шанс что-то изменить? Расправить крылья и полететь навстречу Баху, навстречу божественной любви?..

Примечания:

1. Ты классная селёдка! Давай потанцуем?
2. На каком языке вы говорите?

Художник Майкл Паркес.