Остап Вишня: «Моя автобиография» и «Так и пишу»
Остап Вишня: «Моя автобиография» и «Так и пишу»
«Талант плюс исключительный языковой слух и высокое творческое напряжение – вот те три кита, которые так высоко вознесли Остапа Вишню».
Федор Макивчук, критик, публицист, сценарист и переводчик.
В журнале «Камертон» уже публиковались переводы с украинского языка произведений Остапа Вишни «Самостоятельный нужник» («Самостійна дірка») об ОУН, ОУНовцах, Бандере, Гитлере и прочих подобных персонажах, «Чукрен», «Кое-что из украиноведения» и «Украинизируемся!» об украинизации, как это ни странно звучит, Украины 1920-1930-х годов.
Настало время больше рассказать о Павле Михайловиче Губенко, как в реальной, а не литературной жизни звали этого замечательного юмориста, сатирика и создателя жанра улыбки (усмішка) – разновидности юморески и фельетона, продолжателя традиций Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Чехова.
Выходец из крестьянской семьи, в которой было, кроме него, еще 16 детей, из села Грунь Зеньковского уезда Полтавской губернии. Человек, который экстерном сдал экзамены за полный курс гимназии. Военный фельдшер Русской императорской армии. Начальник санитарного управления Министерства железных дорог УНР.
Первым псевдонимом Павла Губенко стал П. Грунский в 1919 году в газете «Народная воля», выходившей в УНР под лозунгом «За народную республику Украину в составе Российской Федерации!».
Позже Павел Губенко стал Оксаной в «Известиях ВУЦИК» (ВУЦИК – Всеукраинский центральный исполнительный комитет – высший законодательный, распорядительный, исполнительный и контролирующий орган государственной власти УССР в период между Всеукраинскими съездами советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, – М. К.) и лишь после Остапом Вишней, впервые появившись с этим псевдонимом в «Крестьянской правде» в 1921 году.
В 1933 году Павла Губенко обвинили в подготовке покушения на 2-го секретаря ЦК КП(б)У и секретаря Харьковского обкома Павла Постышева и приговорили к расстрелу. Расстрел ему заменили 10 годами лагерей, самого Постышева в 1938 году расстреляли, а Губенко, хоть и незадолго до окончания срока, но реабилитировали.
На счету Павла Губенко переводы на украинский язык произведений Николая Гоголя, Антона Чехова, Марка Твена, О. Генри, Ярослава Гашека, советских писателей, работа в газете «Радянська Україна» («Советская Украина»), журнале «Перец» – родном брате «Крокодила», драматические произведения «Запорожец за Дунаем», «Вячеслав» и множество улыбок, сборники которых выходили огромными тиражами и многократно переиздавались.
Рассказывать об Остапе Вишне можно долго и много, но лучше всего об этом он сделал сам в «Моей автобиографии» и «Как я пишу», переводы которых с украинского языка мы и представляем.
Михаил Корниенко
Моя автобиография
У меня нет ни единого сомнения в том, что я родился, хоть и во время моего появления на свет белый и потом – лет, наверное, с десять подряд – мать говорила, что меня вытащили из колодца, когда поили корову Оришку.
Случилось это событие 1 ноября (ст. стиля) 1889 года в городке Груне, Зенковского уезда на Полтавщине...
Собственно, событие это произошло не в самом городке, а на хуторе Чечве, возле Груни, в имении помещиков фон Рот, где мой отец работал у господ.
Условия для моего развития были подходящими. С одной стороны – колыбель с вервечками (веревочки, на которых подвешена колыбель, – М. К.), с другой – материнские груди. Немножко пососешь, немножко поспишь – и растешь себе помаленьку.
Так вот и пошло, значит: ешь – растешь, потом растешь – ешь.
Родители мои были, как вообще родители. Отец отца был в Лебедине сапожником. Матери отец был в Груне хлеборобом.
Глубокой генеалогии не пришлось мне проследить.
Отец вообще не очень любил о родственниках рассказывать, а когда было, спросишь у бабки (отца матери) о деде или там о прадеде, она всегда говорила:
– Такая стерва была, как и ты это! Покоя от них не было.
О материной родне также знаю немного. Только то и помню, что часто было, отец говорил матери:
– Не удалась ты, голубушка, в свою мать. Царство небесное покойнице: и любила выпить, и умела выпить.
А вообще родители были ничего себе люди. Подходящие. За двадцать четыре года общего их жизни, как тогда говорили, послал им Господь всего только семнадцать детей, потому что умели они молиться милосердному.
Начал, значит, я расти.
– Писать будет, – сказал однажды отец, когда я, сидя на полу, разводил рукой лужу.
Сбылось, как видите, отцовское пророчество.
Но некуда правду деть, – множество еще времени прошло, пока отца пророчество в жизни воплотилось.
Писатель не так живет и не так растет, как простой себе человек.
Что простой человек? Живет себе, поживет себе, умрет себе.
А писатель – нет. О писателе подай, обязательно подай: что повлияло на его мировоззрение, что его окружало, что организовывало его еще тогда, когда он лежал у матери на руках и шлепал губами, совсем не думая о том, что когда-то придется писать свою автобиографию.
А вот теперь сиди и думай, что на тебя повлияло, что ты в писатели вышел, какая тебя беда в литературу потащила, когда ты начал задумываться над тем, «куда дырка девается, как бублик едят».
Потому что писатели так, спроста, не бывают.
И вот когда вспомнишь свою жизнь, то приходишь к выводу, что таки действительно писателя сопровождают в его жизни явления необычные, явления оригинальные, и если бы тех явлений не было, не был бы человек писателем, а был бы порядочным инженером, врачом или просто себе толковым кооператором.
Внезапно возникнут те явления – и записал человек. Главную роль в формировании будущего писателя играет вообще природа – картошка, конопля, сорняки.
Когда есть у мальчика или в девочки склонность к размышлениям, а вокруг растет картошка, или бурьян, или конопля – амба! Это уже так и знайте, что в писатели оно пойдет.
И это вполне понятно. Когда ребенок задумается и сядет на голом месте, разве ему дадут как следует подумать? Сразу же мать припугнет:
– А где же ты вот сел, сукин ты сын?
И вдохновение от перепуга развеялось.
Здесь и пригождается картошка. Так и со мной. За домом недалеко – картошка, перед ней – конопля. Сядешь себе: ветер веет, солнце греет, ботва навевает мысли.
И все думаешь, думаешь, думаешь...
Пока мать не крикнет:
– Пойди посмотри, Мелашко, не заснул там время Павел? И осторожно, не испугай, чтобы рубашку не запачкал. Разве на них настираешься?!
От того вот и пошло. От того и начал задумываться. Сидишь и ковыряешь перед собой ямку.
А мать, было, ругается:
– Какая вот беда картофель подрывает? Ну, уж как найду!!
Порывы чередовались. То вглубь тебя потянет, – тогда сто ямок наковыряешь, – то потянет тебя в вышину, в пространство, вверх куда-то. Тогда лезешь в риге на балку воробьев пугать или на иву к галченятам.
Конституции я был нервной, впечатлительной с детства: как покажет, было, отец ремень или плетку – моментально под кровать и трясусь.
– Я тебе покажу балки! Я тебе покажу галченят! Если бы убился сразу, то еще ничего. А то покалечишься, сукин ты сын!
А я лежу, было, под кроватью, дрожу, носом хлюпаю и думаю печально:
«Господи! Чего только не приходится переживать из-за этой литературы?!».
Из событий моего раннего детства, повлиявших (событий) на мое литературное будущее, твердо врезалось в память одно: упал очень с лошади. Летел верхом на поле, а собака из-за могилы как выскочит, а конь – в сторону! А я – хлоп! Здорово упал. Лежал, пожалуй, с час, пока очнулся... Недели три после того болел. И вот тогда я понял, что я на что-то нужен, когда в такой подходящий момент не убился. Неясная шевельнулась у меня тогда мысль: наверное, я для литературы нужен. Так и вышло.
Так между природой, с одной стороны, и людьми – с другого, прошли первые шаги моего детства золотого.
Потом – отдали меня в школу. Школа была не простая, а Министерства народного просвещения. Учил меня хороший учитель Иван Максимович, доброй души дедуган, седой-седой, белый-белый, какими белыми бывают у нас перед зелеными праздниками дома. Учил он добросовестно, так как сам он был ходячая совесть человеческая. Умер уже он, пусть земля ему пухом. Любил я не только его, но и его линейку, которая ходила иногда по рукам нашим ученическим чумазым. Ходила, потому что такая тогда «система» была, и ходила она всегда, когда надо было, и никогда яростно
Где теперь она, линейка, воспитывающая во мне стиль литературный? Она первая прошлась по руке моей, этой самой, которая эту пишет автобиографию. А писал бы я вообще, если бы не было Ивана Максимовича, а у Ивана Максимовича и не было линейки, которая заставляла в книгу заглядывать?
В это самое время начало формироваться и моя классовое сознание. Я уже знал, что такое господа, а что это – не господа. Зачастую-то, было, отец посылает с чем к барине в горницу, а посылая, говорит:
– Как войдешь, то поцелуй барыне ручку.
«Большая, – думал я себе, – значит, барыня шишка, когда ей ручку целовать надо». Правда, неясное какое-то еще тогда было у меня классовое сознание. С одной стороны – целовал барине ручку, а с другой – клумбы цветочные ей топтал.
Чистый тебе лейборист. Между социализмом и королем вертелся, как мокрая мышь.
Но уже и тогда хорошо запомнил себе, что господа на свете есть.
И как было, барыня накричит за что-то и ногами затопает, то я залезу под барскую веранду и шепчу:
– Подожди, эксплуататорша! Я тебе покажу, как триста лет из нас... и т. д., и т. д.
Отдали меня в школу рано. Не было, пожалуй, мне и шести лет. Кончил школу.
Пришел домой, а отец и говорит:
– Мало ты учился. Надо еще куда-то отдавать. Повезу еще в Зеньков, поучись еще, что там, посмотрим, что из тебя получится.
Повез отец меня в Зеньков, хоть и тяжело ему было тогда, потому что нас было шесть или семь, а зарабатывал он не слишком. Однако повез и отдал меня в Зеньковскую городскую двуклассную школу.
Зеньковскую школу закончил я в году 1903-м, с свидетельством, что имею право быть почтово-телеграфным чиновником очень какого-то высокого (четырнадцатого, что ли) разряда. И куда же мне в те чиновники, когда «менi тринадцятий минало» («Мне тринадцать было…» – стихотворение Т. Г. Шевченко, – М. К.).
Приехал домой.
– Рано ты, – говорит отец, – закончил науку. Куда же тебя, когда ты еще мал? Доведется еще учить, а у меня без тебя уже двенадцать.
И повезла меня мать аж в Киев, в военно-фельдшерскую школу, потому что отец как бывший солдат имел право в ту школу детей отдавать на «казенный счет».
Поехали мы в Киев. В Киеве я открыл рот на вокзале и так шел с вокзала через весь Киев до святой Лавры, где мы с матерью остановились. Поприкладывался ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам и экзамены сдал. И остался в Киеве.
Так закончил школу, и стал фельдшером. А потом пошла неинтересная жизнь. Служил и все учился, все учился – пропади оно все пропадом! Все на экстерна правил.
А потом в университет поступил.
Книга, которая сильнейшее на меня впечатление произвела в моей жизни, – это «Катехизис» Филарета («Пространный христианский катехизис Православной Кафолической Восточной церкви», составленный в 1822-1823 гг. архиепископом Московским и Коломенским Филаретом (В. М. Дроздовым), – М. К.). До чего же противная книжка! Еще бы так – прочитал и бросил, оно бы и ничего, а то – наизусть.
Книги я любил с детства. Помню, как попался мне Соломонов «Оракул» (популярная в начале XX века система гадания по мистическому кругу царя Соломона, – М. К.). Целыми днями сидел над ним и шарики с хлеба пускал по тому кругу с числами разными. Пускаю, даже в голове макитрится, когда придет мать, схватит того «Оракула» и по голове – трах! Тогда только и брошу.
Вообще любил я книжки с мягкими переплетом. Их и рвать легче, и не так больно они бьются, как мать, было, увидит. Не любил «Русского паломника» (периодическое иллюстрированное издание, издававшееся в Санкт-Петербурге, – М. К.) который лет двенадцать подряд читала мать. Большая очень книжка. Как замахнется, было, мать, так у меня аж душа в пятках.
А остальные книги читались ничего себе.
Писать в газетах я начал 1919 с подписью Павел Гунский. Начал с фельетона.
В 1921 году начал работать в газете «Вести» переводчиком.
Переводил я, переводил, а потом думаю себе:
«Чего я перевожу, когда же могу фельетоны писать! А потом – писателем можно быть. Вон сколько писателей разных есть, а я еще не писатель. Квалификация – думаю себе, – у меня особенной нет, бухгалтерии не знаю, что я – думаю себе, – буду делать».
Сделался я Остапом Вишней и начал писать.
И пишу себе...
1927-1955
Так и пишу
I.
Как вы пишете?
С такими вопросами часто обращаются слушатели ко всем писателям чуть ли ни на всех литературных вечерах, где писатели читают прилюдно свои собственные произведения.
Обращаются с такими вопросами они и ко мне.
– Как я пишу?
Когда-то, в молодости, на такие вопросы отвечалось шутку так:
– А пишу: беру бумагу, беру карандаш, сажусь себе и пишу себе...
Такой ответ, видимо, не совсем удовлетворяет или, вернее, совсем не удовлетворяет спрашивающих, потому вопросы не прекращаются, а наоборот, их, таких вот вопросов, все больше; следовательно заинтересованы, хотят, видимо, чтобы я о своей работе рассказал подробнее.
Давайте попробуем.
Только заранее давайте условимся, что в моем этом рассказе или беседе не будет ни малейших рецептов о том, как писать фельетоны, юморески или вообще художественные произведения, я придерживаюсь того мнения, что вряд ли можно кого-то научить писать те или иные художественные произведения, а вот научиться такие произведения писать можно. Я расскажу вам, когда и как я начал писать юморески и фельетоны, и, если удастся, – расскажу и как я их пишу.
II.
Работать в газете я начал поздновато, тогда, как мне уже стукнуло тридцать с лишним лет.
Почему?
Я происхожу из крестьян. Родился на Полтавщине. У родителей моих было очень много детей и очень мало денег. Было это еще при царском времени. Систематического образования родители дать мне не могли. Окончил я сельскую школу. А дальше что? О гимназии или вообще о какой-то другом среднем образование и мечтать нечего. Что делать? Хозяйничать дома – ни на чем и не над чем. А родители, однако, старались что-нибудь, а повыводить детей «в люди». Где-то отец узнал, что он, как бывший солдат, имел право отдать сына на «казенный счет» в военно-фельдшерскую школу, а таких школ на Украине тогда была только одна – в Киеве.
Почему родителей привлекла военно-фельдшерская школа, а например, не земская фельдшерская, которая была ближе, в Полтаве?
В Полтаве надо было нанять для ученика квартиру и т. д., а в Киеве все это было «казенное», хоть за обучение потом надо было отслужить фельдшером в армии.
Закончил я военно-фельдшерскую школу. Работал фельдшером и дальше уже учился самостоятельно, чтобы сдать экстерном экзамен за гимназию «на аттестат зрелости»...
Для этого мне пришлось затратить почти десять лет. Получается, что среднее образование я получил уже тогда, когда мне исполнилось под тридцать лет.
Выступая перед нашей советской молодежью, я всегда говорю, что как ей, мол, теперь «очень трудно»: у нее теперь и семилетки, и десятилетки, и техникумы, и университеты, и институты, и заочные высшие учебные заведения, и академии... Не знаешь, за что ухватиться...
Теперь тебе стукнуло двадцать три, – ты уже или инженер, или врач, или педагог, или биолог, или геолог, или, или, или и еще раз или...
А нам было «значительно легче»: закончил две, три, а больше всего четыре зимы образования, хватайся за кнут и – «цабе, рябэ, тр-р-р-р!». И то не на своих волов, а на кулацких или на помещичьих!
Книги читать я любил с детства, все думалось и думалось, что это за люди такие есть на свете, что умеют стихотворения сочинить или книгу написать, но о том, чтобы самому что-то такое сложить, об этом мечталось...
Работать фельдшером мне повезло с одним очень образованным врачом, который любил литературу, сам писал, чудесно знал украинский язык, был знаком с Лесей Украинкой (псевдоним поэтессы, писательницы, переводчицы Ларисы Петровны Косач-Квитки, – М. К.).
Ну, по службе вот иногда напишешь какой-то или акт, или еще что другое, даешь ему на подпись, он читает... Как-то он меня спросил:
– А вы никогда не пробовали в газеты писать?
– Нет, никогда.
– А вы попробуйте!
Я попытался. Написал небольшую заметку (не помню уже о чем!), понес в редакцию, где мою заметку и выбросили в корзину. Оставил я мысль о работе в газете.
На украинском языке я говорил с детства. Учился в русской школе, потому что, как вы знаете, при царе украинских школ на Украине не было совсем.
Как мы, украинские крестьянские дети, говорили и писали, закончив за два-три зимы сельскую школу или пройдя солдатскую царскую муштру?
Кто-то о нашем говоре сказал очень остроумно: «Ни по-русски, ни по-малоросски, а так – мало по-русски!».
Врач, с которым я работал, раскрыл передо мной красоту украинского языка и во многом помог в ее изучении.
Книги, разумеется, я читал и русские, и украинские. И много читал.
В 1919 были попытки выступлений моих в газетах, но постоянная работа в газетах началась в 1921 году в Харькове, в редакции газеты «Известия ВУЦИК».
III.
Украинский язык, уже литературный, я, как на то время, знал прилично.
Пришел я в Харькове в редакцию газеты «Известия ВУЦИК» и говорю:
– Нет ли у вас какой-то работы?
– А что вы умеете?
– Знаю украинский язык!
– О! Нам такие люди нужны!
(С 1920 года большевики УССР начали украинизацию на республиканском уровне. В сентябре – октябре 1920 года нормативными актами УССР было введено обязательное изучение украинского языка в учреждениях по подготовке работников просвещения и в школах с неукраинским языком обучения, также было предусмотрено в каждом губернском городе издание хотя бы одной украиноязычной газеты, а также создание вечерних школ для обучения украинскому языку советских служащих, – М. К.).
Надо вам знать, что тогда знатоков украинского языка было мало. Некоторые из тех, что знали, перепетлюрились, молодежь еще не подросла...
Лучшим знатоком украинского языка в редакции «Известий», кроме редактора, считалась зав. информотдела (такая была должность) Оксана X.
К ней было меня и направили.
«Экзамен» я сдал блестяще и в тот же день вечером уже работал как переводчик. Началась моя журналистский работа.
Было это, я говорю, в 1921 году. В апреле.
А теперь уже 1954!
А журналистская моя работа как началась, так до сих пор не прекращается. И, по секрету вам сказать, до сих пор я считаю себя «в общем и целом» газетчиком.
Работаю, значит, я себе в редакции и работаю. Перевожу себе и перевожу.
Характера я с детства был не сказать, чтобы очень печального, а совсем наоборот: по молодости смеялось весело и раскатисто.
Однажды, перекладывая зарубежные телеграммы, наткнулся я на какой-то курьезный факт из заграничной жизни. Забыл уже я, какой именно. Телеграммку я перевел, а потом сам подумал, а почему мне не посмеяться над этим фактом. Взял я и написал что-то такое вроде фельетона, или улыбки, или юморески.
Кстати, мне и тогда, и теперь не очень нравится французское слово «фельетон». Пишу я это слово потому, что так принято в газетах и по журналах, а я сам для своих вещей придумал название – «улыбка», и это слово я люблю куда больше, чем слово «фельетон»...
Хотя «фельетон» уже и завоевал у нас полное право на жизнь, и, по моему мнению, слово «улыбка» более нашенское, чем «фельетон» (Остап Вишня стал создателем жанра «улыбки» («усмішка» по-украински) – разновидности юморески и фельетона, – М. К.)...
Так написал вот, значит, я улыбку о зарубежном факте, приложил к переводу телеграммы и положил на стол Оксане X. Сижу и смотрю на Оксану. А работали все мы, и начальство (завотделом), и подчиненные, в одной комнате. Прочитала Оксана перевод, читает улыбку. Начинает смеяться. Вскочила и, хохоча, куда-то побежала. Прибегает и показывает мне редакторскую резолюцию: «Напечатать в завтрашнем номере газеты...».
«Убей тебя нечистая сила!» – думаю. А сам, разумеется же, рад! Еще бы!
– А как подпишем фельетон? – спрашивает Оксана.
Я беру у нее свое «произведение» и подписываю: «Оксана».
Таким образом первый мой фельетон (если можно его так назвать), напечатанный в «Известиях», появился за подписью «Оксана».
Почему?
Из этого видно, что серьезного веса этому факту я не придавал и быть фельетонистом вообще писателем не гадал.
Работа в газете мне полюбилась, бросать ее я не собирался, а думал мало ли есть работников в газете, – и не писателей, и не фельетонистов, а прекрасных журналистов, без которых газета не может существовать?
«Буду работать, – думал я, – а там видно будет, что оно закандырится...».
Работал я, надо вам сказать, охотно, работал с восторгом. Утром в редакцию приходил, выскакивал на часок, на обед и перед рассветом следующего дня приходил домой.
Жизнь проходила в редакции.
Был я и переводчиком, и литературным редактором, и завотделами, и секретарем редакции, и редактором журнала «Красный перец», и редактором литприложений.
Не одновременно, разумеется.
А то одновременно в «Известиях» я был за литературного редактора и за фельетониста, а в «Крестьянской правде» за ответственного секретаря.
Наработался, – правды не крыть!
Вместе с «Известиями» издавалась и газета «Крестьянская правда», которая первое время хромала, так как часто менялись редакторы. Я в «Крестьянской правде» работал секретарем.
Сидишь, бывало, в комнате, заходит товарищ:
– Здравствуйте! Я – ваш редактор!
– Очень приятно!
Глядишь, через месяц-полтора уже это «очень приятно» говоришь другому товарищу.
Редакторами «Крестьянской правды» долгое время были товарищи, которые, приехав в Харьков, ждали назначения на работу.
– Поработайте в «Крестьянской правде», пока подберем вам соответствующую работу!
Сплошь и рядом редакторство в «Крестьянской правде» – это была работа по совместительству.
Газета выходила три раза в неделю.
Так и было, как правило:
– Вы делайте, а я забегу посмотрю!
– А передовица?
– И передовицу напишите!
– А о чем?
– Пишите о кооперации!
– Да в прошлый раз писали о кооперации!
– Ничего, ничего! Не повредит! Пишите о кооперации!
Обязательно было, редактор забежит посмотреть передовицу.
– Хорошо написано, очень хорошо! Только конца нет!
– Разве нет?
– В конце добавьте: «А с помощью этого давайте хлеб и лошади для Красной Армии».
Писалась передовая о международном положении, о просветительской на селе работе, все одно в конец добавлялось обязательно: «С помощью этого давайте хлеб и лошади для Красной Армии».
– Да как-то оно здесь вроде...
– Ничего, ничего! Хорошая какая душа прочитает и, глядишь, еще раз вывезет хлеб в продпункт! Печатное слово – оно свое делает!
Был и такой редактор.
– Товарищ редактор! Когда будет передовица?
– А газета разве получается? – спрашивает редактор.
– Не получается, потому что нет передовицы!
– А раз не получается, так зачем же передовица?
За двенадцать лет непрерывной технической работы в аппарате редакционном было всего! Однако с каким восторгом упоминаются эти годы! Стенных газет тогда в наших редакциях не было. Вот я взял и написал улыбку «для внутреннего потребления» о делах редакционных. О всевозможных такие курьезных, более или менее типичных явлениях в редакционной нашей работе, о причудливых поступках разных редакционных сотрудников-чудаков (а где же их, скажите, нету?!). Смеха было, хоть лопатами выгребай! Но это меня и погубило! Уже редакторы начали:
– Вы умеете, и не хотите!
– Вот на такую тему надо фельетон! Понимаете, надо!
– Не получится у меня!
– А вы попробуйте! О редакционных делах же получилось! Напишите!
Начал писать.
Иногда получалось, иногда не получалось...
Впоследствии стало чаще «выходить», чем «не выходить».
Началось чаще браться за Гоголя, за Щедрина и за Чехова...
Читал, думал: «Почему смешно? Откуда смех?».
Доставал словари, сборники поговорок... и т. д., и т. д.
И прислушивался. Прислуштвался и в трамваях, и на базарах, и по ярмаркам, и по поездам, – почему смеются, чего так весело?... И записывал.
Почему я обо всем этом пишу?
Мы же с вами беседуем о том, как я начинал свою работу в украинской сатирико-юмористической литературе. Я не могу вам сказать, все так начинают, и вообще так ли следует начинать.
Я не сомневаюсь в том, что теперь, когда мы имеем институты литературы, институты и факультеты журналистики, нашей молодежи будет значительно легче начинать, чем было нам.
То, к чему приходилось доходить ощупь, не имея и вот такусенькой под собой теоретического почвы, то для наших молодых товарищей будет освещено в вузах. Будет основа, на которой уже будут вышиваться узоры. А мы – сами ткали, сами и вышивали.
IV.
– Разговоры разговорами, а как же все-таки пишутся фельетоны? Как?
А давайте я вас спрошу:
– Почему один писатель пишет романы, второй – стихи, третий – драмы, комедии и т. д., и т. п.?
Есть, разумеется, писатели, которые могут и то, и то, и другое, впрочем, один из жанров у него получается лучше, чем другой.
Пишет, к примеру, чудесные лирические песни поэт-сатирик наш Сергей Воскрекасенко, но в сатирических своих стихах он и сильнее, и плодотворнее.
Множество таких примеров можно привести.
Я не говорю, что человек рождается с какими-то там сатирическими или юмористическими «винтиками» в голове, но каждый человек имеет к чему-то определенному большее влечение, больше призвание, чем к другому.
А когда у человека есть желание или призвание, к примеру, к сатире, к юмору, он ими, – сатирой и юмором, – больше и интересуется, больше изучает классиков сатиры и юмора, народную сатиру и юмор, следит за новыми явлениями в сатирической и юмористической литературе, тем самым удовлетворяя свое к ним призвание, а вместе с тем воспитывает, обогащает, развивает собственные зерна сатиры и юмора. Наконец сатира и юмор делаются делом его жизни, его профессии, когда речь идет о литературе.
Разумеется, что все это развивается не само по себе, а в общем процессе развития нашей литературы и вообще культурной нашей жизни.
М. Е. Салтыков-Щедрин писал, как вы знаете:
«Литература знает такие человеческие действия, включающие в себя определенную степень загадочности, и в отношении которых публика еще не выяснила, порочные они или добропорядочные. Философы пишут, с целью объяснить эти действия, целые трактаты; романисты берут их за основу многотомных сочинений; сатирики делают то же дело, призывая на помощь оружие смеха. Это оружие очень сильно, ибо ничто так не смущает порок, как сознание того, что его уже разоблачили и по поводу него уже раздался смех».
– Ну, правильно, – вы себе. – И тяга, и призвание к сатире и к юмору у нас есть, и познакомились мы с народной сатирой и с юмором, читали классиков, следим за новыми явлениями в сатирической и юмористической литературе и даже, желая работать в литературе, призвали для этого на помощь оружие смеха! Все сделали! А все же – как писать фельетоны? Как писать юморески?
Я могу вам рассказать, как, как мне известно, пишут или писали другие писатели, с трудом могу рассказать на отдельных работах-примерах, как я их сам писал, но как вообще писать, не знаю и посоветовать ничего не могу!
Вы думаете, что я не интересовался прежде, не спрашивал, как писать? Спросил! Но, к сожалению, никто ничего определенного мне не сказал.
– Как вы пишете? – спрашивал я.
– А так: пишу, да и все! (М. Е. Салтыков-Щедрин)
Один из известных писателей-сатириконцев (был до революции в Петербурге журнал «Сатирикон») писал, говорят, так: садится за стол, перед ним четыре полосы бумаги, на каждой лежит авторучка, он на одну тему пишет четыре вариации юморески и каждую вариацию отдельной ручкой. Несет эти четыре вариации в редакцию и читает редактору.
Редактор очень часто спрашивал, говорят, писателя:
– А пятой вариации в вас нет?
Я не думаю, что произведение очень уж зависело от авторучки и от бумаги.
Когда ко мне пришел было народный художник СССР Анатолий Галактионович Петрицкий. Сидели мы, болтали, курили. Анатолий Галактионович оторвал от коробки из-под сигарет крышку, взял полуобгоревшую спичку, мокнув спичку в чернила, сидит и царапает, так себе – между прочим, спичкой по картону. А вышел чудесный портрет.
Кроме, следовательно, материала, еще что-то, очевидно, для художественного произведения надо.
Как-то летом мы жили с одним нашим талантливым поэтом в живописном селе на Полтавщине, над рекой над Сулой. Поэт работал над переводами из Пушкина (видимо, речь идет о Максиме Рыльском, – М. К.). А я любовался нашим поэтом. Как поэт работал? Он сразу, что называется, «с маху» с русского языка без единой помарочки «переписывал» языком украинский целые страницы. Один вариант. Затем таким же способом – сразу второй вариант. Читается затем первый вариант, читается второй, из двух делается один. Перевод готов. И какой перевод! Возможно, что поэт потом еще шлифовал переводы, но того уже я не видел, я рассказываю о том, чему был свидетелем сам.
Все вы видели рукописи великого Льва Толстого, читали о том, как он работал! Сколько он правил, сколько и им самим, и для него каждое произведение было переписано. А потом еще правка в корректуре, корректура корректуры, корректура в гранках.
От этого разве произведения Л. Н. Толстого были менее художественными? Наоборот! И разве такая кропотливая над произведениями работа унижает величие Толстого?
Как-то я спросил сына (вероятно, речь идет Семене Стефанике, – М. К.) нашего украинского выдающегося новеллиста (вероятно, Василий Стефаник, который главным образом писал новеллы о жизни и нравах галицийской деревни, – М. К.):
– Если не секрет, расскажите, прошу вас, как работал ваш отец?
– А почему, – отвечает сын, – это секрет? Никакой не секрет! Каждое утро из отцовского кабинета выбрасывали кучи рваной бумаги.
Но удивлялись писателю современники, удивляемся мы, весь мир удивляется, как можно одним словом передать психологическое состояние человека, двумя-тремя словами нарисовать целую картину, а на одной-двух страницах дать социальное положение целого измученного народа!
Каждый делает, в данном случае пишет, как умеет!
V.
Труднее и неприятнее всего – писать о себе.
Я еще раз говорю, что не имею никакого намерения давать какие-то определенные рецепты, как писать, и их, тех рецептов, и нет. Я попробую рассказать, к примеру, почему и как я написал свою «Зенитку», потому что из моих произведений ее, пожалуй, больше всего знают.
«Зенитка» написана во время Великой Отечественной войны.
Мне хотелось в те тяжелые, грозные времена написать что-то очень веселое, такое, чтобы и моя работа привела к тому, чтобы люди и на фронте, и в тылу таки по-настоящему засмеялись, но не засмеялись, а просто-таки захохотали.
Одновременно чтобы моя юмореска играла и определенную, сказать бы, мобилизационную, подбадривающую роль.
Героями «Зенитки» я выбрал двух дедов: деда Свирида и его кума.
Почему я выбрал стариков?
Чтобы показать, что с врагом воевал весь наш народ, имевший силу держать в руках если не винтовку, то хотя бы вилы. Я сделал старика партизаном (а разве таких не было?), а в партизанах даже хилые деды не сидели без дела, хоть обед ребятам варили и лошадей пасли.
Почему я привел пример войны деда Свирида с его бабой Лукерьей? Это – смешно, но у меня была еще и мысль, что, мол, не задавайтесь, фашисты, своей техникой, своей военной наукой, – хоть какие вы очень такие вымуштрованные, очень такие сильные, очень в военном деле практикуемые – наши деды будут бить вас, имея в руках не усовершенствованные зенитки, а самые обычные вилы-тройчата.
Дедов, которые попадали с кислицы, я прозвал летчиками. Такие контрасты: зенитка и вилы, целая военная муштра с одной стороны и баба Лукерья с другой, таран и юбка и т. д. Да еще когда старики по-своему употребляют в разговорах военные термины (а разве не привились такие термины в наш язык за время войны?!) – вот и получилось, говорят, очень смешно.
«Зенитку» свою я выдумал. Живого деда Свирида, того, что действует в «Зенитке», на свете не было. Но я уверен, что подобные деды были, потому что, если бы их не было, я бы погрешил против художественной правды, и читатель обязательно где-то, когда-то, – не сейчас, так в четверг, – запротестовал бы... Читателя не обманешь! За десять лет жизни «Зенитки» я протеста ни одного не слышал.
Я рассказал о том, почему я написал «Зенитку».
Как я ее написал?
Это уже дело сложнее. С «Зениткой» я «мучился» долго. Было много сомнений, много опасений! А не обидятся ли наши солдаты, наши офицеры, что я их титаническую, героическую, смертельную на войне борьбу сравниваю с «войной» деда Свирида и бабы Лукерьи? Хотя я имел в виду фашистскую армию, а вдруг кому-то придет в голову, что я – аж подумать страшно! – недооцениваю трудностей борьбы.
Не обидятся ли наши бесстрашные соколы-летчики, что самое смертельное в их руках оружие – таран – я свожу к тарану дедом бабьей юбки?
Еще только готовясь писать, я советовался с некоторыми товарищами и с первыми моими читателями: не может такое случиться?..
А кто наверняка мог сказать, случится или не случится?
Решил писать!
Сам подумал, что все дело в тоне, в подходе, в определенных пределах. Взял и написал. Технически как я ее написал, спрашиваете? Я его не написал, а рассказал. Было это в Рязанской области, где моя семья жила в эвакуации. Я приехал к ней. В доме было холодненько, был февраль. Ночью не спалось, а больше хекалося. Хекал я, хекал, никакого тепла не нахекал. Хекнешь, а оно пара клубком выхекивается. Разбудил я жену.
– Ты не замерзла?
– Замерзла!
– Слушай, я тебе расскажу.
– Перед рассветом? Может, это у тебя от холода?
– Слушай, может, теплее будет.
И начал: «Сидит дед Свирид на чурках, сидит и строгает вербину...». И так до конца.
Жена начала смеяться. Потеплело.
А утром встал, нагрев о чайник пальцы, попросил у хозяйской дочери-школьницы четыре листка из ученической тетради бумаги «в клеточку», взял карандаш, потому что чернила замерзли, сел и записал «Зенитку».
Так родилась «Зенитка»...
«Зенитка» – это юмореска, написанная не на фактическом материале, это, так сказать, чистейшее авторское произведение, домысел. Давайте попробуем поговорить о фельетоне, или улыбке, как о следствии определенного жизненного явления, факта. Есть у меня улыбка (или пусть будет фельетон), которая называется «В ночь под Новый год». Материалом для этой улыбки послужил тот жизненный факт, что по многим наших колхозам председатели колхозов, чтобы поустраивать на легкую работу своих родственников, кумовьев, сватов и т. д., – назначают их сторожами.
В одном колхозе было выявлено по штату целых восемнадцать сторожей. Явление, разумеется, ненормальное, граничащее с преступлением. Надо было высмеять это явление, обратить на него внимание общественности, вынести его на человеческое посмешище. И таким образом прекратить.
Как я подошел к этому материалу, к этому факту? Я себе представил, что когда в колхозе восемнадцать сторожей и все они родственники или друзья, – ясно, что не все они деды, что это здоровые, работоспособные люди, которые прячутся от работы и получают за это еще и незаурядные трудодни.
Это была, так сказать, исходная точка, печка, от которой я начал «танцевать»...
Что может делать здоровый, невыработавшийся, молодой человек ночью, когда он сторож, а потому сторожу только и дела, что в колотушку колотить? Вот я и начал им работу находить, на бумаге, конечно: и они у меня и в подкидного играют, и борются, и на ферме симментальского бугая поднимают. Дошло до того, что комсомолка Лена на правлении потребовала, чтобы сторожам футбольный мяч купили пусть, мол, не болтаются, а тренируются и Кубок СССР для колхоза выиграют. А окончательно я скомпрометировал сторожей тем, что у одного из них в ночь под Новый год что-то украли. Люди читали, смеялись, а некоторые, наверное, и чесались. А если бы я взял и написал: «В таком-то колхозе восемнадцать сторожей. Разгоните их». Это была бы не литература. Дело литературы – своими средствами обратить внимание на определенное явление, осветить его, а для «принятия мер» у нас есть другие соответствующие учреждения.
Как-то, будучи в одном районе, я обратил внимание, что клубы в селах большей частью закрыты. Висят на клубных дверях огромные колодки-замки. Я не спрашивал, почему заперли те клубы – для меня было ясно, что к просветительской работе в том районе внимание невелико.
Написал я фельетон «О замках и других вещах». Район я не называл, не называл и определенный клуб, но получилось, что я «попал в точку»; немало было писем-отзывов на этот фельетон, где писалось: вот, мол, хорошо, что написали о замках на клубах: у нас уже нет замка, клуб работает и т. д., и т. п.
Почему я со «смешной» именно стороны подхожу к жизненным явлениям?
Потому что я пытаюсь быть сатириком, а сатирики, как говорил М. Е. Салтыков, «призывают на помощь оружие смеха»...
Если бы я был романистом, и этот факт меня бы заинтересовал, я бы положил его, может, в основу многотомного романа.
Поэт написал бы, может, балладу, может, поэму, может, песню...
А мое оружие – смех! Я насмехаюсь, смеюсь, а зачастую просто себе улыбаюсь.
Н. В. Гоголь сказал: «Смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится».
VI.
Откуда берется материал для сатирически-юмористических произведений?
Советские писатели, сатирики и юмористы, большей частью объединяются вокруг сатирических и юмористических журналов – «Перца», «Крокодила» и других, которые выдаются в братских советских республиках. Работают они в редакциях газет и журналов. Редакционная почта всегда дает такого материала сколько угодно.
Но, разумеется, лучше видеть жизнь собственными глазами, изучать ее, быть среди народа, так полезными всегда бывают поездки в колхозы, совхозы, на фабрики, заводы, шахты и т. д., и т. п. Сатирикам и юмористам это еще нужнее, чем кому-то другому.
Писателя оружие – речь, слово. Веселую юмореску, фельетон, острую сатиру нельзя написать спокойным, холодным, пусть даже и наилитературнейшим языком.
У сатирика и юмориста язык должен быть живым, острым, остроумным, приближенным к языку, на котором говорит народ.
Вот и приходится прислушиваться, записывать, знакомиться с фольклорными материалами и т. д., и т. п.
Это для нас и необходимо, и обязательно, без этого веселой улыбки не напишешь.
Мне пришлось повоевать оружием смеха с врагами советского народа, барскими прихлебателями, продажными украинско-немецкими националистами.
Вся эта сволочь после войны гнездилась по всевозможным укромным местам в западных областях Советской Украины. Все это воспитанники всевозможных гестапо и других змеиных гнезд со своей разбойничьей спецификой, жаргоном, бытом, поступками и т. д.
Разумеется, что, сидя в Киеве, не изучив всего этого материала на месте, мне трудно было что-то о них едкое написать. Надо, значит, ездить в западные области, знакомиться с обстановкой каиновой работы врагов, говорить с местными людьми, которые подробнее знали работу этих предателей, приходилось говорить с самими «героями» темной ночи и густой чащи.
Следствием только этого и могла выйти моя книжечка «Самостоятельный нужник» («Самостійна дірка»).
Не было бы моих «Ленинград и ленинградцы», если бы я не побывал в Ленинграде, следствием поездки в Запорожье явились мои «Запорожцы»; все мои «охотничьи улыбки» – результат многолетних странствий с ружьем...
Надо вам сказать, что и в «охотничьих улыбках» ничего выдуманного нет: это все собственные наблюдения, все это было увидено, услышано, пережито.
Разумеется, все обработано с моей точки зрения.
В кабинете наш брат много не высидит.
VII.
Мы, к сожалению, очень бедны еще теоретическими работами в области сатирико-юмористической литературы. И появится же когда-то и теория.
Что же еще вам сказать?
Знайте самое главное: «Не боги горшки обжигают».
Захотите научиться писать фельетоны, научитесь, потому что, еще раз подчеркиваю, научиться можно! А нам, которые уже немало лет работают на ниве сатирически-юмористической литературы, ожидая молодой, горячей, остроумной, веселой смены, остается только одно: учиться, учиться и еще раз учиться!
Ждем в наши ряды: будем учиться вместе!
1954
