Страна слепых

Критик — слуга литературы, писатель — творец. Так всегда было. И лишь в больные, темные времена критик воображает себя баем, а писателей — толпой расторопных или нерадивых слуг, которых он казнит или милует по своему произволу.
В юности я бывала в этнографических экспедициях на Востоке, «в золотой дремотной Азии». Читаю некоторых малоизвестных критиков, и такое чувство, будто я снова там — в этнографической экспедиции, в самой феодальной глуши.
Любит негу и роскошь восточный человек. Диваны, ковры, фонтаны, мягкие туфли без задника, курения фимиама, розы сахариной породы, соловьиную пахлаву... И лавры, и опахала. И чтобы невольники и одалиски так и стелились перед баем: «Да живёт тысячу лет наш любимый султан, первый стилист города Майкопа, халва хвалы ему в рот!». Почему «первый стилист города Майкопа»? Потому что предмет исследования сам так себя назвал. Без ложной скромности. И добавил: «А вы какого-нибудь еще стилиста из Майкопа знаете?» — и, похоже, не понял, что сказал. «Кто тут в цари крайний? Никого? Так я первым буду!»

Итак, расскажу вам вкратце историю знакомства с первым (за неимением второго) стилистом города Майкопа Кириллом Анкудиновым. В свое время, три с половиной года назад, он вполне учтиво попросил у писательницы Юлии Старцевой разрешения написать рецензию на ее повесть «Коль пойду в сады али в винограды», только что опубликованную в журнале «Звезда». Тут-то и состоялось мое знакомство не столько с критиком Анкудиновым, сколько удивительным случаем неизлечимой, запущенной мегаломании.
Одним из первых симптомов душевного недуга становится ощущение себя руководителем (причем безотносительно истинных своих достижений, развитости собственного ума, объёма эрудиции и тонкости вкуса). Руководителем, просветителем и одновременно… озлобленным учителем при тупых, необучаемых разгильдяях, которых для обучения надобно пороть — как за уже совершённые дела, так и превентивно.
Вот что пишет о себе Анкудинов: «…я вижу, как «отличники» и «хорошисты» вместе изнемогают в неравном бою с ордой «двоечников», с дикостью, я наблюдаю неудержимый распад российского культурного поля. Полтора десятилетия я руковожу майкопским литературным объединением — и вволю наслушался графоманских речей о том, что «Есенина филологи тоже не понимали» и «надо писать душою, нутром, а не предписаниями и законами».
Что-то похожее испытывают, наверное, все, кто не чурается чтения современной литературы. Дикость с распадом там очень даже присутствуют. И что же может противопоставить им досточтимый руководитель? Кроме благих целей, вроде этой: «Всеобщая поэтическая грамотность и культурность — вот цель, которую, по моему мнению, должны ставить перед собой литературные культуртрегеры».

Так где же опора культурных людей, «отличников и хорошистов»? Где-где… Анкудинов отвечает: «…одобрение у меня вызывают такие институции-ресурсы, как сайты «Проза. Ру», «Стихи. Ру», «Самиздат», издательский проект «Ридеро». Они предоставляют всем свободу публикаций и тем способствуют (хотя бы стихийному) диалогу в литературной части культурного поля». Ну, спасибо, барин, утешили. Ведь именно эти ресурсы являют собой трясину, в которой, не имея ни единого шанса пройти какой-то отбор, обучение, вразумление, бесследно тонет любой талант. Эти ресурсы заслуженно считаются отстойниками безнадежной графомании.
(Кстати, интересно, какое неожиданное, на манер, скажем, «просветительницы» Е. Вежлян, значение присовокупляет К. Анкудинов к традиционному значению слова «институция» (от лат. institutio — наставление)? Может быть, для него название учебников, дающих обзор действующего права, значит что-нибудь эдакое… Например, «наставление в плане культурного творческого поведения от первых стилистов своего аула»?)

Впрочем, вернемся к тому, что можно назвать образцом рецензии, написанной мегаломаном. Для начала мегаломан — практически любой — велит, приказывает писателю сделать ему приятное, как он, критик, любит. Неважно, что он для автора совсем не авторитет. Дикий восточный человек изумлен: «А почему нас не восхваляют?».
Чтобы вызвать почтение к себе, мегаломаны вроде Анкудинова вполне могут бросать в журнальных статьях фразы типа «стишата средние». А уж как они мечтают выпороть розгами не подневольного, не зависящего от них автора! 
Итак, повесть он прочел и ничего не понял. «Кому-то эдакая прециозно-куншткамерная стилизация покажется тонкой; мне она тонкой не кажется. Во всём нужна мера. Ну нельзя же писать такими пунсово-узорчатыми эссенциями! Это уже на китайское производство похоже», поучает он Юлию Старцеву и требует: «а я хочу, чтобы она писала как Юрий Нагибин!». Счастье писателя: критик ХОЧЕТ.

Кто сумеет объяснить мне, отчего личные пристрастия К. Анкудинова являются безусловным оценочным критерием — тот молодец и может взять с полки пирожок. По мне, так это не из критического разбора фраза, а с «отзовика» с его вечными «это мое, это не мое, это зашло, это не осилил». Как, впрочем, и фразы типа «похоже на китайское производство» — ну, если порцелинное, что же в том плохого? Или взять какие-нибудь «пунсово-узорчатые эссенции» — есть ли хоть какое-то значение, какой-то смысл в несуразных экивоках? А в «маргиналиях на полях средневековой рукописи», как обозвал Анкудинов прозу Романа Шмаракова?
Думаю, нет. Это среднестатистическая «критика по-байски»: попытка унизить автора собственной вкусовщиной. Без объяснений, без апелляции к какому-либо методу, журнально-критическому или литературоведческому. То самое «субъективное видение критика», которое столь усердно продвигает А. Жучкова, соратница К. Анкудинова. С очевидной целью превращения критики в убыточный, но закрытый бизнес для назначенных, с появлением «сертификации, разрешений и институтов критики». Это, конечно, еще не зиндан и не отрубание рук неверным, но уже близко, близко.

Далее распаленный «культуртрегер» воевал с умными словами: «…у слова иная природа, чем у вещи. Слово требует «сложной связи». Слово «прециозной эпохи» требует сюжета». Воевал — и постоянно демонстрировал безграмотность поистине тьмутараканную, школярскую, литературно-кружковую.
Тут было все — и незнание истории… Прециозной эпохой называют первую половину XVII столетия, она заканчивается за семьдесят лет до описываемых в повести событий. Эпоха рококо — XVIII век — сохраняет лишь отдельные элементы своей предшественницы. 
И незнание литературы: «…вместо сюжета — пустая коробочка «википедии», оклеенная «аутентичными» бриллиантами, яхонтами и перламутрами словечек». К чему мгновенно подключается всегда готовая под…единомыслить другу сердечному А. Жучкова: «Соглашусь с Кириллом Анкудиновым». (Мы бы удивились, если бы вы не согласились. Тем более что Жучковой повесть точно не прочитана: уж очень тяжелое испытание для стрекозиных крылышек крохотного мозга!) Зато критикесса с пионерским бодрячеством вменила повести о петровско-аннинских временах безыдейность и отсутствие… актуальной социальной повестки!

Писательница возразила Анкудинову: «Учитывая, что мною проштудирован весь бартеневский «Русский Архив» плюс те же источники, которыми пользовался Тынянов, это открытое оскорбление мне как филологу». Однако с высоты мегаломанской фантазии не видать никаких Тыняновых (что «Сады и винограды» есть прямое и очень удачное продолжение «Восковой персоны», отмечали многие критики и литературоведы, от Геннадия Барабтарло до Александра Кузьменкова и Елены Иваницкой). Зато Пикуля майкопский стилист точно читал, его и вспомнил! Упомянутый уже набокововед Г.А. Барабтарло заметил по этому поводу: «Что ему не нравится, то и есть лучшее въ этой вещи. Это почти всегда такъ бываетъ. Профаны попадаютъ одновременно впросакъ и въ точку... Помнитъ Ауслендера и Пикуля, но не помнитъ Толстого или Тынянова».

Есть у мегаломанов и слабое место — ему нужны холопы. Иначе он начинает тосковать, и его байское самоощущение понемногу сдувается. Отсюда и заединщицы жучковы, и пустовое лепетанье, трели соловья: «Анкудинов борется с признанными писателями, утверждая, что они делают литературное творчество невозможным для «простых людей»… Доверие Анкудинова к «массовому» вкусу — это доверие к человеку, живущему интересами жизни: меняющейся, каждодневной, внезапной, в отличие от застывшей, свершенной, огороженной культуры». В переводе с пустового на человеческий что сие значит?
Да то и значит, что мегаломан считает читателя дураком. Еще большим, чем сам Анкудинов.
О чем Пустовая в ее манере так бесхитростно и повествует: «…Он выступает на стороне «дурака», который в своих наивных ожиданиях от литературы («красоты, понятности и грамотности») косноязычно вторит «гласу Аполлона»… Анкудинов обихаживает и растит этого Аполлона в читателе, то предлагая ему народно-песенный вариант Ахмадуллиной, то простодушно заверяя, что «стихи должны быть «для радости», то предлагая объявить вне закона «омерзительное слово «быдло»». Позвольте, а если К. Анкудинов сумеет убрать это слово из народного лексикона (сомневаюсь, что оно имеется в лексиконе официальном) — куда он денет свое истинное, глубинное представление о том, что он-то — бай, а вот быдло — все, кто зависит от его самодурства?
Так и представляю, как мне вменят это высказывание в вину: «Наговариваете вы на нашу семью (критическую — И. Ц.)! Грех это!» Нет, не наговариваю. Иначе зачем Анкудинов без всякого стеснения пишет в «Литературной России»: «Проще сказать, у кого авторской книги нет. Нет сборника рассказов у Мурата Адашесова. И не будет никогда, если он не помирится со мной (причиной размолвки стало абсолютно беспочвенное недоразумение). А жаль, если этой книги не будет». 

Когда, в какие проклятые времена, было возможно подобное хамство с газетных страниц?! Разве что в 20-30-е годы прошлого столетия. Неужели такое поведение нынче в порядке вещей? И отчего читатель должен верить внутреннему баю господина Анкудинова — что этот феодал-стилист может насоветовать в приступе самообожания?
Ну и, разумеется, наш бай охотно пресмыкается перед теми, с кого пытается получить «халву бесценную». Так и Анкудинов, не стыдясь, холуйствует перед Быковым («Дмитрий Быков — это Б-жий дирижабль!»), сообщает в «Литературной газете», что от книги Славниковой «несёт прекрасным духом». Вот уж первый стилист, не знающий идиом русского языка! А ведь «нести» может только вонью. Охотно повествует о ценности собственных переводов из никому, кроме самого переводчика, ненужных адыгейских поэтов: «весь этот мир, таинственный и жирный». Высокая, высокая поэзия!

Если мегаломаны с претензиями «книга не выйдет, пока автор не ублажит меня», — берутся за что бы то ни было, от критики до аналитики, мера их вредоносности, никчемности и безграмотности оказывается такова, что ее не увидит только слепой. Но что поделать, мы оказались в стране слепых, где и кривой — король.

Художник: Питер Брейгель старший.