«Большая книга-2021»: великолепная семерка

Комедия с нацбестовским финалом лишний раз подтвердила очевидное: институт литературных премий в России себя изжил. Все лидеры паралимпиады оказались равного качества: ниже плинтуса. Оттого и победителя назначили методом простого случайного отбора.
Шестнадцатый большекнижный сезон начался традиционно: все в штанах, скроенных одинаково. Вряд ли стоит пересказывать полтора десятка прочитанных книг из тамошнего лонг-листа. Ограничимся, пожалуй, семеркой претендентов. Она и впрямь великолепна, сейчас сами убедитесь. 

ИСПОЛНЕН ДОЛГ, ЗАВЕЩАННЫЙ ОТ БОГА

(Е. Водолазкин «Оправдание Острова»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2020)

Кто-то из Стругацких сказал: писать надо либо о том, что хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто. Но у Водолазкина собственная гордость: всю жизнь писал о том, что знают все, кроме него. То устроит Дзержинскому инсульт вместо инфаркта, то заставит гитариста извлекать высокие звуки на верхних ладах. Нынче мэтр понял-таки, что хватит людей смешить, и последовал доброму совету: стал писать хронику вымышленного острова.
Вот он, скромный наш герой – Нестор, Пимен и Георгий Амартол в одном лице. И соленые капли падают с чела его на землю. Гулко. Точь-в-точь как в «Лавре» сказано. Исполнен долг, завещанный от Бога.
Повествование начинается от Адама и Евы – и слава Богу, что не от трилобитов. Потом Е.В. пересказывает первые главы книги Бытия: что крестьяне, то и обезьяне – у Амартола так, а Водолазкин чем хуже? Надо ли оно читателю? – а его, дебила, никто не спрашивает. Будь счастлив, что прикоснулся к высокому.
Высокое вскоре откровенно надоедает: придуманные князья с их династической склокой – так себе аттрактант, на ба-альшого любителя. «Песнь льда и пламени» без характеров и с полудохлой интригой.
Идея у Водолазкина на все случаи жизни одна – о вневременном-всевременном. В «Острове» ее олицетворяют князь Парфений да жена его Ксения – в финале им по 300 с лишним лет. Ибо праведны суть. Грешен, не уразумел, в чем их праведность состоит: ну, супружеское ложе не делят, ну, противники смертной казни… А еще что? «В лето двадцатое Парфениево… В нашей же земле все эти годы ничего, достойного упоминания, не происходило. Не есть ли это признак мудрости властей? Счастливы времена, не вошедшие в анналы». Проще говоря, князь с княгиней два десятка лет груши околачивали, – а это в глазах Водолазкина несомненная заслуга. Он еще в «Авиаторе» прокламировал ценность «несобытий».
Но несобытия – скверное сырье для прозы. Поэтому г-н сочинитель, скрепя сердце и скрипя зубами, соглашается на перемены: иноземную интервенцию, революцию и природный катаклизм – извержение вулкана. Праведные Ксения с Парфением срочно отправляются на гору потолковать с Богом. Скептики сомневаются: праведников должно быть трое. Но вулкан утих, ибо сказано: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Вполне предсказуемое общее место. Думаю, следующий роман будет развернутой трактовкой сентенции: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам».
Еще одно, последнее сказанье: литература такого сорта не для читателя пишется, а для рецензентов и премиальных жюри. Вот и держитесь от «Острова» подальше. Не наша это территория.

FEEL THE DIFFERENCE

(М. Гиголашвили «Кока»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2021)

Про «Коку» я уже вскользь упоминал, но опус батоно Гиголашвили заслуживает более серьезного разговора. Поводов к нему, на первый взгляд, немного. Вам расскажут петросянистый грузинский анекдот: «Джопуа в жопуа заблудился». Или посвятят в тайны зверского (в прямом смысле) секса: «Слоны по два месяца в году бегают по саванне со вставшим поленом, ищут самок или на крайняк носорогов, которых и насилуют, подчас ломая им хребты своей тяжестью. На бесслоновье – и носорог слониха!»
Да разве о том речь? Если и есть в романе лейтмотив, то это отнюдь не половые хулиганства слонов. А новейшая грузинская мифология, которая гласит: во всем виноваты русские.
Лет десять назад М.Г. уверенно постулировал: «“Грузины не любят русских” – думаю, такое же клише, как и “все немцы – фашисты”». А нынче сам себя успешно опроверг. Хотя политкорректные рецензенты предпочли этого не заметить: на «РЕШку» наезжать – себе дороже. «Разговоры о неполноценности русских и ненависти к большевикам – ну это неизбежное общее место», – походя отмахнулся Левенталь.
Далеко не общее, судя по тому, кто выступает с антирусскими инвективами: носители лучших человеческих качеств. Это бабушка Мея-бэбо, романная Анима, дворянка до мозга костей: «Русские привыкли исступленно поклоняться своим царям и вождям, превращать их в идолов. Такова природа этих людей: вслух поклоняться своим тиранам, а втайне завидовать Западу, как задворки и деревня завидуют городам». Это вор в законе Тархан Батумский, воплощение мудрости и справедливости: «С русскими без нужды не связывайся, они опасны, за пачку сигарет могут убить… Русские грубы. Невоздержанны, матерятся, пьют, как лошади, убивают недолго думая. У них нет уважения к старшим, нет традиций, застолья, культуры».
История, она мастерица на аллегории. Вот два почти синхронных события: Познера выставили из Тбилиси, а Гиголашвили стал одним из фаворитов «Нацбеста» и номинантом «Большой книги». 
Feel the difference, как говорится в рекламе.

КОГДА ФЛАНГИ НЕНАДЕЖНЫ

(О. Васякина «Рана»; М., «Новое литературное обозрение», 2021)

Во времена оны литературный герой обязан был сокрушить крепкостенную Трою, поймать рыбу-меч, сорвать переговоры Вольфа с Даллесом или поднять солдат в атаку под Аустерлицем. Ну, на худой конец, процентщицу грохнуть или черкешенку умыкнуть. Однако у пищеварительного периода мировой истории свои ценности: поиски гендерной идентичности, однополые шалости и, разумеется, вербализация травм. Герой обязан страдать – публично, навзрыд и взахлеб.
Перефразируя Уайльда, скажу: мученичество – способ при помощи костра достичь того, чего не удалось достичь талантом. К месту будет и цитата из Фаддея Козьмича Пруткова: «Если ни левый, ни правый фланг / У тебя ненадежны – пишися: кранк». Оттого профессиональных страдальцев в нашей словесности – пруд пруди.
Оксана Васякина здесь в первой десятке. Года два-три назад она уже азартно страдала напоказ, за что и получила лицейскую лычку. Можем повторить! Благо повод нашелся – матушка преставилась.
Однако мемориям об умершей матери отведено не более четверти текста. Все остальное родилось из необходимости размазать небольшой опус до девяти авторских листов. Бал здесь правит тоскливый нарратив: покупка сигарет, поход в сортир в самолете и тому подобный словесный шлак – столовское меню гораздо увлекательнее. На втором месте – исследования собственной сексуальности: что за Танатос без Эроса? Ну, лесбийские предпочтения, это само собой. А еще вагина у барышни была абсолютно бесчувственной, а потом стала оживать. Архиважный факт, читатель без этого просто кушать не сможет. На третьем месте отчет о психических дисфункциях авторессы – панические атаки, бред преследования: когда О.В. мастурбировала в ванной, за вентиляционной решеткой прятался кто-то злой.
Как все это преобразуется в литературу? Да никак, в сущности. Васякинский слог способен впечатлить самого железобетонного флегматика. Фоностилистика у выпускницы ЛитПТУ мается энурезом и диареей одновременно – то и дело норовит справить малую или большую нужду: «с сумкой», «с рисом», «девушка Катя». Абсолютный слух, правда? Фразы страдают болезнью Альцгеймера в разных стадиях. «Я была осунувшаяся и одутловатая, словно утопленница или чем-то серьезно больна»,  – вообще-то, худоба и пастозность суть вещи несовместные, а однородные члены следует приводить к одному синтаксическому знаменателю. «Он делал ей операцию и выхаживал ее, менял утку. И очень сильно ее полюбил», – кого, неужели утку? Какая любопытная перверсия!
Хотя о чем это я? Главное, социальный заказ выполнен на 150 процентов. Проговаривание травмы? – есть. ЛГБТ? – тут как тут. И чернокрылый воробей злобно таращится из вентиляции. Какого еще рожна? А литературное мастерство, Аустерлиц и процентщица отменяются: по нашим временам – отягчающие обстоятельства.

ПТИЧКУ НЕ ЖАЛКО

(Б. Ханов «Развлечения для птиц с подрезанными крыльями»; М., «Эксмо», 2020)

Давно ломаю голову над любопытным парадоксом: как только наши сочинители затевают парадный портрет, дело кончается недружеским шаржем. Портреты миллениалов пытались писать и Гептинг, и Немзер (Анна, не путать с Андреем), и Поляринов. С одним и тем же результатом.
Чужого опыта для нас не существует: за ту же задачу взялся Ханов. Безумству храбрых…
Итак, нелегкая занесла в приволжский город Элнет Энер, столицу республики Беледыш, пивного блогера Елисея, этнографиню Иру и мажора Марка. Богаты они едва не с колыбели ошибками отцов: «Представление об общественной пользе схлопнулось, спустилось до ранга остаточной, усталой иронии. Никого не тянуло ни в космос, ни на завод, ни на северные стройки». Вы еще не прослезились? Сочувствуйте уже, крылья-то подрезаны.
Действия в «Развлечениях» хватит от силы на десяток-полтора страниц. Марк в гостиничном номере жрет в одну харю бурбон со сливовым соком. Ира и Елисей протирают джинсы-скинни в пивных барах и муторно рассуждают ни о чем:
«Человек – это картотека речевых стратегий. Он не сводится ни к сумме обстоятельств, ни к сумме поступков, ни к сумме намерений, потому что, строго говоря, человек – это и не сумма вовсе, а набор сингулярностей», – и это лишь пятая часть монолога, замешенного на лютой логорее.
Пока идет ток-шоу, представлю вам протагонистов. Елисей – высшей пробы 3,14… продолжить бы, да Роскомнадзор не велит. Люмпен-интеллигент, ни к чему не способный, кроме рассуждений о сингулярностях. Ира прячет за анархофеминизмом тяжелую психопатию. Марк порвал с отцом-олигархом – коррумпированным, никак иначе. Но высокие идейные соображения вовсе не мешают блудному сыну ежемесячно получать от родителей миллион российскими дензнаками.
Тем временем в Элнет Энере затевают пивной фестиваль крафтового пива. Быть ему назначено на территории центральной ярмарки, где пятьсот лет назад грянула битва между защитниками города и русскими. Ира, вся такая протестная, резко против: «С обеих сторон пали тысячи бойцов, и это место в народной памяти прочно связано с горем и скорбью». Странное дело: ярмарка на месте скорби почему-то ее не возмущала. Ира в приступе гражданских чувств затевает акцию: раздачу пирожков и листовок. Тут и Елисей, в хлам пьяный, впрягся: фестиваль, мол, отвратителен. Те еще комиссары в пыльных шлемах, ага. Дело кончается по-элиотовски: not with a bang but a whimper. Суд обошелся со смутьянами по-матерински ласково – 30 косарей штрафа. Сочувствующий Марк снимает с банковской карты миллион, вручает Ире и топится. Занавес. Ах, простите, еще нет: Навальный в очередном ролике упомянул акцию – жизнь удалась. Вот теперь занавес.
Что занесем в графу «итого»? Немного: ну, самовыражаются детишки и самоутверждаются. Возраст такой. Кстати, не имеющий отношения к паспортному. А птичку не жалко.

ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ

(А. Горбунова «Конец света, моя любовь»; М., «Новое литературное обозрение», 2020)

Года два-три назад Алла Горбунова была известна лишь маргиналам – по гениальным, конечно же, виршам: «дурак в реку нассал, леший в дупло дрочил». Делать из богемной эксцессерки сверхновую первой величины затеяли в «НЛО»: m-me Прохорова обожает литературные извраты. Итог известен: «НОС».
А.Г. до недавних пор обреталась на невских берегах. Самые популярные у тамошних сочинителей жанры – пастиш и центон. Горбунова – точно такой же торговец секонд-хендом. Не могу отделаться от впечатления, что читал «Конец света» не то что трижды – десятикрат: сплошь чужие обноски и объедки. Жизнь взаймы.
В сборнике четыре части. Первая – аццкая жесть о пубертатных забавах мажорной девицы: от готических прикидов до свинга – знамо, не в джазовом смысле. Лобзайте меня, лобзайте: я вся такая свободная, неформальная вся. Неформальная, как же. Стандартная женская проза на крепком фольклорном фундаменте: этому дала и этому дала – Козлова, Ким, Мещанинова, Готфрик и иже с ними. Что у А.Г. и впрямь в новинку, так это потуги прилепить к поведенческим девиациям эзотерическую подоплеку. Если бухая в канаве валялась, тут сокрыто великое алхимическое делание. А если забрела в бардак подработать – так это и вовсе сакральная жертва. Хотя принцип, если разобраться, известен со времен Венички Ерофеева: «Все равно пригвожденность, ко кресту ли, к трактирной ли стойке…»
Части вторая и третья написаны с претензией на хоррор. Рецензенты, естественно, принялись поминать Сорокина с Масодовым – Господь с вами, коллеги, тут труба пониже и дым пожиже. Классики хоть временами выдавали кошерный продукт, а Горбунова не брезгует даже плесневелыми городскими страшилками: как моряк, оправляясь в плавание, зашил жене <censored>. Впервые я услышал эту байку лет в десять. А уж после того, как пошляк Тополь пересказал ее в «России в постели», – думал, ни один вменяемый литератор к ней и близко не подойдет. Да вот поди ж ты.
И, наконец, часть четвертая – небольшая, слава Богу, повесть «Память о рае», оскоменно нудная семейная хроника, каких нынче куры не клюют: Москвина, Скульская, Пустовая, Степанова, Громова… Горбунова точно так же поверяет публике семейные тайны в полной уверенности, что бабки-дедки-тетки-дядьки – крутой саспенс на зависть Дэну Брауну.
Поэтому, если вздумается вам читать «Конец света», не верьте своим бесстыжим глазам. Верьте Галине Юзефович: «Природа дарования Аллы Горбуновой по-настоящему уникальна».

ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР

(С. Самсонов «Высокая кровь»; М., Inspiria, 2021)

Без малого два года назад Басинский приветствовал новоиспеченного яснополянского лауреата Сергея Самсонова: «Будьте любезны: новый Шолохов явился!»
Акафисты рекомендательной критики нужно делить самое малое на десять. Но случилось страшное: С.С. в них уверовал. И на радость Басинскому пересказал, любушка, «Тихий Дон»: белые-зеленые-золотопогонные, казарва-мужичье, кубыть-наосклизь-жизня-курень.
Зачин романа, правда, скорее фурмановский: в январе 1920-го в кавалерийский корпус Романа Леденева прибывает новый комиссар Сергей Северин. Зато потом Шолохов глядит чуть ли не из каждого абзаца. Придумали белые красных вешать, да веревки длинны оказались, чуть ли не до земли – вот вам казнь Подтелкова. Леденев не продевает руку в темляк, потому что и левой, и правой одинаково рубит – вылитый Гришка Мелехов. Ослепительно черное солнце комментировать особо не надо: хрестоматийный же образ. Про «коршунячий нос», «плиты скул» или «маштаковатых коньков» гутарить и навовсе неча: кубыть, энтого самого дребезгу у кужонка дюже богато, хучь цельный лан засевай без остатку. Кончится «Тихий Дон» – начнется «Хождение по мукам»: лагерь военнопленных на торфяном поле, напудренные педерасты на нарах…
Да что там классики. С.С. сволок в книжку все, что не приколочено. Показательный пример: карета, погоня, убитый в богатой черкеске, с пакетом за пазухой. Узнали казачка Гриню Кандыбу? Вот он какой, былинник наш речистый: выкрадет вместе с забором.
А под занавес штурмбаннфюрер SD Одинг, истинный ариец, беспощадный к врагам рейха, послушает по радио список частот, снимет с полки томик Гельдерлина и примется переводить цифры в слова. И что-то неуловимо напомнит в нем комиссара Северина: то ли шашка на боку, то ли гимнастерка с «разговорами».
Где в романе искать Самсонова? Его легко опознать по крайне неряшливому письму. Молодых в церкви водят вокруг алтаря – спасибо, Сергей Анатольевич, что не вокруг паникадила. Казак вооружен «засапожным бебутом». Почти полуметровый кривой клинок за голенищем – это круче прилепинских патронов в сапогах. Опять-таки спасибо, что трехлинейку станичнику в портки не засунули, ведь нет предела совершенству.
Стиль тоже самсоновский: буреломный маньеризм, где ни слова в простоте, все с ужимкой, – не понятной, думается, даже самому сочинителю: «кариатиды бровей», «тягловитое дыхание», «смолистый пот», «распятый рот» и прочие кристаллы Сваровски.
Ну, и к чему был этот циклопический, в 44 авторских листа, центон? Идея романа легко укладывается в несколько незамысловатых социал-дарвинистских тезисов – не Шопенгауэр, чай, старался. Власть должна принадлежать тому, у кого сила. Дворяне выродились, поскольку были избавлены от борьбы за существование. Сила у таких, как Леденев – высокая кровь, железная кость. Но Советской власти они, по большому счету, не нужны: «Место львов занимали собаки, а место тех – крысы». Совдепия живет отрицательной селекцией и потому исторически обречена: нарушен принцип естественного отбора.
Хм. Думаю, что литературный падальщик на вершине пищевой цепи – отбор более чем противоестественный…

МАРЫ И КОШМАРЫ

(Ш. Идиатуллин «Последнее время»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2020)

Давно, однако, дело было. До смены времен, когда мать-земля сама хлеб-соль растила. По берегам великой реки Юл люди жили: одмары, улымары, юл-мары, кыры-мары, кам-мары… На язык сами собой просятся кош-мары – не беспокойтесь, этого добра всем хватит. Мы же имеем дело с Идиатуллиным.
Ш.И. – реинкарнация Иоанна Богослова: из любых подручных материалов смастерит апокалипсис. В «СССРтм» погибал дивный инновационный проект. «Город Брежнев» повествовал о закате советской эпохи. Фабулой «Бывшей Ленина» стала экологическая катастрофа районного масштаба. Теперь Шамиль-әфәнде устроил кирдык целой цивилизации птицелюдей. И боги умерли, и вода в колодцах прогоркла, и рыба в реках заживо гниет, – словом, грядет Великое переселение народов: всякому месту нужны новые насельники, что принесут новые обеты. Мирных мары из их вотчины вытесняют агрессоры – франки и куманы.
Но это так себе кошмар, на три балла. Настоящий читательский ужас – это идиатуллинская литературная техника. С чего бы начать-то? Наверно, с феерического знания матчасти. Давно заметил, что запланированные чудеса нашим прозаикам фатально не удаются. Внеплановые впечатляют гораздо больше. Тут Шамилю-әфәнде равных нет. Цепень обматывается вокруг пищевода, – да этак паразит с голоду подохнет, он только в тонкой кишке и живет. Деревья и бабочки бывают костистыми, – где ты, Нобелевский комитет? Вареная свекла становится серой и морщинистой, – Шамиль Шаукатович, попросите жену винегрет приготовить: много нового узнаете.
Лексика у Ш.И. за гранью фантастики. Детство? – что за примитив? вот вам ползунство. Дура? – фу, банально! вот вам глýпа. Колдун? – какая скука! получите волшбуна. А есть еще птены, строги, крылы, лайвуи, скипы, йорты и прочая самодельная экзотика. Окончательно гробит роман лихая стилистическая чересполосица под стать незабвенной Колядиной: «эстетическое впечатление», «эффективность» и «рейдеры» рядом с «шувырзо» и «кугызой», ага. Особенное эстетическое впечатление производят «стырить» и «фингал». Кто ж это выдержит, рейдеров с фингалами? Вот боги и умерли, и земля устала…
Как ни странно, в «Последнем времени», вполне по Хайдеггеру, обнаруживается надтекстуальный смысл: устала литература, коллеги, обрыдли вы ей – и старцы, и младени. Ей нужны новые насельники с новыми обетами.
Впрочем, слабо верю, что такие найдутся.

НЕДО…

За кадром осталось многое и многие. И рыжий клоун Селуков с «грязными по локоть туфлями» и «колосящейся соломой». И Юзефович-père с квазиисторическим «Филэллином», где демидовский Высокогорский рудник отчего-то назван Высоцким. И Ремизов, что Ежова с Берией переплюнул: художника Дейнеку посадил. И Слаповский с опусом под многозначительным названием «Недо».
А ведь это, если вдуматься, символ – и большекнижного лонга, и нашего литпроцесса. Все не додумано, не доделано, не дописано… Недокниги, одним словом.

Художник: Ирина Ожерельева.