Гумилёв днём, Гумилёв ночью

Странный сон увидел я сегодня… Гумилёв

Гумилёву всегда была близка сентенция: жить надо не по формуле «слегка и по чуть-чуть», а — с возможной напряжённостью всех своих энергий, физических и духовных. 
«…Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил», — писал биограф Гумилёва Павел Лукницкий. Воочию видя (по дневникам и работам: лично не был знаком с Г.) бурную, неиссякаемую энергию поэта. 

Одновременно — какое-то маниакальное стремление лирического героя Г. умереть, сгореть, разбиться, исчезнуть. «Выпилиться», — как сказал бы сейчас кто-нибудь из нынешних тик-токеров.
Одновременно оставаясь… активным сторонним наблюдателем. Сближаясь сим образом с финальными пассажами Введения в гегелевские «Лекции по философии истории». Насчёт метафизического отсутствия смерти — неспособности действительно живого индивидуума уйти в мир иной «по-настоящему». 

Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озёр
Молодые и строгие маги
Кипарисовый сложат костёр.

И покорно, склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаённой усмешкою губ.
(«Завещание»)

Учитывая то, что, будучи издетства «гадким утёнком», Г. не любил обрисовывать внешний вид лирического героя. (Боялся выдать внутреннюю боль?) Воображая себя не менее чем лордом Генри, — по ночам гипнотизируя, как Дориан Грей, собственное «потёртое» отражение в старинном родовом зеркале. 
Дескать, только недюжинная сила воли гегелевского всевидящего неумирающего духа (Ока) поможет преодолеть-переделать «уродливый» портретный лик — в уайлдовского юного красавца. Чего, разумеется, не произошло. 
Но — самодисциплина, «угрюмое» упорство и настойчивость дали вскоре обильные плоды, всходы: мощная биографическая личность слилась воедино с показательно мощной вольнолюбивой ролью протагониста — в творчестве. 

В марте 1919 года Блок представил и подарил Гумилёву новую свою «Третью книгу». Подписав: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору «Костра», читанного не только днём, когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю».
Блок считал Гумилёва сложным для восприятия. 
По Блоку «сложный» — значит сумеречный, затаённый: ведь лишь в предрассветной тиши можно вникнуть в «тревожный» текст. Не отвлекаясь на дневные всполохи заоконного шума. Отсюда — мистические сигнификаты мглы: «Ночь, улица, фонарь, аптека. Бессмысленный и тусклый свет». 
У Гумилёва доподлинно полно́ в творчестве магического, тёмного. Переплетённого со сном, порою смертельным. Намного больше, чем у Блока. Вплоть до оккультизма. Вплоть до масонства.
Мало того, сны оказываются у Г. не чем иным, как орудием возмездия. (Подобно Блоку: «…какие ж сны тебе, Россия, какие бури суждены?») Особенно в ранних «гипнотически-сомнамбулических» произведениях.

Но возмездие должно продолжаться…
*
А возмездие продолжается…
*
Возмездие, наконец, кончается… (Из переводов Кольдриджа)

И вот — признанный лингвистами образ героя-воина, эстета и конквистадора: — гибнет. То в пасти набежавших «яростных собак». То по вине «лениво улыбнувшейся» возлюбленной — Белой Невесты. Мнемонически соединяя смерть с нежно-бледной девой. Совокупляя Сон, Явь, Тартар и Аида — с метаморфозами экзотических животных. Иллюзию — с реальностью: «…аромат сжигаемых растений открывал пространства без границ». — Что за цветы, какую траву он сжигал, вдогон чему вокруг по-флоберовски носились иллюзорные «сумрачные тени»? — остаётся только догадываться. (И небезосновательно, кстати.) 
Он постоянно лицезрит себя в лирике — мёртвым. Умершим там же, во сне. Что, конечно, не ново в литературе: взять того же Ф. Кони («Скончался я») или Лермонтовский «Сон». 
Но — Гумилёв идёт дальше. Показывает собственно акт убийства, порой символического. Порой наизворот: что ни на есть настоящего. 
К примеру, в «Заблудившемся трамвае» палач тривиально обезглавливает героя. Причём Г. изображает и казнь «срезания», и результат казни: лежащую тут же, — в «ящике скользком», — голову. 
Сквозь аллюзии строк так и мерещится, прорезается чрез водопады дней поэма Ахматовой «Путём всея земли». Созданная через 20 лет после «Трамвая»: «…и в груде потёмок зарезанный спал».

И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим — всегда кавычки,
И даже иногда — испуг…
(Блок)

Равняясь с Блоком, практически «ровесником»-наоборот в трагической августовской гибели 1921 года, Г. погружается в былинно-песенный, балладный жанр: держась истоков русской духовности и славы. Также насыщенный «дневными» яркими, солнечными сюжетами — с головоломным, напряжённым подтекстом «ночных» перевоплощений. 
Мифология, густо наполненная фольклорными родниками мудрости, — свежестью и чистотой: — является частью гумилёвской теории Столкновения. Мира «дневных» людей с Миром потусторонним. Человека — со Зверем. Кроткого Пастора — с «большой волосатой тварью» Чёрным Диком. Где прямое цитирование библии — изобилует светом. Динамичные же «колдовские» фразеологизмы — нагнетают в атмосферу повествования мрак, дрожь. Страх. 
Земля спорит с Небом. Бог — с Дьяволом. Гиперболические построения — таинственно-сверхъестественное делают обыденно-заурядным. 
Так, весёлый пройдоха-парень из «Чёрного Дика» оборачивается чуть ли не Сатаной во плоти. Потерявшим человеческий облик в жестоких летальных играх-забавах. Убивших невинную 12-летнюю немую девочку: в образе античной Психеи с голубыми глазами ангела. Насильно выключив утренний свет, — превратив её существование в вечную немую тьму: — ночь.
Вообще Гумилёв словно по-театральному накладывает сюжеты своих баллад, вторым планом: на драматические фиоритуры в поэмах. Концентрируя прозу, игровые мизансцены, лирику, эпос. Въяве став одним из зачинателей некоего рода трагикомедии, присущей Серебряному веку, — состоящей из синтеза нескольких литературных жанров в одной взятой вещи. С античными корнями в основании смыслов: когда лирическая драма становится ведущей в данный исторический период. Когда место частного конфликта занимает конфликт, «неразрешимый без личного авторского вмешательства» (М. З. Семёнова).

Яркий свет в зале… Как днём.
Огромная люстра медленно гаснет. Тает затухающей радугой — протуберанцами солнца. 
Надвигается ночь. 
Из оркестровой ямы всплывают звуки музыкальной увертюры.
Наступает чудо первозданности — как будто всё начинается вновь. Там, за занавесом. 
Драматические условности, ритм оркестра, прототекст из глубины времён… 

И за миром, за миром земным
Есть свободное море любви.
Серафимы стоят у руля
Пестропарусных лёгких ладей,
А вдали зеленеет земля
В снеговой белизне лебедей.
(«Гондла»)

Вслед за театральными изысканиями Вяч. Иванова, А. Белого. Вслед за сонмами поэтических кружков авангардно-футуристических направлений Гумилёв возвращает театру, а более широко — жизни вообще: исконный, истинный синкретизм драмы — как трансцендентного (День-Ночь) вида литературы начала XX века. 

«Есть Бог — Бог. И есть Гумилёв — Бог». С. Лукницкий-мл. (Сын упомянутого вначале знаменитого биографа)

Картина на обложке авторства худ. В.Кроткова