Человек, совративший Россию?..

Очерк лакейского пушкиноведения.

Гуданец Н. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина. – М., СПб.: Нестор-История, 2021. – 292 с.

Краткое содержание книги: Пушкин – хипстер XIX века, любитель митингов на Сенатской площади, вечное солнце российского свободолюбия – оказался мелким эгоистом, трусом, лизоблюдом, воплощением морального разложения еще не сформировавшейся русской интеллигенции. Долгие годы псевдонаука пушкинистика молилась Антихристу отечественного либерализма и принуждала к этому остальных.
Бывший осведомитель КГБ Гуданец наконец-то поднял всем веки. Мы увидели всю глубину морального падения того, кого некогда считали идеалом. Сказать «Пушкин-дурак» с некоторых пор стало хорошим предлогом для того, чтобы обратить на себя внимание окружающих. Гуданец пишет о Пушкине-подлеце. 

Но нынче дурным словом, сказанным о ком-то, мало кого удивишь. Уместны ли в эпоху имморализма и всеобщей безответственности товарищеские суды? Нам подают рассказ о «человеческом, слишком человеческом в Пушкине» (написанном на основе вольных истолкований того, что показалось современникам и автору) как откровение на уровне сенсационных разворотов газеты «Правда» про ужасы 1937 года. 

В чем же новизна сообщаемого Гуданцом?
«О сколько нам открытий чудных, готовят просвещенья дух, и опыт…» Таким макаром скоро мы дойдем до открытий еще большего масштаба. В век, когда нет ничего святого, разоблачать святость – анахронизм, глубокая архаика, манипуляция публикой или реализация собственных комплексов.

«Непорядочность», «сервильность» Пушкина, в которой нас уверяют в данной книге, мало что говорят о его поэзии. Следует читать, думать, и ценить тексты, мысли, а не каменных истуканов. Говорить о стихах давно уже можно, игнорируя их создателя. Не надо повторять школьных ошибок: «что хотел сказать автор». Важно, что сказалось. Текста вполне достаточно, обойдемся и без ЖЗЛ. Мало где найдешь столько лжи и выдумок, сколько в «документальном» жанре или в современном «историческом» исследовании. Нон-фикшн – это фикшн сегодня.

Строки, написанные Пушкиным, больше относятся к нам, к миру, который нас окружает. Бессмертие и литература – вещи несовместимые, а уж о бессмертии конкретной личности и вовсе говорить не приходится. Какой стороной мы теперь ни повернули бы Пушкина – черной ли, белой ли – все будет миф, все получится текст, больше говорящий об исследователе, чем о предмете исследования.

Гуданец рассуждает о раболепии пушкинистики. Но разгадывание «тайны» Пушкина (здесь, в книге, только первая часть), против которого он вроде бы протестует, но которым сам же и занимается – разве не есть признак рабской зависимости? 
Да, выпады Гуданца против религиозной пушкинистики оправданы. Сентенции Непомнящего – «для того, чтоб понять Пушкина, сперва надо понять Россию» – глубокий помрак разума пушкиниста. Отсюда выходит обычный уже вывих узкого специалиста, от которого не избавлен Гуданец, к которому примыкает и автор предисловия к книге Сергей Эрлих: Пушкин – это не воплощение России, Россия – воплощение Пушкина. 

Мы ни о чем подобном даже не подозревали. Но это не столько показатель невежества, сколько свидетельство узости культа Пушкина, незначительности разбираемой проблемы «был ли он нравственным человеком?» А если и не был? Откуда такая уверенность, что все безнравственны исключительно по образу и по подобию Пушкина? В силу импринтинга, магически вшитого по отношению к Пушкину в русскую культуру? Критикуется богословие, а его сменяет антипушкинский оккультизм.
Разве сами рассуждения по поводу соотношения России и Пушкина не имеют некритичный, столь же мифологический характер? 

Центральный вопрос опущен: какое вообще отношение к России, тем более России нынешней, имеет Пушкин? Кто доказал, что тому или иному мы научились именно у Пушкина? Что это, как не просто слова, которые кочуют из речей в учебники и далее повторяются бессознательно, просто так, на уровне ничего не значащих междометий? А потом вокруг них организуется вот такая борьба с ветряными мельницами.

Пушкин по-прежнему в ответе за все – вот вывод книги. За наше рабство, равно как и за свободолюбие, за нашу святость и подлость, стойкость и изворотливость, фрондерство и конформизм.

Это ли не свидетельство несамостоятельности, рабской психологии? Где же мы сами? Где почти два столетия развития русской культуры, если все сводится только к Пушкину?
Отвергая Пушкина-святого, Гуданец изо всех сил стремится нам нарисовать образ Пушкина-беса. Но лучше ли новый миф старого? Не одно ли это и то же по сути? 

Если Гуданец хотел покрепче вдарить по иконе Великого Поэта, то по книге этого не видно. Раньше лучшему из людей полагалась честь и благородство. Теперь ловкость и пронырливость. Но Пушкин и тут первый. Вновь возглавляет общий зачет, украшает собой доску почета. Поменялась только мотивировка.

***

Всякое знание, гуманитарное в особенности, – продукт идеологии. Оно, помимо прочего, есть производное от ценностей, общественных настроений, разделяемых исследователем, представляющее собой, в том числе, оценку явлений. Оно не может быть избавлено от идеологической окраски, проникающей в любое «объективное» исследование не только через «дверь», но и через «окно», через пристрастное отношение исследователя. 

Противопоставление науки и идеологии не только бессмысленно, но и манипулятивно.
Всем известно, что советское гуманитарное знание было пронизано идеологией. Но это никогда и не скрывалось. Откройте любую старую книгу: «марксистская наука», «советская наука», «буржуазная наука». Все названо своими именами.
Здесь, в работе о Пушкине, читателя пытаются уверить в обратном. Мол, тут наконец-то миру явлено объективное пушкиноведение, сменяющее религиозно-идеологическую пушкинистику. Но разве это так?

«Большевистский переворот», «краснознаменные мифы». Уже по вскользь оброненным словам замечаешь, что сам Гуданец не чужд идеологии. Раз уж ты такой трезвомыслящий в стане идеологически ангажированных, надо бы брать нейтральней, научней: «события октября 1917 г.»
Автор имеет право на любые убеждения. Но к чему отрицать их наличие, создавать иллюзию беспристрастности?

О том, что перед нами поворот в идеологическую сторону говорит уже подзаголовок «Очерки политической биографии». То есть остальное не интересует? Кроме морального облика, конечно. Ладно, можно зайти и с этой стороны. 

Но был ли Пушкин политиком? Есть ли у него в полном смысле этого слова политическая биография? Наверное, не в большей степени, чем у каждого из нас. А, может быть, даже и в меньшей. Каждый из нас все-таки принимает политические решения, а он – нет. 
Первые главы Гуданец только и разоблачает представление о Пушкине как носителе стройных убеждений. 

Но тогда можно ли говорить о политической биографии того, у кого отсутствовала система политических взглядов? Стоит ли писать целую книгу о том, для кого эта сфера так и осталась областью приложения житейских интересов и разрозненных сиюминутных увлечений? Говоря о политической биографии Пушкина, можно было бы отделаться одним предложением: «ее не было».

Одна из главных претензий к книге Гуданца: автор не признает искренности убеждений ли, заблуждений ли Пушкина. Пушкин у Гуданца – что-то вроде протея, шестерки, болтающейся под ногами у серьезных больших людей и думающей только о своей шкуре, имидже. В любом случае это надо еще как-то подтвердить. Но иначе, чем «одна бабка сказала», в книге не получается.
Поэтому в целом сильно отдает «лакейским взглядом на историю». Морализаторством из людской по поводу барина.

Нетвердость во взглядах – не обязательно виляние. Парню 25 лет и менее. Да он зеленый еще. У него есть право на ошибки. Не потому что он гений, а потому что он молод и мало что понимает.

Спор Гуданца с идеологической, по его мнению, формулой «Пушкин – певец свободы», сам имеет идеологический оттенок. Его книга вполне вписывается в набирающую сейчас моду на слом революционно-демократической, прогрессистской парадигмы в интерпретации истории и литературы. 

Ладно, никому не запрещено. «Твори, выдумывай, пробуй». Но что взамен? Бытовое и субъективное. Современный либерализм с подъездной лавочки. Практическая психология мещанина: «Пушкин боялся».

Но при таком-то подходе пропадает всякая серьезность содержания. История представляет собой не битву идеологий и теорий, а ссору в коммуналке за место у плиты, очередь в туалет и вообще жизненное пространство. Ссорились и толкались. Не без этого. Все люди, все человеки. Но было и еще что-то кроме шума и ярости. 

Большие истины и моральные принципы в такой антипарадигмальной парадигме не работают. Все сведено к почти зиновьевской коммунальности. Поэтому здесь уже опала – не опала, принципы – не принципы, а Пушкин – верткая крыса из нержавеющей стали, ловкач, пройдоха, завистник, Эллочка Людоедка, друг Хлестакова, личность беспринципная, прожженная, человек с плохой социальной репутацией, тот, кто «может сделать донос». Мы переходим на уровень каких-то бытовых оценок, омраченных определенной степенью политизированности.

Возьмем, к примеру, затрагиваемую в книге вскользь тему «Поэт и толпа». Нас ждет уже привычное политизированное истолкование: элита поплевывает на народ-богоносец. Гуданец, уже доказавший, что Пушкин не святой, начинает вдруг судить его по принципам демократической святости. Где последовательность?
Хотя все объяснимо даже в чисто бытовой логике: разве мы всегда довольны окружающими нас согражданами, обществом в целом? Разве это не говорит лишь о том, что Пушкин в своих реакциях на окружающее нам по-человечески близок?

Или вот, совершенно бытовая интерпретация самого факта разочарования «народами» в знаменитом «Сеятеле» и примыкающих к нему стихотворениях, выдержанных в духе исторического пессимизма. Пушкин, мол, искал «лайки», но так их и не обрел. Пушкин был обижен на своих тогдашних подписчиков в «Фэйсбуке».
Поразмышляв над тем, был ли Пушкин флюгером, вертящимся вслед за дуновеньями политической повестки, Гуданец под конец книги впадает в полное упоение чисто житейскими объяснениями поэтического поведения: завидовал, боялся, мстил.

Ладно, мы снова поняли. Повторенье – мать ученья. Поэт по-человечески слаб. В чем суть нового пушкиноведческого открытия? Неужели мы и впрямь полагали, что Пушкин – это биоробот?

Ну и, наконец, эти странные максималистские повороты мысли. Если не храбрец, то непременно трус. Какая-то черно-белая, бытовая логика, та самая, которую вроде как предложили отбросить вместе с коммунизмом в эпоху конца идеологий.

Особенность Гуданца, да и вообще многих нынешних писателей и читателей, – сведение лирического «Я» к «Я» поэта. В итоге рассказ о некоем состоянии, ситуации вообще деградирует к частному случаю личной биографии. А поэзия, адресованная любому, каждому, превращается в дневник эгоиста, в поэтический автофикшн.
Отсюда вопросы пушкинского понимания и, соответственно, разочарования сведены к примитивной реакции на «лайки», к ожиданию дешевой популярности, исключительно к мотивам себялюбия и честолюбия.
Сложное примитивизируется, а не разворачивается во всем богатстве своих оттенков, как должно быть в науке. В этой связи следует вспомнить вообще о претензиях автора на научность. У нас же здесь, как уверяет Гуданец, наука, пушкиноведение, а не пушкинистика. 

Как опознается наука? В том числе признанием гипотетичности предположений, множественности причин и поводов. Могло ли влиять вот это? Почему нет? А вот это? И такое возможно. Но главное, пожалуй, совсем другое, и вот почему.
Так в идеале должно строиться рассуждение научного характера. Внешне книжка им соответствует. Есть аргументы, ссылки, литература, аппарат, анализ и синтез. Но отсутствует важный момент. Вполне вероятные объяснения, как правило, не отвергаются полностью, а просто признаются второстепенными, не столь важными, неуместными не вообще, а в данном ракурсе и контексте. Мы ведь находимся в области предположений, а не доподлинно известных фактов. Мы ведь занимаемся истолкованием, а не магическим непосредственным усмотрением сущностей. По этой причине, гипотеза и объяснения Гуданца тоже имеют право на существование. 

Но являются ли приводимые им соображения главными, первостепенными в понимании Пушкина, раз уж он – предмет рассмотрения? Убедительных свидетельств этому в книге, основанной на умелом жонглировании теми или иными утверждениями, на мой взгляд, нет. Их заменяют претензия на исключительную истинность, революционность открытий, борьба с закостенелыми научными кругами, манипулятивность и сенсационность, слишком прямое проецирование нынешних реалий на прошлое. Перед нами все признаки научного подхода в стиле «псевдо». 
Мышление бывает медленное и быстрое, свое и шаблонное, мифологическое. 
Это, правда, наука?

Характерно, что о научном, рациональном, теоретическом мышлении тут и речи не идет. Оно просто чуждо автору. «Факты» и «логика» – это только то, что автор сочтет таковыми.
Тем не менее, на книге стоит «научное издание».
Я что-то пропустил? Наукой теперь стали называть любое мнение, основанное на компиляции прочитанного по своему усмотрению?

Мнение возможно всякое, но всякое ли является научным?..