Станислав Косенков и Алексей Прасолов

На 80-летие выдающегося русского графика

В «новом» искусстве, где сплошь и рядом множатся конъюнктура и заигрывание, поверхностность и фрагменарность – косенковские определенность, основательность разительны: на выставках любого ранга и уровня его графические листы создают устойчивое поле притяжения, сияют высочайшей энергией, и этим самым всегда выдаются из экспозиции. Его произведения всегда отличны содержательным, значительным движением вдоль единого внутреннего стержня. 

11 октября сего года исполнилось 80 лет со дня рождения заслуженного художника РСФСР Станислава Косенкова (1941–1993).

В связи с этой датой в Белгороде проходит целая волна выставок и мероприятий. Отметим основные из них. 

В частности, V Открытый Белгородский фестиваль изобразительных искусств памяти Косенкова. Мероприятие открылось крупномасштабной межрегиональной выставкой-конкурсом, развернувшейся в Белгородском государственном художественном музее (БГХМ) и в выставочном зале «Родина». Вниманию посетителей представлены около пятисот произведений живописи, скульптуры, графики, декоративно-прикладного, театрально-декорационного и храмового искусств. В этом году фестиваль объединил около трех сотен художников из Белгородской, Курской, Орловской, Липецкой, Воронежской, Тамбовской, Тверской областей, Москвы и Санкт-Петербурга, Донбасса, а также Украины. Фестиваль, учрежденный в 2011 г. (год 70-летия С. Косенкова) постановлением Правительства Белгородской области, традиционно включает комплекс мероприятий – выставку с конкурсной программой, научно-практическую конференцию «Актуальные вопросы развития отечественного изобразительного искусства в провинции», лекции и др.

Выставка косенковских иллюстраций к произведениям русских классиков из фондового собрания БГХМ организована в Белгородской государственной универсальной научной библиотеке. А в Музее-мастерской С.С. Косенкова открыта юбилейная экспозиция «По дороге в бессмертие…». В нее вошли последние крупные карандашные работы и цветные линогравюры 1970-х – значимые в художественном и философском смысле произведения автора, всего около полусотни. В Пушкинской библиотеке-музее также работает выставка «Книжные иллюстрации в творчестве С. Косенкова». Именно по инициативе Станислава Степановича Косенкова, члена Правления Всероссийского Пушкинского общества, в Белгороде была создана и сегодня успешно работает Пушкинская библиотека-музей.

Белгородская галерея фотоискусства им. В.А. Собровина открыла фотовыставку «Станислав Косенков. Взгляд в бесконечность». Сам художник, его произведения и мастерские запечатлены в работах шести признанных фотомастеров: Павла Кривцова, Леонида Тучнина, Анатолия Лукьянова, Леонида Гильмана, Бориса Ечина и Юрия Коренько. Снимки иллюстрируют жизнь художника от 1960-х годов, на которые пришлось начало его творческого пути, и до начала 1990-х – последних лет жизни.

В целом художественное наследие С. Косенкова, трагически ушедшего из жизни в 1993 г., составляет более шести тысяч работ. Произведения автора хранятся в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, Государственной Третьяковской галерее, Министерстве культуры России, Белгородском государственном художественном музее и десятках других собраний в России и за рубежом.

Косенков прочно утвердился и как станковист, и как «книжник». В начале 1970-х точкой отсчета стала для него обширная серия черно-белых линогравюр к «Преступлению и наказанию» Достоевского, принесшая молодому художнику широкое признание – европейское (Золотые медали в Лейпциге и Брно) и всесоюзное. К вехам в этом жанре добавим работы, связанные с повестью воронежца Евгения Дубровина «В ожидании козы», «житийные» листы к Лескову и семнадцать цветных линогравюр к рассказу курянина Евгения Носова «Красное вино Победы».

Последняя по времени крупная работа графика – большой цикл рисунков «Жизнь прожить. Памяти Алексея Прасолова» – к подарочной книге стихотворений А. Прасолова (1930–1972), вышедшей в издательстве «Современник» в 1988 г. и получившей Диплом II степени на Всесоюзном конкурсе «Искусство книги».

Попробуем понять: почему все-таки Прасолов?

Во-первых, общность пространственная, земельная. Прасолов – воронежец, Косенков – белгородец. Центральное Черноземье. Ландшафт формирует человека: неизбывен на всем пути Косенкова образ меловых разломов, оврагов, холмов – этих великих, горестных морщин земли. Здесь, в книге, большие горизонтальные развороты устремлены сквозь книжную плоть, начиная с форзаца, многократным эхом повторяясь на страницах: точно организованное ощущение пространственно-временной протяженности, движения, равнинного раската, непрерывности жизни.

Вторая точка соприкосновения Косенкова с Прасоловым – временная, поколенческая. Программны, изначальны для Прасолова строки:

Итак, с рождения вошло –
Мир в ощущении расколот:
От тела матери – тепло,
От рук отца – бездонный холод...

Эти же слова с несколько иным, правда, акцентом – эпиграф к судьбе Косенкова и всего поколения послевоенных ребятишек, российской безотцовщины, выросшей на горьких пепелищах Отечества. 

Есть и еще один аспект во «временной общности» Прасолова и Косенкова: поэт трагически ушел из жизни в 42 года, и примерно в таком же возрасте открыл его стихи для себя художник.

Дальше уместно говорить уже об общности-следствии: единстве мироощущений Косенкова и Прасолова, вызревших в этой «расколотости мира», в «ноющей черной утробе», которой стала для их поколения изуродованная войной родная земля. Еще одним объединяющим началом видится мне близость художнических способов выражения. Важно замечание Косенкова: «Прасолов оставляет чувство – как никто из поэтов! – самому читателю, вызывает у читателя это чувство, как бы лишая его (чувства) себя, не дает себе права на проявление чувствования: в этом проявляется обезоруживающая, незащищенная сила поэзии Прасолова. Он не лишен чувства – он сам лишает себя (подчеркиваю) – и в этом проявление мужества самоотречения (от успеха, быстрого, внешнего понимания). Прасолов весь – вне поэтических приманок, эффектов. Он будто “закрыт вовне”, но открыт для внутреннего зрения – для тех, кто занят делом “внутренним” – изучением и воспитанием своей Души».

Эти же слова определительны и для творчества Косенкова, для сжатой, сдержанной манеры его изобразительного высказывания. И это все – при полновесности, при высочайшей энергетической, экспрессивной плотности его работ. В отсутствии нарочито-эффектного, опять-таки в своеобразном самоотречении видится мне высокая художественная культура Косенкова.

Впервые мастер выполнил большую серию в рисунке. Рисунок этот плотен, внимательно вглядываясь в него, чувствуешь, вспоминаешь знаменитые косенковские линогравюры. Однако теперь, в рисунке, мир окрасился бездной тончайших полутонов. «В этом мире как будто два цвета – только черный да белый». Прасоловское лукавое «как будто!». Вчитаемся в слова из письма поэта: «Запах и цвет мира нужны органически... Надо... помнить разницу между образом внешним и внутренним». Образность обоих – и Косенкова, и Прасолова – подобна «обратной» призме, собравшей в белизне весь цветовой спектр, как сказал другой поэт, «всю гамму бытия земного».

Отправные «мировые» категории в иллюстративном цикле Косенкова: Свет и Тьма, День и Ночь, сосуществование «двух начал, сурово слитых» – ранней духовной зрелости (тогда, в те годы) и еще не ушедшего детства. «Но в десять лет не мы ли по стерням В войну чернели от беды и пыли?»

Как одиноко, хотя и все вместе, стоят эти дети на пеньках, вглядываясь в бесконечную даль времен в ожидании отцов, которые не вернутся уже никогда. Критик Лев Аннинский писал Косенкову в 1989 году: «Дорогой Станислав Степанович! Сердечное спасибо Вам за книгу Прасолова. Вы не только проиллюстрировали его поэзию (хотя и это тоже), сколько дали свой образ, свое переживание российской реальности, с ее вечной тревогой, с готовностью к напасти, “ниоткуда”, с ее безотчетным ожиданием беды. Холод, простор, земля, располосованная оврагами, шрамами, войнами, и дети этой земли – на пнях, на столбах – как памятники ожиданию, – какая-то необъяснимая, мистическая правда, особенно в этих столпниках посреди пустой земли. Очень горько и – при всем том – как-то “привычно к беде”: не пропадем».

Во всех «прасоловских» листах Тьма (небытие) начинает и замыкает круг, как некая всеобщая субстанция: из черноты возникают и во тьму уходят явленные нам образы. «Упрямо в мир выходят травы из темного небытия». 

Музы Станислава Косенкова и Алексея Прасолова трагичны. Для обоих художников «неясное предчувствие крыл» рождается как последействие прохождения через цепь утрат. Для них, рано вобравших в себя это трудное знание о быстротечности человеческих судеб на земле, отчетливо понятно, что искусство есть преодоление человеком мятежности бытия и страха перед уходом. Жизнь воспринимается ими как мучительное балансирование на едва уловимой грани – меж бытием и небытием (подобно ребенку, «что дополз до края неизмеримой бездны на пути», – у Прасолова, да и у Косенкова, на рисунках которого мальчик спит в хлебах, не чуя разверзающейся рядом тверди). Быстротечность счастливого мгновения – образ качелей или потревоженный ветром одуванчик – в одной из иллюстраций Косенкова. Ускользающая мгновенность счастья – а поэтому и невыразимость его («Счастье, притихшее где-то, стесняется слова и знака»). Хрупкость бытия: «мальчик, чертящий прутиком по снегу» – у Прасолова и мальчонка с веточкой у воды – у Косенкова. Вечные письмена... 

Оттуда, из черного светлого детства черпается Свет. Обуглены земля и жилище, «звезда на белом обелиске печаль вызванивает в ночь», но в разломе сеновала подростку видятся большекрылые аисты. И – ветряки на воротах, словно метафора непрерывно текущей жизни. Помните мысль из Экклезиаста о ловле ветра? И каким же радостным остается их «ветреное», бездумное, крылатое тарахтенье... 

Одним окном светился мир ночной, 
Там мальчик с ясным отсветом на лбу, 
Водя по книге медленно рукой, 
Читал про чью-то горькую судьбу.

Как важны здесь определительные слова: «ночной», «мальчик», «горькую»! 

Мерилом первородной чистоты, человеческого в человеке у Косенкова становится ребенок – сквозной образ всего цикла. Художник противопоставляет его и металлическим птицам, сбривающим с небес ветви ветел («смерть уходила, в небе затихая»), и видениям урбанистического апокалипсиса.

Совпадения художника и поэта поразительны. Есть какая-то предпосланная неслучайность их встречи. 

В движении Косенкова относительно Прасолова – три фазы. 

Первая – до. Когда художник мучительно перекатывал внутренние глыбы самостоятельно, трудно носил в себе свою главную думу, боль. Это отчетливо видно в упоминавшихся выше книжных циклах и в цветных станковых сериях «Детство», «Стога», «Прохоровское поле», «Память». 

Вторая фаза развития главной темы Косенкова связана со вхождением в мир Прасолова, с потрясением от открытия (невозможной – казалось раньше) общности. Все, что мучило графика, у Прасолова оказалось явлено средствами другой стихии, другого языка. Речь. Косенков через слово Алексея Прасолова многое прояснил и уточнил в себе, «доназвал». Произошло обоюдное взаимодействие, ибо и поэт вышел теперь к читателю, обогащенный дыханием сопоколенника, земляка, художника Косенкова; и график продолжил движение в своем художническом, личностном развитии, вобрав в себя результат взаимодействия с миром Прасолова. Это, как мне кажется, третья фаза. Выход «из Прасолова», из работы над книгой, и – дальнейшее движение «вместе».

Это цикл иллюстраций к книге, но он и вышел за ее пределы. Автор выставлял эти листы как станковые. Органичная двойственность рисунков такова, что они равно естественны и в книге, и на стене выставочного зала. Работы эти интимны, но и общечеловечны, как, впрочем, и все подлинное в искусстве. 

Для существования графического цикла в книге Косенков воспользовался интересным интонационным приемом – тонкими лирическими заставками. Меж мощными, обобщающими, я бы сказал, «крупными» листами эти малые картины природы (традиционно одухотворенные у Косенкова – татарник, одуванчик, ветла, колос) – словно связующий свет, дыхательные каналы. Воистину: «И веком нежность и суровость в нас нераздельно сведены».

Природа... Прасоловская строка: «Я услышал – корявое дерево пело». Чтоб это услышать, самому необходимо отождествить себя, пусть гипотетически, с корявым деревом. Вот – степень приближенья! Существенная пара: «корявое» – «пело». Какова песня у корявого дерева? Тяжела, страдальна, однако – песня. Таков косенковский портрет Алексея Прасолова: поэт, человек телом своим, плотью, сутью словно перетекает в ветвистую ветлу.

Наконец, Земля. Никогда у Косенкова земля не была просто пейзажем, фоном, но всегда обобщающим, диалектическим началом: Земля – Матерь человеческая, исток человеческий и исход. «Земля моя, я весь отсюда, и будет час – приду сюда». «Полукруг» далей, как правило, в работах Косенкова занимает большую часть листа – все главное для художника, с его стремлением к планетарному видению, происходит здесь: «Всё, что было со мной, – на земле». Вспоминаются слова Николая Бердяева: «Очень сильна в русском характере религия земли, это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля – последняя заступница...» Линия горизонта с вековыми разломами лощин протянута через всю книгу. 

В одном из листов образ Праматери-Земли материализуется в согбенную старуху на пепелище, у которой «ладоней темные морщины, как трещины земной коры». Чувствуете взаимное перетекание образов? И – морщинистые ладони земли, бережно качающие в небесах рушники с довоенными семейными фотокарточками, баюкающие Память. 

Слово о русском характере Бердяев продолжил так: «Основная категория – материнство». В нескольких листах видим здесь мать у Косенкова, однако самым сильным, «овеянным вечностью» остается этот древний лик женщины, в который художник вглядывается внимательно, любовно, с состраданием.

Во всех листах цикла тонкой, еле различимой линией Косенков организует внутреннюю рамку, «просветленную глубину», кадрирует изображение, сразу включая нас в объем листа. Рамка эта едва уловима, но побуждает нас откликнуться на суждение А. Битова: «Рама – это уже мысль о мире».

Вспоминаются здесь и слова Канта о том, что лишь две вещи достойны удивленья: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Прасолов и Косенков объединяют это удивление: 

Словно хаос небес и земли подымался 
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

Косенков в одном из писем к автору этой статьи процитировал прасоловские строки:

Окруженье всё туже,
Но, душа, не страшись:
Смерть живая – не ужас,
Ужас – мертвая жизнь. 

К глубокому прискорбию, жизнь художника вскоре трагически оборвалась. Почти три десятка лет назад. Зияющая потеря для русской культуры.

Косенков с листами к книге А. Прасолова в своей мастерской. Фото Б. Ечина