Товарищ младший сержант

Павла Селукова на литературных паралимпиадах не жалуют. Толкался в очередях за «Нацбестом», «Большой книгой» и «Ясной Поляной», да без толку, уж простите дурной каламбур. Не знаю, что там приключилось с «БК» и «ЯП», но в «Нацбесте» дальше порога не пустили. А уж комплиментов наговорили – впору веревку мылить. 
Приходится довольствоваться малым, журнальными регалиями. Одинокая ефрейторская лычка украсила погон прозаика в 2019-м: премия «Знамени». Намедни появилась вторая: премия имени Катаева, учрежденная журналом «Юность» в конце прошлого года. Поздравляю с очередным званием, товарищ младший сержант. К пенсии, пожалуй, до старшины доберетесь.

***

На свет Божий пермского самородка вытащил Леонид Юзефович. Что само по себе аттестация. От Юзефовичей может ли что добро быти? Иванов, который утопленников варит, да Сальников, который скрипит деревянными скрипами.
Селукова, по-видимому, надо квалифицировать как особо тяжелый случай, ибо татэле ун тохтер дуэтом исполнили такой фрейлехс с выходом, что зай гезунт.
Леонид Юзефович: «Мне кажется, Павел Селуков из Перми – именно тот писатель, которого не хватало нашей литературе, чтобы напрямую, без сложной системы зеркал, отразить современность и при этом вернуться к своим истокам – к раннему Достоевскому, например…»
Галина Юзефович: «Мелкую, почти мусорную материю жизни он ухитряется переплавить в самую высокую поэзию, наследуя в этом непростом деле Веничке Ерофееву и Сергею Довлатову». 
Это, если кто не в курсе, про сборник «Добыть Тарковского». Но Юзефовичи влюбчивы, как восьмиклассница, и столь же ветрены. К следующей книжке «Как я был Анной» пенистый шампанский энтузиазм этак невзначай выдохся, и семейное предприятие встретило новинку железобетонным молчанием.
Вот вам и глория, куды не на фиг, мунди. И целы башмаки.

***

Для полноты картины надо бы еще раз нацбесов вспомнить. Уж на что всеядная публика, без аллергии на литературные суррогаты, но на Селукове и она сломалась. Аглая Топорова: «Поддельные нарративы в сочетании с незамысловатыми сюжетами превращаются совсем уж в тошнотворный коктейль». Анна Жучкова: «Обычный разговор за пивасом, нулевой градус сознания». Владимир Козлов: «Не зацепило практически ничего. Картонные, “сериальные” герои. Банальные, шаблонные, вторичные ситуации». 
Разговоры вокруг да около – материя, спору нет, увлекательная, да пора бы и меру знать. Давайте уже про лауреата.

***

Детской болезнью нового реализма современная русская литература переболела к началу 2010-х. Но рецидивы иногда случаются. Вот вам очередной, Селуков его фамилия.
В очередной раз повторю: этот ваш реализм был в новинку только для восторженных и малограмотных критикесс вроде Пустовой. На самом деле идеи, тематика и система образов там не обновлялись с «Очерков бурсы», «Подлиповцев» и «Нравов Растеряевой улицы»: пьянь-рвань, сума-тюрьма, и над всем этим египетская тьма. Власть тьмы и тьма власти. Социокритический дискурс, понимаете ли, с присущим ему надрывом: все мы униженные и оскорбленные, когда же придет настоящий день? – актуально и для 1866-го, и для 2006-го.
Да вот проблема: закон отрицания отрицания никто не отменял, и переход из одного качественного состояния в другое неизбежен, как смена времен года. Там, где ранний Сенчин скрипел зубами и ронял скупую мужскую слезу, Селуков хихикает.
А может, все гораздо проще, и не диалектика тут виновата, а мимикрия. Хочешь, чтобы тебя читали, – иди на поводу у публики, выпрямляй, елико возможно, любую синусоиду: идейную, сюжетную, жанровую. На фиг читателю американские горки? Высоты и бездны неуместны по определению: пипл не схавает. По той же самой причине исключены эстетические и психологические открытия. Это многих славный путь, от Довлатова до Снегирева: возгонка вакуума в прозу.
В нашем случае до истины все равно не докопаться, так что попросту констатирую: Селуков редуцировал жанры чуть ли не до полной неузнаваемости.
Комедия его незамысловата, какъ нѣмая фильма съ Максомъ Линдеромъ, будто и не было ни Ильфа с Петровым, ни Булгакова: «Кошка мелкая, что крыса. Утром на ногу нассала. Левую. Сука ты, говорю, Анфиса. Подтер, дальше лег. Через полчаса проснулся обосранным».
Трагедия обычно издыхает в эмбриональном состоянии – какая жизнь с насильно имплантированным хэппи эндом: «Непринужденно насвистывая, Витя достал полотенце и зашел в ванную. Отдернул занавеску. В ванне лежал полуразделанный труп незнакомого мужчины. Шучу. Никого там не было. Вообще».
Мне это напоминает прозаический вариант рэпа, причем, не слишком качественного. Впрочем, к пустопорожним текстам льнет любое определение. Назовите их как угодно: байками, анекдотами, пляжным чтивом, – не ошибетесь.

***

Извините, но я опять про свое, про Гегеля: из неудовлетворительности содержания проистекает неудовлетворительность формы. Как раз наш случай. Если идее прописали высшую меру социальной защиты, то неизбежна цепная реакция: сюжет уродится рахитичным, а стиль – вообще никаким. Тоже не в первый раз говорю: на кой сдались выразительные средства, если выражать нечего?
Как правило, это оборачивается обнищанием языка: повествовательное, невосклицательное, большей частью нераспространенное. А то и вовсе назывное. Что и наблюдаем:
«Я не поддаюсь панике. Когда паника, я подрочить могу. Это с войны еще».
«Биология. Что там в учебнике писали? Половые губы? Не похоже на губы. Да какая, <censored>, разница!»
«Миша взял сто и бутерброд. Я тоже взял сто и бутерброд».
Ага. Мама мыла раму, у Шуры шары. Анекдот в том, что и на тесном пространстве выхолощенной фразы свежий кавалер ухитряется круто накосячить. Если захотите причаститься, избегайте шубинских книжек. Рассказы Селукова рекомендую читать либо в соцсетях, либо в «Журнальном зале». Ибо П.С. без редакторского намордника и поводка – это, говоря языком Галины Юзефович, беспримесное читательское счастье. Приступ здорового смеха гарантирован:
«Смоляные волосы, образованные в прическу»; «презерватив с содержанием», – добыть Розенталя. Ср-рочно!
«Вечером мужика встретил. Идет, а туфли по локоть грязные». Ну, где волосы образованные, возможны и туфли, грязные по локоть, и перчатки, грязные по щиколотку.
Пока суд да дело, становится ясно, отчего премия, учрежденная Шаргуновым, досталась Селукову. У первого губа красноязыко вываливается изо рта, и полудурок необычно вечно бледный, у второго солома колосится, и туфли по локоть грязные.
Понимать надо: родственные ведь души. Братья по разуму.

***

Хотя, если быть совсем уж точным, вторую лычку Селуков получил не по совокупности заслуг, а за рассказ «Эмигрант из Беднолэнда» – историю слегка юродивого христианина-охранника и девицы нетяжелого поведения, которую чудесным образом преобразило знакомство с героем. Евангельская аллюзия, доступная мало-мальски начитанной старшекласснице, отчего-то не на шутку впечатлила катаевский ареопаг.
Тарковского Селуков и впрямь добыл – да столько, что торгует им оптом и в розницу.
Ну, вы в курсе: 1972-й, после приза FIPRESCI в Канне и  Prix Léon Moussinac «Андрея Рублева» пустили-таки на советские экраны. Образованщина, до полусмерти измученная социалистическим реализмом, млела: Христос-Донской в лаптях и Магдалина-Мирошниченко в сермяге на фоне родных сугробов, – какой дерзкий вызов режиму, русское религиозное возрождение! Знать бы еще болезным, что Тарковский к этому времени в православие уже наигрался и нашел себе новую забаву, антропософию. И еще бы знать, что к началу 70-х христианских вызовов режиму вокруг было пруд пруди: скажем, Венедикт Ерофеев успел отождествить себя со Спасителем аж дважды – в «Благой вести» и «Петушках». Духовный подвиг в ту пору мастерили из любых подручных материалов. Тот же Ерофеев: «Все равно пригвожденность, ко кресту ли, к трактирной ли стойке…» Да кто же тогда в таких тонкостях разбирался? – уж никак не публика в зале.

Но Селуков-то не может не знать: после публикации всяко-разного сам- и тамиздата опусы вроде «Эмигранта» числятся если не моветоном, то трюизмами. Или, что не в пример хуже, конъюнктурной пошлостью, глубокой философией на мелких местах. Тут ее – ложкой хлебай:
«Я его спросила – равви, почему нельзя говорить, учить, проповедовать, а можно только показывать и являть? А он ответил – потому что говорящий не знает, а знающий не говорит».
Павел Владимирович, явная неувязка: знающий не учит и не говорит, а вы аж две тыщи слов чистейшей дидактики выдали. Да еще и не лучшим образом. Это надо уметь  – запихать в невеликий текст не идущие до дела ретардации. Вроде этой: «С планировкой клуба и новыми обязанностями знакомил Бориса сменщик Андрей. Он был радостен и слегка взбудоражен от недосыпа и нового третьего айфона, который на днях взял в кредит. Айфон он не выпускал из рук, гладил экран большим пальцем и лишь изредка кривился, когда нечаянно вспоминал о двенадцатитысячной зарплате и ежемесячном платеже, но платеж был далеко, а айфон приятно лежал в руке, и поэтому Андрей не заморачивался».
Думали, быть Андрею Первозванным? – ага, уже: персонаж разового пользования. Чудо об айфоне, чтоб вы знали, тоже отменяется. И что это было?..
На главную сюжетную коллизию – духовное преображение героини – Селуков вообще ни слова не потратил. Не айфон же, о чем тут толковать? А читатель у нас привычный, давно на самообслуживании.
Про Шаргунова со товарищи и впрямь остается говорить по-евангельски: не ведают, что творят. А может, и наоборот: слишком хорошо ведают.

***

На знаменскую лычку Селуков отреагировал рассказом «Девушка, читавшая журнал “Знамя”»:
«Брюнетка. Худенькая. Потрепанная. То ли наркоманка, то ли бродяжка, то ли все сразу. Лет двадцати пяти. Я бы не обратил на нее внимания, если бы не журнал, который она читала. Она читала журнал “Знамя” за 1996 год. Это было странно и красиво. Рассвет. Лучи подсвечивают ее со спины. Вокруг заводской район, а она читает толстый литературный журнал в эпоху интернета. Дикий контраст».
Высокая символика: тут тебе и наркота, и рань несусветная, и заводской район, и интернет, – но ничто не властно над вечными ценностями. Ненавязчивый такой product placement.
Надо думать, не за горами сиквел – «Девушка, читавшая журнал “Юность”». Вы уж постарайтесь, товарищ младший сержант.