Некрасов и Фет: назад к истокам

К 200-летию Некрасова

Это не музыкальная точка зрения переносить центр тяжести интереса на текст. Гегель

Любопытно получается. В прошлый год я писал к 200-летнему юбилею Фета. Где сопоставил его с Некрасовым. 

Не ахти что за приём, нужно сказать. Учитывая, что тандем Некрасов-Фет — литературоведческая фишка ещё со школы. Причём и в XX, и XIX вв. 
Но я не сравнивал творчество, труды. А сделал акцент на бытовом, «низменном» содержании. Фет — ортодокс, служака и солдафон. Некрасов — истерик, корыстолюбивый повеса и жульничающий фармазон. Не суть…
Сегодня — 200-летие Некрасова. 
Вновь возвращаюсь к этим двум несомненным поэтическим мастодонтам. И вновь — хвалить не буду. А пороюсь-поищу неадекватности, парадоксы и нестыковки в литературных фиоритурах того и другого. Итак…
*
Понятно, что Некрасов мнемонически близок Радищеву с Чернышевским. 
Некрасов как бы насмехается сверху, с вершины аналитических эмоций, над заевшимся версификацией — с полуночно-ласковой улыбкой умалишённого — Фетом. [Днём Фет — ярый злой помещик-обскурант: не попадись под руку!] Клонясь суконной, порой излишне вычурной простотой — к народу, деревне. Истокам.
Удивительно, но эта вот некрасовская «аналитика»-наоборот въяве отталкивает от него собственно крестьянство. К которому он обращается. А «антинародника» Фета — с его отвлечённо-песенными «некрестьянскими» музыкальными мазками — сближает. 
Единственно что Фету, в свою очередь, плевать на социальный статус в подтексте некрасовской музы (не забудем о жестокой цензуре, к тому же), — априори стремящейся к поэтике Кольцова, Никитина, Сурикова. 
Их взаимная природная антипатия безотчётно отражает фетовское пренебрежение сущим — в зеркале некрасовского простодушия.
Фет — и в негативе великолепен. Некрасов — даже и в чётком, ярком позитиве психически нездоров: раздроблен. И — многоголосен. Что обнаруживается в гегелевском субстанционализме, — переформатированном Некрасовым в причудливую игру словесно-музыкальных ритмов. Где сквозь густой поток сознания — глубокий транс, полубред, мгновенные вспышки тех или иных картин — читатель окунается в цунами сложнейших по фактуре психологических движений. И — переживаний.
*
Фет — известный антидемократ в творчестве. Поборник чистого искусства, элитаризма, ну, и т.д. — всё по учебнику: с фетовским шопенгауэрианством и агрономией. Но…
Его двухтомник «Сочинений» 1863 г.в. не разошёлся и за 30 лет. Почему? 
Да не читал его народ, вот и всё! Неинтересен был людям своими листиками-одуванчиками. 
А интересен, как ни странно, среде разночинской. Демократической. 
Именно успеху в стане «проклятых либералов» обязана его популярность. С отображением в «листиках-одуванчиках» революционных недомолвок. Парадоксальной тайны. (Чего, конечно, не было — только неясные намёки, квёлое веяние надежды.)
Не зря ведь гегельянец, университетский товарищ Ап. Григорьев (у коего одно время жил Фет) писал: «Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы более боялся самоубийства». — Фет просто… безысходно горько тосковал. Безо всякого «революционного» подвоха — страдал. Чувствуя дикую дихотомию раздвоения.
Плюс — некое особое узнавание. Связанное с тем, что не стихи, — но романсы на его слова распевала вся Россия от края до края: — совершенно точно. (Чайковский, Римский-Корсаков, Варламов)
При всём своём отщепенстве аполитизма, поисках гармонии «на стороне», не в социуме, — не ведая того, Фет оказался в рядах искателей русской оригинальной правды вместе с… Добролюбовым, Тургеневым, «стариком»-Гончаровым, Некрасовым. Да что там — наравне с Толстым оказался!

Два разных одинаковых ровесника века: предтечи перемен

Некрасовский органум лирической палитры в абсолютном диссонансе с фетовским ариозо одиночества, отступничества. 
Так же и с демократизмом обоих (всё-таки демократизмом!). Сгущающимся до сурового декабризма в ажитации неприязни.
Если у Некрасова — демократизм характерный, полифонический. То у Фета — бесхарактерный, одноголосый, куцый. Оттуда — отсутствие гегелевской эпичности, соответственно — выхода на мировую арену. За счёт отсутствия, повторимся, субстанциального начала у Фета. 
К тому же, бывало, Фета обвиняли в откровенно слабых, плохих стихах. 
Отчего со временем он стал перманентно избегать мотивов, легко поддающихся словесному выражению, — многозначных, планетарного масштаба мотивов. Свойственных Некрасову. Катастрофически боясь быть обруганным (с его-то казарменным бэкграундом!), — как случалось. Чайковским, например. Не отрицая гениальности, часто костерившим Фета. Ведь кому как не Ч. тонко чувствовать гармонию фраз. Либо — их ассонанс. Фальшь.
Но ругали и Некрасова! За неуклюжесть, грубость. Потерю «на поворотах» вольного ветра надежд, бескрайнего дыхания жизни. С чем Н., в принципе, был согласен. Постигнув, что именно в этих «корявых» звуках несвободы — и есть его стихия. И есть — свобода. Понимая и принимая себя певцом общественности: с гегелевской коннотацией проявления нравственности.
Потом уже Некрасова назовут «поэтом разночинцев». Одномоментно — «поэтом чиновников». Пиитом «кающегося дворянства». Что повествует лишь о всеохватности, всеядности лирического героя. Его способности проникнуть в скрытые секреты-перипетии конфликтующих социальных слоёв. 
Меж ними — Некрасовым и Фетом — можно было бы поставить неоднозначную фигуру Тютчева. В равной мере соединяющего поэтики разнокалиберных мастеров. Оттягивая на себя несоответствия каждого. 
Некрасовский герой у Тютчева — человек мира. Фетовский персонаж — подходит к самому краю бытия. К загадочной первопричине Вселенной. 

Фет, Некрасов, Тютчев, триединый Бог поэзии середины XIX в.

Все вместе, втроём, они нашли в русской литературе такие слова, которые являют предел того, что «вообще может сказать человек о мире и о себе» (Ю. Айхенвальд).

Делались на них и едкие пародии!

Добавим, что в XIX в. пародия была не бесстыдной насмешкой. А — некоей концентрированной формой карикатуры, эпиграммы-гримасы. Где содержание направлено не на автора. А — против неприглядного (либо наоборот) акта жизни. Указанного в авторских строках. 
Т.е. чем популярней произведения, — тем чаше на них сочинялись пародии. Что уж говорить — в этом отношении Фет с Некрасовым были на острие PR-иглы. 
Вообще пародия (к тому же фельетоны) 1860—80-х годов — объёмный филологический пласт. Где задор и весёлость сатирической партитуры сменялись разочарованием от неправедно-«глупого» устройства концепции русской жизни. Литературно вырождавшейся к 1880 гг. в убогие беспринципность, беспредметность, тупое «развлекалово».
И надо было быть Некрасовым, Щедриным и Фетом (а Фет писал чудные сатирические стихи!), чтобы комедийно противоположить властным репрессиям и закручиванию гаек живой коллективный смысл и — высокую художественную роль. Судьбоносность. По-толстовски воздвигнув вопрос божественный, вопрос духа и совести во главу угла — в пику антагонизмам. В пику фетовской страсти самоубийства противопоставив вечную тему воскресения. Исконный мотив преобразования. 
В лирическом ожидании-предвестии «неблизкой» России будущего. Пореформенной России мужицкого счастья — в мечтах и поэмах нашего героя. Николая Алексеевича Некрасова. 

Так же и в жизни. Одинаково-разные

Мятежник-Некрасов, проклиная вечные слякоть чувств и несправедливость деяний, воспевает прекраснодушие младых беспечных лет: лубочно-сказочного балагана. Традиционалист-Фет — по-пушкински также отталкиваясь от лицейских, школьных дум и впечатлений — больше обращается к высоте благодушия небес. Более смотрит в радужное далёкое будущее, — чем в прошлое.
В атмосфере довлеющего провокативного реализма оба вместе они создают новое русское слово в стихосложении. Философски обращённое внутрь сознания индивида. В неизведанные глубины духа. Великолепно лицезря, живописуя грязно-потную изнанку рваного тулупчика. В который одет неприкаянный кургузый народ. Вывесив сей тулупчик в шумной замызганной людской знатного дома страстей, — крайне похожего на казино Баден-Бадена.
Публицистически позавтракав с Чернышевским-Добролюбовым. Прозаически отобедав с Толстым и Достоевским, — они пригласили на званый ужин Чехова, не абы кого. Силком втащившего стонущую под прессом цензуры, полицейских оговорок и репрессий литературу — в XX век. По-гоголевски над всеми насмехаясь. По-тургеневски восславляя стоицизм и — затаённое с детства бунтарство. Оба — по-тютчевски оставаясь внешне барами. По-щедрински — жадными, скупыми, охочими до сомнительных утех мещанами. 
*
Шопенгауэрианец Фет сильно хитрил — «крутил», тогда говорили. Весьма перебарщивая в яром поношении всего того, — без чего не было бы житейского благополучия. Не было обожаемого до физических колик… — вожделенного дворянского статуса. Барство! — как много в этом звуке…
В быту — невыносимый служака. С виду бравый. В условной казарме — беспощадный монстр с нагайкой на изготовке. На подворье — скаредный помещик Гарпагон. Удачливый делец — «пострел везде поспел». В свете — жутко одиозный реакционер. 
Создавалось впечатление, что, не отрицая за собой эту экзистенциальную дихотомию с «тёмным бредом души», Фет ещё больше становился в одиночестве — на бумаге — тончайшим «ласковым» психологом: «…былинки не найдёшь и не найдёшь листа». В тайне от ближних декламирующим приоритет лирического экстаза. Поэтического безумства. Феерию цвета! — что столь приветствуют учебники литературы.
*
То же и Некрасов. Громогласный рупор радикалов, он — прижимистый алчный кулак-барышник. Сквалыга, корыстолюбивый до непорядочности, жульничества. Подлый, двуличный. Герцен называл его не иначе как «гадкий негодяй», «сукин сын» и «шулер».
Так, до краёв вливая за воротник хвалебные оды министру госимущества Михаилу Муравьёву-Виленскому, «Вешателю», — истинному «зверю» по отношению к народу: — Некрасов одномоментно звал (с журнальных страниц) революционную молодёжь в бой. [Фет за это объявил Некрасова продажным рабом, отлучённым от храма поэзии.]
Развратник, чревоугодник и картёжник — Некрасов публицистически беспринципно бичевал и первое, и второе и третье. 
Не прочь поживиться за счёт сирого, убогого и нищего крестьянина — проникновенно сих убогих-сирых воспевал в стихах. 
*
Безобразничания Фета, разумеется, трудно было скрыть от общества. Просачивались потихоньку.
Многие ненавидели в первую очередь его бытовые непотребства: «Я знавал Фета. Он положительный идиот. Идиот, каких мало на свете. Но — с поэтическим талантом», — писал вышеупомянутый Чернышевский сыновьям в 1878 г.
Одновременно в романе Чернышевского «Повести в повести» героиня заявляет, дескать, Афанасий Фет — даровитейший из лирических поэтов. Правда, после Некрасова, присовокупляет. К тому же роман прямо-таки изобилует цитатами из Фета. 
*
Эта фатальная лермонтовская разбалансировка привела обоих к постижению бессмысленности существования. Пониманию ненужности жизни, — в основу коей положено страдание. И только страдание. 
Фет пытался покончить с собой в ноябре 1882 г. В состоянии жесточайшей депрессии. В тяжелейшей оттого нездоровой одышке. 
Некрасов тоже жаждал смерти. 
С радостью принимая вызовы на дуэль, ставил жёсткие условия секундантам — с немалой вероятностью летального исхода. Рвался в Севастополь на войну. 
По двое суток лежал у себя в кабинете в страшной беспричинной хандре. Твердя в нетрезвом нервном раздражении, что ему всё опротивело в жизни. А главное — он сам себе противен!
*
Разная мнемоника философских дум. Разные жизни, судьбы...
Разные, но блестящие романсы на стихи обоих поэтов. Прочно закрепившиеся в анналах русской классической музыки.
Фет, несомненно, догадывался о «жоржсандистском» — ménage à trois — семейном «либерализме» Некрасова с четой Панаевых. В доме Краевского, где стряпался «Современник». 
Он посвятил А. Панаевой стихотворение «На Днепре в половодье». Чрезвычайно близкое по смысловому наполнению желаниям-стремлениям в произведениях Некрасова. Что тот, бесспорно, отметил. И, невзирая на неодинаковое, — с прищуром, — отношение к нему собратьев по цеху, тепло похвалил ровесника-Фета. Обнял его и расцеловал. 
Наверняка провидчески зная наперёд, мол, память о гнусной кухонной бытовухе и стыдных безобразиях постепенно сойдут на нет в бескрайнем течении реки времени. 
Останется — лишь поэзия. Лишь чистые, светлые ноты великой (пусть неспокойной) партитуры дионисийских судеб.