Окно Овертона в литературе

Джозеф П. Овертон (1960-2003) — старший вице-президент центра общественной политики Mackinac Center. Сформулировал модель изменения представления идеи в общественном мнении, посмертно названную окном Овертона. Согласно модели Овертона для каждой идеи в обществе существует так называемое окно возможностей. Окно движется, меняя шкалу возможностей от стадии «немыслимое», полностью отвергаемое и чуждое общественному сознанию, до стадии «действующая норма», то есть до принятого массовым сознанием и закрепленного в законах.

Это не промывание мозгов как таковое, здесь используются более тонкие методы. У общества даже сомнения не возникает, что не кто-то извне, что это оно обсуждает, выбирает и одобряет. Таким образом, общество остается в неведении относительно самого факта целенаправленного воздействия на умы.

Обычно примером того, как работают технологии, приводят легализацию чего-нибудь действительно немыслимого для современного законопослушного человека. Каннибализма, например, или педофилии. Так, чтобы была понятна умозрительность приведенных технологий. Ну а если взять пример того, что находится отнюдь не в нулевой стадии окна возможностей и уже вполне успешно внедряется? Да так успешно, что попытки назвать вещи своими словами вызывают бурный протест и обвинение… в промывке мозгов. Ведь так и происходит, когда речь идет о планомерном уничтожении великой русской литературы и подмены ее местечковой графоманией с помощью книгоиздата при поддержке современных псевдокритиков, давно уже превращенных в рекламщиков и коммивояжеров, впаривающих публике (и весьма задорого) одноразовых, никчемных «новых Гоголей».

Бешеный протест вызывает разговор о том, что современная литература не дотягивает не то что до великих предшественников своих (никто, собственно, и не ждет массового нашествия классиков в современную литературе), но и просто до литературной речи и приемлемого художественного уровня (в силу безграмотности и бездарности «выдвиженцев» и «назначенцев», поднявшихся исключительно за счет связей в литературной тусовке и массированной рекламы). И если нулевая стадия в теории Овертона называется «немыслимое», то как будет называться и выглядеть описываемая стадия идеи уничтожения русской литературы и замены ее на «фемповестку», «правильную политориентацию», «европейский гуманизм», «актуальный лук» и прочий неведомо кем заказанный мусор?

Конечно, мы давным-давно миновали первую стадию, на которой «ученые» с весьма сомнительными дипломами и степенями, именующие себя доминантами критического пространства и рыбами-лоцманами (каковая рыба в природе является падальщиком и вычищает остатки пищи из зубов хищника — интересно, как это соотносится с критической деятельностью?), высказали свое мнение: «Нам не нужна великая русская литература, нам нужна небольшая, камерная, уютная литература типа скандинавской; страна у нас небольшая (это Россия небольшая? какая же тогда Британия, откуда рыба-лоцман шлет свои бесценные советы?) — вот и литература нам требуется небольшая»…

Мы пропустили и тот момент, когда в качестве пугала, согласно схеме Овертона, были предложены всякие чудовищные в своей безвкусности, скандальности и невежестве «Цветочные кресты»; когда защитницы оных, любители «вжевывать резину в почву опыта» и дать читателю непрошеный совет, вещали: «Давайте поддержим ославленное жюри и вытащим Колядину из-под парты, сознавшись, что в последнее время многим литературно образованным людям полюбились наивное искусство, простые житейские ситуации, веселые байки, авторы, пышущие удовольствием от жизни и верой в успех, и — да, что-то за всем этим доброе и большое: может, семья, может, старинная легенда, а то и Бог», а также и прочие «расходники» процесса. А, нет, не расходники. В литературной тусовке можно вытащить из-под парты любую, извините, дрянь и пустить в дело, буде у вас возникнет потребность в дряни.

А она непременно возникнет, потому что после обсуждения дикой, на первый взгляд, идеи, после введения ее «в научный оборот» и получения авторитетного высказывания о каннибализме, тьфу, то есть об уничтожении русской литературы надобно же с кем-нибудь предметно, чисто научно поговорить об этом? Ну хотя бы теоретически, как об идее?

Окно Овертона сдвигается, один за другим назначаются пересмотры позиций. На читателя толпой движутся скандальные графоманы с их страшненькими представлениями о прекрасном, критики «чисто научно» рассуждают о негативной трансгрессии нимфоманок-невротичек, о гипнотической прозе недоучек, пишущих на грандиозные темы по статьям из Википедии, формируются «градации серого».

Продвижение окна возможностей во многом зависит от пресловутых «ученых». Они раздают ярлыки «ханжа» и «лицемер» всем, кто не желает менять великую русскую литературу на потуги графоманов и бред критичек. Разумеется, графомания уже не имеет былого, вполне заслуженного звания. Теперь ее именуют мейнстримом, метамодернизмом, авангардом и прочими неизвестно откуда всплывшими и неведомо что обозначающими эвфемизмами. Всякое нечитабельное нечто запросто может быть представлено как новое направление — вернее, тренд, англицизм отлично покрывает идиотизм! Ему можно приписать великие цели — от примирения враждующих народов порнографическим романчиком до зеркала эпохи, созданного глоссолалией, парцелляциями и физиологическими проявлениями страдающего поутру алкоголика. 

Не так уж сложно отвести глаза идеологическим противникам. Теперь они вынуждены пользоваться теми эвфемизмами, которые им навязали, а если они осмеливаются именовать объект обсуждения напрямую, им не избежать ярлыка и осуждения от «коллег, ведущих дискуссию корректно». Дискуссию о том, как хорошо литература подменяется глоссолалией. И нужно ли вообще знать грамоту, чтобы быть писателем.

Опорных прецедентов — исторических лиц, чей литературный дар бесспорен, а вот грамотность подкачала — в литературе немало. При этом бесспорность дара опускается и на передний план вытаскивается незнание некоторыми большими писателями грамматики и орфографии. То есть любой графоман и шарлатан, не знающий языка, на котором пишет, и не желающий изучать предмет, о котором пишет, получает главное — легитимизацию своей безграмотности. Факт слабости правописания у Мелвилла или Астафьева, живших в не самое благополучное время, отчего-то подается как доказательство законности графоманского невежества в XXI веке, в эпоху поголовной грамотности.

Как только «учеными» в процессе вжевывания в почву резины найден легитимирующий прецендент, окно Овертона перемещается от стадии возможного в область рационального. Это третий этап. В общественном сознании искусственно создается «поле дискуссии». На полюсах воздвигаются пугала: с одной стороны машут штандартами требующие сажать современных писателей в кутузку за все плохое во имя всего хорошего, запретители неправильной социально-сексуально-политической ориентации и написания книг по запрещенным (неизвестно кем и когда) темам — с другой стороны помавают рукавами духовно богатые девы из стаи псевдокритиков, рассуждая о том, что «книга — это же труд… надо уважать труд автора… и никогда не ругать плохие книги... да и существуют ли книги плохие и хорошие?» Тут кто угодно занервничает — дискутировать с людьми, которым откровенно плевать на литературу, у них какие-то свои цели. И свои мании.

Реальных противников идеи, нормальных людей, не желающих молчать в тряпочку, записывают в радикальные партии ханжей, лицемеров, гомофобов, фашистов, сексистов и проч. Это округляет полярные «сборища радикалистов» и производит нужное устрашающее впечатление. Что также помогает сократить число реальных противников легализации идеи смены великой литературы на местечковый лытдыбр. 

«Ученые» и журналисты тем временем с бешеным энтузиазмом строчат статьи, доказывая, что камерная (не местечковая, откуда вы вообще взяли это слово?) литература одноразового использования, ничего не дающая ни уму, ни сердцу — она и есть самая что ни на есть европейско-гуманистическая, позитивная и развивающая. В отличие от депрессивного творчества «толстоевских». Даром, что такого трэша, как в «мейнстриме», ни один из классиков и измыслить не мог.

Ну и последний этап — популяризация объекта. Взяв пару медийных персон из множества середнячков, пишущих что-нибудь более ли менее годное для экранизации, режиссеры снимают по их опусам сериал-другой. В сериале, естественно, от романа остаются рожки да ножки, из чего-то делают боевик, из чего-то триллер, из чего-то лавбургер. Роман сериальщикам, собственно, и не нужен, раскручивают-то не его. Раскручивают персону, олицетворение нового культурного явления, которая приложила ручку к очередному мусорному творению и была за это изругана нехорошими ханжами-лицемерами.

Все это, разумеется, потому лишь, что некоторым узколобым личностям не понравились не относящие к делу черты графомана: гендер, политические взгляды, сексуальная ориентация и провинциальное происхождение. Да мало ли чего наковыряет журналист, которому сказали «фас»? Огульных обвинений никогда не бывает достаточно. Не зря же первое обвинение, летящее в критика, высказавшего нелестное мнение о каком-нибудь слабеньком дамском романе: «Мизогин! Женоненавистник! Сексист!»

На последнем этапе в ходе популяризации еще относительно недавно неприемлемой идеи ее выводят в топ соцсети и СМИ, после чего она ставится на ротацию в масс-медиа, шоу-бизнесе и политике. Заодно суть проблемы активно забалтывают операторы информации (журналисты, ведущие телепередач, все те же критики), отсекая от дискуссии специалистов, которым есть что сказать. При условии, что тех вообще пригласят поговорить на тему «Нужна ли народу настоящая литература или конвейерного чтива вполне достаточно?» 

Да и согласится ли здравомыслящий человек дискутировать на тему, которая для него по-прежнему находится на нулевой стадии, в разделе «немыслимое»? Одна из самых трудных задач в подобном «научном споре» — не сказать противнику: а вы, часом, не спятили, голубчик? вы сами-то понимаете, что несете? Это ведь так некорректно…

Художник: А. Козельский.