Опоздавший

30 ноября стали известны имена лауреатов международной литературной премии имени Фазиля Искандера. Одним из победителей номинации «Проза» стал красноярский писатель Сергей Кузнечихин с книгой «Где наша не пропадала!»
В давнем интервью Кузнечихин заметил: «Творчество, как и разврат – занятие для молодых». Хотя его литературная биография это опровергает: С.К. заговорил в полный голос, когда ему было крепко за сорок.
Уж простите за банальность, но все в этой жизни неоднозначно. С Кузнечихиным вышел тот же самый парадокс. Хорошо, что приключилась такая удача, могла бы и мимо пройти. И плохо, что безбожно запоздала.

***

Хемингуэй считал лучшей писательской школой несчастливое детство. Эту школу Кузнечихин закончил с отличием: «Четвертый, поздний и, наверное, лишний ребенок в семье. Если бы не война и не четырехлетняя разлука родителей, меня бы, скорее всего, не существовало. В некотором роде я – продукт столкновения двух диктаторов. Ничего путного из этого получиться не могло…»
За школьным порогом – в прямом и переносном смысле – были университеты разного профиля. Калининский политех, распределение в Иркутскую область и кочевая жизнь инженера-наладчика: от Ивделя до Магадана, от Кызыла до Норильска. В 60-е до хрипоты спорили о физиках и лириках – Кузнечихин норовил объединить противоположности: квалифицированный технарь наживал писательскую квалификацию, перерабатывая опыт и впечатления то в стихи, то в прозу.
Стихам, надо сказать, повезло больше: дебютный сборник удалось издать в 1979-м. Прозу издатели не жаловали. Кто-то из рецензентов писал, что после рассказов С.К. хочется вымыть руки. Хотя тот лишь дотошно фиксировал свои наблюдения: добросовестный разврат командировочных, убожество советского общежития – «общеядия, общепития», по верному слову забытого ныне стихотворца. Первая прозаическая книжка Кузнечихина появилась в 1990-м, когда и тематика ее, и герои уже уходили в небытие.
Плюс отягчающее обстоятельство: каинова печать провинциала. «Дар Божий! Для него прописка безразлична», – утверждал Кузнечихин. Но только для него: чины людьми даются. Литературные репутации делаются исключительно в столицах, примеров хватает: Иванов, Рыжий, Сальников, Селуков. 
До ноября 2021-го  известность Кузнечихина никогда не выходила за пределы Красноярска, хоть и постоянный автор «Эксмо». В официальной табели о литературных рангах он никак не выше губернского секретаря. Но есть и гамбургский счет, известный лишь профессионалам. Опять-таки помянем Хемингуэя: даром, что ли, нобелиат завидовал изгою Платонову? Так вот, о гамбургском счете. «Проза Сергея Даниловича Кузнечихина – крупное явление русского искусства. Это искусство, как ему и положено, не вламывается в рамки нынешних откровенно коммерческих или псевдоинтеллектуальных проектов», – писал Максим Лаврентьев.
Необходимая оговорка: далеко не все у Кузнечихина принимаю. Ранние его рассказы чаще всего – подшукшинские, с избытком разных ненужностей, в которых тонет более чем добротная стилистика. «Мастерство подразумевает большую предварительную работу», – говаривал Сергей Данилович. Наверно, это она самая и была. Да и писателя следует судить не по провалам, а по взлетам: орлам случается и ниже кур спускаться.

***

В 1994-м у Кузнечихина вместо привычного вывиха случился коренной перелом: в журнале «День и Ночь» вышла повесть «Санитарный вариант, или Седьмая жена Есенина». Она восходит к самиздатским миниатюрам Пятницкого и Доброхотовой: «Гоголь переоделся Пушкиным…» Художники из журнала «Пионер» создали механизм, а С.К. раскрутил маховик до максимальных оборотов. У Кузнечихина двадцать шесть бакинских комиссаров берут в заложники Лермонтова, чтобы тот написал поэму об исконно азербайджанском Карабахе, Герцен претендует на Сталинскую премию по литературе, Денис Давыдов консультирует Пильняка, а Демьян Бедный навещает в борделе Сонечку Мармеладову…
Как и Пятницкий с Доброхотовой, Кузнечихин пародирует окололитературную мифологию. «Седьмая жена» по самое некуда наполнена травестированными аллюзиями на историю русской словесности.
Взять хоть дуэли российских классиков, состоявшиеся и несостоявшиеся: Толстой – Тургенев, Блок – Белый, Гумилев – Волошин. А что будет, коли поставить всех до единого дуэлянтов в две шеренги с пистолетами в руках?..
Или хрестоматийный призыв бросить Пушкина с парохода современности. Кузнечихин овеществляет метафору: футуристы совсем не символически отправляют классика в надлежащую волну.
«Седьмая жена» – удовольствие для искушенного читателя, озорная игра в постмодернизм.  Именно игра, поскольку все составляющие строго дозированы: фрагментарность без ущерба для целого, ирония и пародия без агрессии, интертекст без прямых заимствований.
Вот, кстати, об интертексте. Каждую главу повести завершает поучение, «Мораль» – по-видимому, отсылка к moralitе́ Генриха Манна. Сведенные воедино, кузнечихинские афоризмы становятся катехизисом литератора:
«Нельзя поэту рваться к власти, потому что, став приказчиком, он перестает быть рассказчиком».
 «Поэт обязан быть национальным, но упаси его Бог связываться с националистами».
«Случайная премия, как случайная связь, чревата самыми неожиданными последствиями».
В «Эксмо» повесть издали лишь в 2017-м, когда русский постмодернизм уже стал раритетом.

***

У каждого прозаика есть opus magnum. У Кузнечихина, думаю, это сборник «Где наша не пропадала!»: добрая сотня баек, – рыбацких, производственных, бытовых, любовных, – объединенных образом рассказчика, Алексея Лукича Петухова. Петухов – персонаж, достойный стоять в одном ряду с Тихоном Щербатым и Василием Теркиным: того же покроя мужик. Балагур, этого не отнять. Да не только на язык горазд: и тайменя поймает, и агрегат в цехе смонтирует, и за карточным столом не оплошает. И, под стать автору, перекати-поле: в Питере бывал, на полу сыпáл, и тут не упал.
Упаси меня Бог от спойлеров: сказ в пересказе гибнет. Ограничусь, пожалуй, емкими сентенциями, каких в книжке немало:
«На питерского стилягу поселковый люд смотрит с восхищением, а местного стилягу держит за придурка. Своему выпячиваться не дозволено. Будь, как все, иначе заклеймим и проклянем».
«Слышал я, что самое неприятное зрелище – это пьяная женщина, но мне кажется – смотреть на паникующего мужчину гораздо противнее».
Что до синопсиса, то здесь меня опередил Юрий Беликов, окрестив петуховиаду энциклопедией русской провинции. Это и впрямь энциклопедия, где найдется справка на все случаи жизни: от рецепта тройной ухи на бульоне из рябчиков до сдачи зачета по чужим чертежам.
Правда, я бы добавил: здесь не только энциклопедия провинции, но и ее летопись. Старт повествования приходится на хрущевскую оттепель, финиш – на перестройку. Времена меняются, и вместе с ними меняется авторская интонация. На смену милым школьным и студенческим анекдотам приходят жесткие и этически неоднозначные рассказы о новой эпохе.
С.К. вновь опоздал: сборник вышел в Красноярске в 2005-м. Спрос на идиллические мемории к тому времени был равен статпогрешности, а новые реалисты производили свинцовые мерзости в промышленных масштабах. И уж не в пример свинцовее кузнечихинских.
Признания Данилыч с Лукичом дожидались аж 16 лет. По счастью и у премиальных жюри бывают ремиссии.

***

Повесть «Вожделенный остров Кристины. История болезни» – всецело о новых временах. Точнее, о том, как чувствует себя в них уходящая натура.
Вот здесь без спойлера не обойтись. Сотрудник полудохлого НИИ мечется в поисках денег: продает диссертацию, которую так и не сумел защитить, сбывает букинистам особо ценные книги из домашней библиотеки, тащит из лаборатории дистилляторы: ведь готовый самогонный аппарат. Деньги нужны, чтобы лечить тяжело больную жену, – да это лишь половина правды. Вторая половина куда как неприглядна: герой большей частью тратит их на проституток. Довелось ему случайно увидеть голую красавицу по имени Кристина, – и начались бесплодная охота за ней.
Повесть, опубликованная в альманахе «Енисей» года два назад, прошла незамеченной. Немногочисленные читатели сочли, что это про <censored>, и на том успокоились. Ладно, пусть так, – но и при этом раскладе текст не теряет психологической точности. Подробности у Фрейда: если первоначальный объект желания утерян, то он подменяется бесконечным рядом заменяющих объектов, из которых не удовлетворяет ни один.
На деле все не в пример гаже: «История болезни» – панихида по советской интеллигенции, что на эскимосский манер меняла моржовые клыки и пушнину на стеклянные бусы. Иносказание вполне прозрачное: повесть предваряет блоковский эпиграф про Русь-жену. Книги и лабораторное оборудование тем более не нуждаются в подсказке: девальвация науки и культуры. Дефиле разовых подружек – от самодельной аристократки до дурочки из сельхозинститута – а что это, как не поиски новой, чур меня, идентичности? При этом каждая из девок рельефно выписана и вполне убедительна. Наглядное пособие для студентов-филологов: художественный образ есть конкретная и вместе с тем обобщенная картина действительности…

***

Тут, по образу и подобию «Седьмой жены», должна быть мораль. Драму из вечных опозданий Кузнечихина, думаю, делать не стоит: это не его жанр. Что до остального, то С.К. сам свел дебет с кредитом и заполнил графу «итого». 
В ней два пункта. Первый – из давнего стихотворения: «Лишь осознанье собственной ненужности / Дает поэту полную свободу». Второй – рефрен из «Седьмой жены»: «Спасти поэта может только женщина».
Добавить к этому нечего. Ну, разве что одно: блажен писатель с багажом таких истин.