Синология в обложке лавбургера

В. Чекунов «Шанхай. Любовь подонка»; М., «АСТ», 2010

Роман Вадима Чекунова я читал долго, около двух месяцев, с постоянными перерывами на акуниных и пелевиных. Что, в итоге, оказалось к лучшему: кабы одолел его в один присест, то запомнил бы текст как лавбургер, перегруженный ненужными деталями. Но по счастью было время понять: не все там настолько просто.

***

На первый взгляд мы действительно имеем дело с лавбургером: они любили друг друга, а она взяла и погибла – в лохмотья истрепанный 36-й сюжет Польти. Типа, современная редакция Радзинского, девочки в соплях, ага. Так ведь и пьеса Радзинского на поверку много умнее и сложнее лавбургера… впрочем, не о том у нас речь.

Главный герой «Шанхая», – тезка автора, кстати, – по самое некуда увяз в надрывном достоевском романе со стервозной бывшей женой Инкой: бесконечная цепь унижений, и только-то. Вадим пребывает в двух состояниях – либо пьян, либо с бодуна и с болезненным удовольствием считает черепки. Других занятий нет и не предвидится. Спасением становится приглашение на работу в Шанхай. И уж тем паче новая любовь, студентка Ли Мэй. Рецидив подкрался незаметно, и все заверте. Из круговерти измен Вадим выходит в твердой уверенности: ему нужна одна Ли Мэй. Но та гибнет в Вэньчуаньском землетрясении.
Вроде бы немудрящая love story, и ничего кроме. Да это лишь фабула, поверхностный слой текста толщиной в 10 микрон. Под ним открывается идейный пласт, вполне китайского, буддийского свойства: счастье эфемерно, страдание вечно. Не знаю, уместно ли цитировать хокку применительно к «Шанхаю», но Дзёсо тут очень уж к месту:

«Мотылек-однодневка!
За могильным холмом
Ты живешь – да и только».

Радость не бывает долгой, это прерогатива горя. И любой наш кораблик, – продолжу аналогии с Радзинским, – из газеты вчерашней. Возражать означает спорить с судьбой, – а она оппонентов не жалует. «Шанхай» иллюстрирует это более чем наглядно.
Россия провожает протагониста катастрофой – взрывом на Каширском шоссе: громада жилого дома в одночасье превращается в груду битого кирпича. Теракт, дело рук человеческих, мог бы стать назиданием, – ан нет, Вадим не утрудился извлечь из ситуации урок: позволил себе любить, будто два века себе намерил. И не только себе. Потому в финале суд над непростительным своеволием вершат уже не люди – стихия.
Стихии вообще заслуживают отдельного разговора, ибо это фундамент символики «Шанхая».
Героя на всем протяжении романа сопровождает вода в том или ином виде – дождь во время свиданий с Инкой и Ли Мэй, штормовая волна после случайного секса с проституткой. Вода – порождение Инь, женского начала, ночной, темной, потусторонней силы. Ее знак – триграмма Кань, бездна, что является герою в снах: «Я стою по колено в воде, увязая босыми ступнями в иле, и разглядываю темную воду. Там – жутковатый омут». Второй сон – и того страшнее: «Голый, я стоял по пояс в воде, холодной и непрозрачной. Схватил нечто скользкое – обеими руками. Выбежал на пустой песчаный берег. Сквозь мои пальцы, будто дохлая медуза, струился, стекал тягучими каплями гнилой кусок мяса. Гнилое сердце…»
Агрессия бездны постоянно возрастает: Вадим дважды едва не тонет – сначала в море, потом в шанхайской речке. Вряд ли стоит это комментировать – аллегория вполне понятная.
Еще одна эманация женского начала – земля – выступает вершительницей судеб. В пятичленной даосской структуре мироздания У-син стихии взаимодействуют по-гегелевски, не только едины, но и противоборствуют, земля засыпает воду: Ли Мэй гибнет во время землетрясения, что тоже не нуждается в пояснениях.
Раз уж речь о символике, грех не растолковать героиню. Ли Мэй, Цветок Сливы – красота, непорочность и надежда. Однако мэйхуа, не будем забывать, расцветает зимой. Точно так же, несвоевременно приходит в жизнь Вадима новая любовь, когда старое еще не отболело – но об этом в свой черед. Цветок сливы красного цвета; Ли Мэй постоянно предстает читателю в красных нарядах, а для китайца это добрая примета: радость и процветание.
Надо бы вспомнить и пляжную подружку героя – проститутку Хуан Хуа, Желтый Цветок. Персонаж эпизодический, но архизначимый: желтый в китайском буддизме – цвет отрешенности от мирского. Парадокс, но именно Хуан Хуа излечивает Вадима от разрушительной тяги к бывшей жене: «Я просто освободился от Инны». А если снова вспомнить об У-син, то желтый – это цвет земли…
«Шанхай» пронизан подобными ассоциативными связями. В.Ч. на редкость не ласков с читателем – ведь не поймет болезный намеков, коли не знаком с синологией хотя бы поверхностно. 
Что гораздо хуже, герой к ним фатально глух. Вадим, в отличие от Чекунова, даже не пытается к ним прислушаться, замкнут в скорлупе европейской культуры и по-европейски самоуверен: «Человек – сам себе хозяин». Хотя Китай постоянно внушает ему обратное. Двухметровый атлет всухую проигрывает шутливый поединок китайскому старичку-физкультурнику – кричащая, ей-Богу, подсказка. Но Запад есть Запад, Восток есть Восток…

***

Роман Чекунова – это краткий курс китаистики в обложке лавбургера, не ленитесь лишь читать и вдумываться. Вообще, Китай – бесспорная авторская удача. Блеск и нищета Шанхая – великолепного и ничтожного, благоуханного и смердящего, ненавистного и любимого – это сделано на совесть. Не знаю, есть ли в новой русской прозе аналоги, – Богданова с ее туристическими впечатлениями и за уши притянутой мифопоэтикой, знамо, не в счет. Потому полагаю, что Чекунов открыл нашей публике современный китайский мегаполис. Как говорят юристы, пока не доказано обратное.

Вторая авторская удача – Вадим. Образ неоднозначный и в силу своей неоднозначности живой. Сочетание физической силы и моральной слабости, недурного образования и спорадической интеллектуальной импотенции, неспособности понять прозрачные знаки судьбы… впрочем, пусть бросит в него камень, кто без греха. Я не брошу: сам такой.
Ли Мэй, сколько могу судить, удалась хуже. Барышня выглядит довольно шаблонно, будто сошла со страниц Би Сяошэна или Пу Сунлина: стройностью своей она унизила копье, а изяществом движений и мудростью речей превзошла Си-ван-му… Знакомо, правда? Это не характер, это свод канонических женских добродетелей: преданная, понимающая, покорная девственница без единого изъяна. Активистка-комсомолка-спортсменка и просто красавица. Не любить такую, конечно, нельзя: идеал же. А вот усомниться в правдоподобии – можно и должно: идеал, говорил товарищ Ленин, есть желаемое высшее. Желаемое, но не сущее. В итоге прав оказался Су Дунпо: «Красота сливы превосходит вкус ее плодов».
Что еще поставлю В.Ч. в укор – стилистическую аритмию. Я не особый любитель минимализма, да это чистой воды вкусовщина: кому арбуз, кому свиной хрящик. Не принимайте во внимание. Но чего, по-моему, категорически не следовало делать, так это внедрять в скупой язык романа сомнительного качества тропы в духе «ехидных детективов» покойного Арбитмана: «Ненависть к местным баскетболистам улеглась, но тут же собралась вновь в плотную тучу, вырвалась из груди осиным роем, черным сгустком рванула прочь. Нарастая, понеслась, подобно песчаной буре, в сторону севера – на Пекин!» Пассажи такого рода выглядят в тексте инородными телами. Благо они редки. Обычно Чекунову хватает двух-трех слов, чтобы передать суть явления: смазанный скоростью пейзаж или питерская алкогольная смердяковщина – точнее, пожалуй, и не скажешь.
Реестр заслуг продолжает психологическая достоверность – речь в первую очередь о Вадиме. Если помните, я начал с ненужных деталей. Но не нужны они лишь на первый взгляд, на самом деле они верно передают состояние выгоревшего, опустошенного человека, которому ничего не остается, кроме как тупо фиксировать окружающее. Узнаваемо: мой приятель, похоронив жену, бóльшую часть дня смотрел в окно – к прочему душа не лежала. Вадим – человек без Родины, без знамени, без семьи, без Бога. И мается не столько алкогольным, сколько духовным похмельем: «заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы». Что в итоге оборачивается сартровской метафизической тошнотой, переходящей в физическую: слово «блевать» с производными повторяется в романе полтора десятка раз.
Метания героя между Инкой и Ли Мэй тоже более чем правдоподобны: старое, повторюсь, еще не до конца отболело, а новое не вполне устоялось. И сдуру откусываешь больше, чем можешь проглотить…
На этой коллизии держится лейтмотив текста, его сюжетная и композиционная контроверза. Надрывная русская любовь рифмуется со счастливой китайской. Первая имеет быть в угрюмых питерских декорациях: промозглая зима, ржавые крыши, запах кошачьей мочи и нордические шпили, что кажутся заточками в рукаве урки. Шанхай зарифмован с Питером: то же обилие воды и скульптурных львов. Однако роман с Ли Мэй происходит на фоне весенней парковой зелени под перезвон китайских колокольчиков. Это я снова насчет У-син с его единством и борьбой…

***

Прошу прощения: я все о своем, а чем у героя дело кончилось и сердце успокоилось?

После гибели Ли Мэй Вадим уединяется в деревне и, выпив все наличное бухло, собирается наложить на себя руки – заряжает «зауэр» пятым номером. Но в последний момент палит в утку. Вроде бы моральный крах. Вроде бы окончательное признание собственной слабости. Вот именно: вроде бы.
Давайте посмотрим на ситуацию глазами китайца – к чему, собственно, Чекунов нас и подталкивал 288 страниц подряд.
Лао-цзы учил: «Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок. Твердое и крепкое – это то, что погибает, а нежное и слабое – это то, что начинает жить».
И: ничто не окончательно. За 63-й гексаграммой «Книги перемен» Цзи Цзи – «Уже конец» следует 64-я Вэй Цзи – «Еще не конец». Думаю, есть у Вадима перспективы.

***

А напоследок я скажу о перспективах прозаика Чекунова. «Шанхай» по сравнению с прямолинейной и вполне однозначной «Кирзой» стал несомненным прогрессом. Сейчас, насколько знаю, В.Ч. намерен привести в порядок свои разрозненные «китайские этюды». И хорошо, кабы и впрямь привел.
Правда, литкритика всегда казалась мне билетом в один конец. Но мы только что выяснили: ничто не окончательно, Вэй Цзи…