Вадим Зубарев: «Невозмутимость русских рек, должно быть, у меня во взгляде»

К 25-летию со дня гибели русского поэта Вадима Ивановича Зубарева (1933-1996)

Быстротечно  время, не замечаешь, как летят дни, заполненные повседневными заботами, домашними хлопотами. И в этой череде однообразных дней случается чудо – среди пачки писем вдруг неожиданно находишь несколько открыток, аккуратно сложенных в один плотный конверт, когда-то спрятанных подальше от детей, не дай Бог, порвут. Это весточки от большого русского поэта Вадима Ивановича Зубарева, встреча с которым осветила, скрасила всю мою жизнь, и осталась в моей памяти навсегда. 

***

В последних числах декабря 1987 г. в Ашхабаде проходил республиканский семинар молодых писателей и поэтов, пригласили и меня. Семинар проходил в небольшом уютном здании редакции журнала «Ашхабад». 
Был солнечный день, и всё вокруг казалось праздничным и многообещающим. Комната, где собрали нас, пишущих на русском языке, была заполнена молодыми людьми, было оживлённо, шумно, кто-то громко беседовал с соседями, кто-то пришёл с гитарой, перебирая струны, что-то напевал, слышался смех. 
Среди этой многоголосой толпы мне было неуютно, одиноко. «И зачем я здесь?» – грустно думалось мне. 
Неожиданно наступила тишина. Внимание всех было приковано к вошедшему человеку в чёрной водолазке, который представился просто – Вадим Зубарев. Ожидали, что он начнёт с какого-нибудь вступительного слова о поэзии, может, даже сразу приступит к чтению и анализу наших стихов, но мы ошиблись. Для ознакомления с участниками семинара он попросил дать на прочтение свои машинописные тексты, что, помнится, вызвало недовольство.

Вадим Зубарев. 1980-е

Вадим Иванович, как я слышала, человек очень закрытый, замкнутый и редко идет на сближение. Но на следующий день он сообщил, что желает встретиться для беседы со мной.
В назначенный день мы встретились в государственной библиотеке имени Карла Маркса. Я шла, как на экзамен, и настолько была взволнована, что кровь гулко стучала в ушах, мешая сосредоточиться и расслышать слова, которые доносились словно издалека. Вскоре какая-то пелена сошла с глаз, и я увидела приветливое, умное лицо и доброжелательный взгляд поэта и услышала его приятный мягкий голос: знакома ли я с творчеством Маргариты Алигер? Прочитал ее стихи, посвящённые Фадееву. Постепенно перешёл к моим стихам. Пристально вглядываясь в текст, читал с нежностью, словно письмо от близкого человека. Он не пробегал глазами, внимательно вчитывался в каждое слово, всматривался, словно хотел проникнуть в самую суть, понять, чем оно вызвано. 
Меня удивил взгляд поэта («незамутнённость русских рек во взгляде у меня» – пришли на память его строки), скажет что-то и внимательно смотрит за твоей реакцией. Словно хочет понять, прощупать, что ты за человек, чувствуешь ли ты то же, что и он. 
Удивлялся: «Откуда в вас, в туркменке, такое знание русского языка, даже не знание, а чутье языка. Вы чувствуете язык на подсознательном уровне, так и не все могут».
Спросил, какого года я рождения. Вспоминал этот год в своей жизни и чем он ему запомнился. Советовал работать над рифмой, размером, над техникой стиха. 
Я запомнила его замечания: «Встречаются неожиданные вещи, как у Хлебникова. Вы читали Хлебникова? (Хлебникова я тогда ещё не читала, его книгу «Творение» я приобрела летом, в июле 1988 года – Г.Н.) Здесь напоминает Заболоцкого. Гармония чувствуется». 
Ему понравились строки: «ползёт мураш, не знающий игры», «милые очевидицы» (о дочерях), «но вот тебе моя рука, моя прямая речь», «грустят о чём-то лозы винограда, наморщив свою нежную кору» (слово «нежную» надо заменить – Г.Н.), « и тревожное слушать дыханье спящих листьев за тёмным окном», «ликует летняя листва в предощущенье грозовом, какими узами родства стихия связана с листом». Запомнились рассуждения о связи микромира с макромиром. Отметил верность строк «к вершинам нестареющих деревьев», «ручей – невезучий – человек», слова, что «колышутся, как травы». 
Всё это я позже занесу в дневник, а также: «Ему никогда не узнать, что происходит у меня в душе. Хочется быть лучше, нежней и не обмануть его ожидания!» 

***

От этой встречи остался на душе светлый след, ощущение необыкновенной волшебности происходящего.
Помнится, выйдя из библиотеки, я не могла понять, в какую сторону идти. Кружилась голова, было такое чувство, словно я в совершенно незнакомом городе. Пространственная ориентация меня часто подводила, но не до такой степени, чтобы я совершенно растерялась, да ещё в Ашхабаде, где пять лет проучилась. 
«Это надо же, как на тебя подействовала атмосфера общения с высокой поэзией», – посмеялась я над собой и решила идти наугад, и вскоре оказалась рядом с гостиницей «Октябрь», куда меня поселили в дни работы семинара. 

***

Встреча с Вадимом Ивановичем взбудоражила, впечатлила его незаурядная личность. С виду спокойный, но чувствовалась постоянная внутренняя работа, которая ни на миг не прекращается. Неподавляемая внутренняя свобода, сила воли отражались на умном, интеллигентном лице.

Его поэтический талант был непростым. Немногие понимали самобытность его дара, его редкостное умение оставаться верным своим жизненным убеждениям и принципам. Всё в его удивительном творчестве – слова, мысли, и чувства были исконными, честными и выражали саму суть вещей. Если бы меня тогда спросили, на кого он похож, я не задумываясь ответила бы – на большую гору. Он был прекрасен и возвышен, как гора. Хотелось припасть к этой горе, ощутить её свободу, простор, напитаться её чистым воздухом. От горы веяло силой, уверенностью, надежностью. А Вадим Иванович и был поистине близок к природе – горам, рекам, деревьям, птицам, облакам. Однажды так и написал о себе: «Он отчасти лес и поле сам».

Вадим Зубарев, 1974

У него соответственно была и примечательная внешность: сильное тело, которое дышало внутренней энергией, красивое волевое лицо, на котором выделялись большие светлые, добрые и внимательные глаза, которые всматриваются в тебя, как бы пытаясь понять, что ты из себя представляешь, как бы видя то, чего не замечают другие. 

Невозмутимость русских рек,
Должно быть, у меня во взгляде
И в расточительном теченье
Невозместимых дней моих.
А в то же время совместимость
Её
С глубоким непокоем,
С повышенным давленьем крови,
Медлительной, как речь моя.
Незамутнённость от природы,
Нерастекаемость по древу,
Смиренность мысли русловая;
Равнинность нрава – это всё.
«Воды не замутит», – я слышал,
И слышу, что не замучу.
Едва ли чем
Себя замучу.
А в то же время смутно пронят…
Мне совесть исподволь смущают,
До возмущенья доводя.
И в жар бросает – смерч сомнений,
Мятётся дух
Мутится ум,
Ни капли самообольщенья,
Горячка с пересохшим ртом…
Так – потерявшийся в пустыне
Находит воду – или смерть.
Должно быть, у меня во взгляде
Невозмутимость русских рек.

***

После семинара я решила написать Вадиму Ивановичу письмо. Не знаю, как я, провинциальная журналистка из Ташауза, посмела претендовать на его внимание ко мне, отнимать у него время своим беспомощным, наивным письмом, до сих пор не пойму?! 
И представьте моё удивление, точнее, мою радость, мой восторг, когда я получила открытку от него! Почта, да здравствует советская почта, доставившая простую открытку, в которой были всего лишь несколько слов, но как они осчастливили меня! 
Улыбка не сходила с моего лица. И мои девочки спросили: «Сегодня какой-то праздник?» 

***

Мы некоторое время обменивались письмами, точнее, писала письма я, а Вадим Иванович присылал открытки. В них он коротко писал о том, что будет «в России – сначала в Ульяновской области (командировка), потом – на родине своей рязанской. Надо подумать, поработать». 
«Долго, больше месяца гостил я в России, главным образом – на своей рязанской родине. Вернулся домой и обнаружил Ваши письма из… Ленинграда. Очень рад за Вас: это поистине удача. Теперь Вы будете немножко ленинградка, так же как я немножко москвич после пяти лет Литературного института. Желаю Вам здоровья, стойкого к суровым зимам невских берегов. И новых стихов, конечно». 
Ни на одной открытке нет даты, но под этой имеется -10.Х.88
«Легко не живётся и не пишется, дорогая Гозель. Наверное, так и должно быть. Пожелаем друг другу, чтобы это нелёгкое оказалось по крайней мере небесплодным», – писал он мне. 
Его слова воодушевляли, придавали силы, окрыляли. 
Вадим Иванович благодарил за письма, интересовался; 
«А как живут на свете милые Ваши очевидицы?» 
Это о дочерях. В одном из стихотворений я назвала их очевидицами, что ему очень понравилось.
Однажды я выразила восхищение его поэзией, живописностью строк: «Вздрогнул виноградник под окном, Потянулась пыль за скакуном. Весь тянись большак, невесть куда. Ни позднейшей вести, ни следа. Грозди, тяготящие лозу. Туча, доноси дитя – грозу. /Под окном вполголоса поют. Перегретый воздух осы пьют…»
На что он мне ответил: 
«Спасибо, дорогая Гозель, за письмо и стихи, за внимание к “Берегам” и даже за некоторые преувеличения на мой счет. Очень ценю простодушие, встречающееся всё реже. Верю, что Вы обречены жить хорошо – а это, когда сердце не пусто, не празден ум. Только хорошо жить стоит». 
Когда я надолго пропадала, он беспокоился о моем здоровье и предупреждал: «Как Вы чувствуете себя в зимнем Ленинграде, надо беречься». 
Или: 
«Надышитесь Ленинградом вдосталь – и процветайте на дальней от него, но близкой Вам земле. Здоровья, удач во всём – таланту, как говаривали встарь». И в далёком Ленинграде, теперь Санкт-Петербурге, мне было тепло от его душевного внимания. 
«Надо беречься…». 
А сам не уберёгся.
Иногда, поздравляя с праздником, добавлял: 
«Если ещё не расхотелось показать мне что-нибудь из новых стихов – пришлите (не для строгого разбора, просто так, по-товарищески)». 
А когда я посылала, отвечал: 
«Мне очень понятна их лирическая стихия, это от полноты жизни молодой (у меня ещё свежи воспоминания)».
А я, честно говоря, робела. Мои стихи мне казались такими наивными, несовершенными, одним словом, детский лепет. Но он, как никто другой, знал, что в творчестве важна поддержка, а дальше решает судьба. Несколько его слов вдохновляли. Он не наставлял, не поучал, а очень деликатно умел сказать, что поэзия требует всего человека. 
Был далёк от высокопарности, витиеватости, пафосности. 
«“Отдельное” спасибо за стихи. Вот и радуюсь им, но и с грустью думаю о крепкой в каждом из нас привычке к витиеватостям стихотворства. “Моя речь искажена метафорой” – где-то у Козина. Совсем не отвыкнуть бы от простосердечного слова. Пожелаем друг другу – не отвыкнуть». 
И в конце приписка: 
«А живу я по-прежнему, пишу потихоньку. Кстати, наш проспект Свободы – теперь проспект Махтумкули». 
Был далёк от сановности и собственной важности. Чувствуя мою искренность и глубокое почтение, был добр и заботлив.

***

В 1990-х годах, когда я работала в редакции газеты «Туркменская искра» (с 1995 года переименована в «Нейтральный Туркменистан»), Вадим Иванович иногда приносил свои стихи. 
И не к главному редактору, как многие, а в отдел культуры. Не засиживался. Однажды поинтересовался, пишу ли теперь стихи. И если есть ещё интерес к этой работе, надо уходить из газеты, да, так очень осторожно, деликатно посоветовал. И заторопился. 

***

Он довольствовался малым, жил просто, был далёк от суеты земной. Но этот суетный мир не простил ему, что он жил в другом, совершенно другом мире, где правила Истина. 

Устойчиво стоя
в стороне
от шумих
и шутих,
не размениваюсь,
не сменяюсь.

***

Как уходят поэты из жизни? – Как поэты. Не прощаясь. 
Так ушёл и Вадим Иванович Зубарев. За хлебом. 
«Так неожидан был уход, в руке – тепло рукопожатья, – писала я в своей статье «А судьбою ни с кем не меняюсь», опубликованной в газете «Нейтральный Туркменистан» (22 декабря 1996 г.), посвящённой его памяти.
…Тепло его сердца живёт в его поэзии, в дорогих мне открытках, в памяти всех, кто любил его и никогда не забудет его, большого русского поэта, жившего на туркменской земле, которой он признавался: 
«Азия близка мне теплой сутью очага». 

Поэзия была главным делом его жизни, он был самокритичен и бескомпромиссен, прежде всего, по отношению к себе. Он, конечно, был похож на свои стихи. Так же немногословен, ненавязчив, далёк от суеты. Не вписывался в общепринятые той эпохой рамки мировосприятия. Но и признавал свою инаковость, раздумывая о себе, о смысле жизни, своего творчества. Он был трагически одинок в своем творчестве, кстати, наверное, как и каждый талантливый человек. 

Я не рождён стоять особняком, 
знать о себе – и больше ни о ком,
не много знача
иль много знача.
Но отчего-то не совсем как всем
работается, дышится, живётся.
Что если бы работалось иначе?
Дышалось бы, жилось бы мне как всем?
Попробуем, за чем же дело стало!
А за ответом на вопрос – зачем.

Иван Агафонович Зубарев (второй слева) и Вадим Иванович Зубарев (шестой слева) с родственниками по линиям Пеликановых и Предтеченских. Елатьма, 1963

Каждое его стихотворение – это признание любви к людям, к рязанской земле, где он родился, к ставшей родной туркменской земле, к природе, каждое явление, каждая подробность которой находили глубокий отклик в его душе. 

***
Я не перестаю вспоминать его и удостоверяюсь в истинности крылатой фразы, сказанной ливанским поэтом и философом Халилем Джебраном: «Воспоминание – это род встречи». 
Та незабываемая встреча в библиотеке длится много лет. И в память о ней моё стихотворение:

Мы встретились 
В библиотеке.
Цвели сады Санды Качи.
Туманами подернутые веки
Дарили мне от счастия ключи.
И был июль.
Или февраль?
Какая разница.
Гроза стихала.
Он сказал:
«погода дразнится». 
Мы говорили о стихах.
Глаза сияли.
В них отражённая река
Несла свои печали.
И реку звали ту
Ока,
И рифмовалась с ней строка,
Что за собой меня влекла.
Была дана ей безупречность.
И сквозь неё проглядывала вечность.

Светлая Вам память, дорогой Вадим Иванович!

Фотографии из открытых источников.