Вологодские мотивы

Традиционно считается, что ромашка – это символ и национальный цветок России. Еще бы, ведь нежность, красота бело-язычковых лепестков с янтарным пупом этого цветка не может не тронуть, а хрупкость и, одновременно, сила так схожи с нашей землей, на протяжении веков терзаемой внутренними и внешними врагами, но никогда не сдающейся или только, как и ромашка, прорастающая вопреки всему в полях, лесах и даже на выжженных землях. Однако когда я пересекла границу Вологодской области, поняла: толкуя о ромашке как о нашем национальном цветке, мы сами себя обманываем…
Ибо не белокрылая ромашка, а пурпурно-розовый Иван-чай – истинный символ моей Родины.
Это понимаешь, видишь и ощущаешь – стоит только направить взгляд на протянувшиеся сиренево-розовые просторы Вологодчины, где-то на удалении мягко входящие в лазуревые небеса, точно оттеняемые такими поразительными по яркости тонами, или также естественно огороженные темно-зелеными массивами леса… И это не привычные мне кубанские древостои, перемежавшие в себе могучие с густо-раскидистой кроной дубы, статные тополя, точно увенчанные турецкими тюрбанами и не менее толстоствольные буки подобные адыгскому герою Сосруко. Это те самые неповторимые по красоте и собственной мощи, ровно седые от времени Вологодские чащи, где царственность елей и сосен соседничает с роскошеством белоствольных берез.
Впрочем, первое, что мне бросилось в глаза, повдоль Федеральной трассы «Холмогоры», это неоглядная даль полей, когда-то распаханных, возделываемых веками людскими руками, а нынче возвращенных в собственность истинных их повелителей, травянистых растений и того же малинового Иван-чая, Елушника, Дремухи, Кипрея, Копорского чая, Дикой конопли, Краснушки, Дикого льна, Маточника, Мельничника, Пуховника, Скрипуна, Хрепяльника, Дикой Фиалки, Хлебницы, Шелковицы, Винохода, столь многогранного в названиях, красках и свойствах, чисто русского растения. Меж тем уже в самих травно-красных просторах земли одиночными бирюзово-белыми вкраплениями стали подниматься ельники, сосняки, березники. Вроде вышедшие в первые ряды, подступили почти к краю асфальтного полотна березы, березины, белотелые, и даже навьи деревья (как величал их русский народ), кои прикрыли своими повислыми ветвями не только хвойных собратьев, но и разом сомкнули от человеческих глаз то самое мятно-малахитовое приволье. Прямоствольные раскрашенные черными черточками навьи деревья едва качнули своими утонченными ветвями и встряхнули на них кудельками зеленешеньких листьев, которые со стороны казались и вовсе живыми. Так что чудилось: еще миг и березоньки сойдут с места и, пританцовывая, покачивая бедрами, всплеснув ветвями, примутся плясать, кружа на месте, хохоча, а то и вовсе создавая хоровод, прямо здесь на Вологодчине живописуя красно солнышко с загнутыми или прямыми лучиками.
И таким своим плавным ходом белотелые красавицы также разом станут схожи с помощницами деда Лесовика, доброго духа, оберегающего лесные наделы, которых почитали наши пращуры и которые именовались так по-разному: русалы, лесницы, лесшицы, берегини, в чьих обязанностях всегда оставалось хранить деревья, опушки и растения необъятных лесных нив Руси. Худенькие, фигуристые лесницы, что заботились о березине и имели собственное название Русявы, чью кожу-кору иссякали темные пестринки, вздрагивая каждой отдельной ветвью-волоском затканных матово-зелеными листочками и желтовато-салатными рыхлыми сережками, опять же на мгновение ожив, сомкнут свою наготу или только укажут на собственную чистоту и хрупкость, столь ранимую неуемным человеческим желанием взять все и сразу. Русява, русая, светлая или только белая, та берегиня аль береза была подобна такой же русой, золотистой или все-таки светловолосой нашей земле и той безупречной красотой, как и неизменным своим соседством с русскими людьми бесспорно являлась символом Руси... стоило только взглянуть на то самое Вологодское раздолье…

Зеленокудрые навьи деревья, будто придерживаясь кончиками веточек за игольчатые лапы стоящих рядышком елей, обряженных в фисташковые хвойные рубахи, всего лишь качнувшись вправо-влево, и вовсе напомнят танцоров, которые еще миг, и под нежное, трепетное звучание балалайки, такого неоднозначного символа России, разом перейдут в пляс. И тут уже Русява, плавно покачивая плечами, сложив перед собой руки, так что кончики утонченных пальцев одной руки коснулись локтя другой, мелко семеня на месте, горделиво поплывет по кругу и ее с подскоками, притоптыванием, а то и вращением, поддержит, вроде танцора, ель… Звук трех струн балалайки задушевно-застенчивых наполнится внезапно отрывистым бряцанием, усилится и также моментально зазвучит тихо, вызывая волнительные переживания некогда живущего, явного и также в миг ушедшего. И когда от той теплоты навернутся на глаза слезы, и покажется, что березы, одетые в белоснежные сарафаны, украшенные по подолу темными чечевичками, качнут зажатыми в руках оливково-зелеными платочками, весь этот юный, молодой строй деревьев махом заместят своими величественными телами их старшие братья. Тут уже могутные деревья, сомкнувшие не просто земное раздолье, но и своими вершинами подоткнувшие иззелена-голубой небосвод. Внутри себя те пущи хранят первозданность, не только вроде нетронутости лесной подстилки, но и чистоты воздуха, наполненного горьковатым привкусом хвои и медовой сладостью выспевшей где-то на болотном озере янтарной морошки. Не важно – ели, стройные, убранные от самой острой макушки вплоть до подола в игловидно-изумрудные ферязи, сосны, одетые в красно-бурые боярские охабни или те же лиственные деревья: густолиственная береза, темно-серая осина в трещиноватой по краю и тут распашной свитке аль ольха, накинувшая на плечи серый кафтан,– смотрятся исполинами, чьи лапы и ветви опутывают сине-оливковые бороды лишайников, кое-где свившиеся в плотные комки. Величавые, ровно царственные особы, деревья, в сравнении с которыми человек ощущает себя лишь тем самым опадом... даже не кустиком, травой, веткой, а всего только опавшей хвоинкой. В самой лесной кладовой землю выстилают хвойно-бурые ковры, поросшие салатными нитями земляники, мятно-филигранными опахалами папоротников, белоснежными кичками багульника, которые пересекают, разрубая на части, стволы деревьев, увитые седыми от времени мхами, и точно окаймляют пряди сизо-голубого паморока, напитанного не просто летами прожитого, а мудростью, вызывающей уважение.
Та самая медвяная приторность, впрочем, ощущается по всей Вологодчине, единым мгновением отправляя нас в быль и небыль, тем самым связывая сей неповторимый по ароматам, краскам и звукам край и легендарную страну Счастья, где по поверьям русского народа властвовала радость, изобилие и справедливость, и по привольным пожням, покрытым высокими травами Скрипуна, хаживали такие же вольные, русые, светловолосые люди. Потому и чудится, стоит только остановиться и войти в тот светозарно-розовый надел Иван-чая, растения, позабытого собственным народом, как сразу всколыхнуться знания о нем, и вспомнится не только то, что он когда-то выступал вкусным напитком, но слыл лечебным растением, чьи отвары могли справиться с почти любым заболеванием, будь то головные боли или даже проблемы с сердцем. Источник силы и здоровья, Иван-чай, он и иными своими названиями указывал на собственную уникальность, а потому, будучи Хлебницей или Мельничником, использовался для приготовления муки и выпечки хлеба, будучи Дремухой или Диким льном, в виде пуха шел на внутреннее наполнение подушек, из волокон стебля которого вили веревку, будучи Виноходом, при сбраживании муки из корней которого делали спиртовой напиток. Иван-чай, Кипрей, как и Огненная трава, названия, говорящие о способностях этого растения первым заселять места пожарищ, молодые побеги, листья и даже корни которых употреблялись нашими предками в пищу, подобия капусты. Корм для скота, медонос… ведь неповторимый нежный аромат меда, стоит только замереть в мощных по силе и крепости зарослях Иван-чая, окутывает тебя со всех сторон, ровно погружая в него. И в тот же момент скрипучий звук Скрипуна (точно его пытались вырвать из земли) или только суровое жужжание серого слепня беспокойно поддержит бурая горихвостка своим резким «пить-пить-пить», выпрашивая воды у безбрежного в своем наблюдении, прозрачно-голубого небесного купола, который сбросит вниз на такую же неоглядную луговину подрумяненную зарю-заряницу… не то чтобы восходящего утра, а всего лишь отражения того чудесного пунцового Иван-чая.

И в той вологодской финифти нельзя будет не заметить теряющиеся между пролесков по краю грунтовых дорог все еще стоящие деревянные срубы. Они, поколь рослые красавцы продолжают отражать атаки порывистых ветров, проливных дождей, насыщенных солнечных лучей и даже скоротечного времени…
Брошенные, покинутые, как и мотивы знаменитого народного промысла вологодской финифти с отличительной тюльпанной композицией, нанесенной на медную основу, те самые пятистенные срубы все еще хорошо просматриваются, хотя бирюзово-розовые заросли трав и подлесья уже сомкнули их со всех сторон. Избы покуда борются за свое существование, а потому местами берегут не только собственные остовы, стены, но даже и трехскатные крыши со светелками, кое-где все-таки растерявших дранку с выровненного полотна. Впрочем, там и тут дома наглядно приседают, точно упираясь в фундамент, а всего-то лишь начинают терять собственные венцы, которые проложили по горизонтальным телам бруса множественные разломы, схожие с ранами, полученными не столько в бою, сколько от человеческого безразличия и лени. Но даже такие, ровно ссутулившиеся, срубы продолжают поражать собственной горделивостью, никогда не сломленных русских богатырей. Сама жизнь из деревень уже ушла, схоронив в тех самых травах, такой же долговязой молоди деревьев подступающей отовсюду, хозяйственные постройки: бани, сараи, конюшни, амбары, – местами даже сгладив их с землей, прикрыв сверху распрямленным покровом схожим с циновками, только плетеными из кремово-розового Иван-чая и кошенины, всего лишь, что и оставив явленным это неповторимый говор вологжан… ровно укачивающий душу собственным раскатистым оканьем.
И я, глядя на те вековечные леса, слыша их настоятельный и нежный зов, утопая в той краснощекой пашенной перине, вкушая медовую спелость кипрейского аромата, словно пролитого с неба, слушая полюбовное отрывисто-тихое балалаечное поигрывание рыжехвостой пичужки, вижу одухотворенную, золотоволосую Русь, когда-то созданную и поддерживаемую долгие века нашими пращурами подобия мягких, нежных напевных мотивов, танцев, инструментов, традиций или только филигранных изразцов летописи.

Художник: Татьяна Абрамова.