Поэт Юрий Левитанский. К 100-летию со дня рождения. Часть I

Есть люди, о которых трудно писать. Не потому, что они неизвестны. Наоборот, они очень известны. Но они настолько отличаются от других людей из привычного нам мира и окружения, настолько неординарны, настолько живут какой-то своей, особой жизнью, что ты просто не знаешь, как об этом рассказать.

А если такая личность еще и поэт, то совсем теряешься: с чего начать разговор? Именно такие чувства испытываешь, начиная вести речь о поэте, фронтовике и большом таланте – Юрии Левитанском, которому 22 января – 100 лет со дня рождения.

Думая об этом поэте, невольно задаешься вопросом, не о таких ли людях писал еще в 19-м веке Николай Алексеевич Некрасов в своем глубоком, любопытнейшем стихотворении «ПОЭТ И ГРАЖДАНИН». Вот отрывок оттуда:

… Гражданин

Не очень лестный приговор.
Но твой ли он? тобой ли сказан?
Ты мог бы правильней судить:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
А что такое гражданин?
Отечества достойный сын.
Ах! будет с нас купцов, кадетов,
Мещан, чиновников, дворян,
Довольно даже нам поэтов,
Но нужно, нужно нам граждан!
Но где ж они? Кто не сенатор,
Не сочинитель, не герой,
Не предводитель, не плантатор,
Кто гражданин страны родной?
Где ты? откликнись! Нет ответа.
И даже чужд душе поэта
Его могучий идеал!
Но если есть он между нами,
Какими плачет он слезами!!.
Ему тяжелый жребий пал,
Но доли лучшей он не просит:
Он, как свои, на теле носит
Все язвы родины своей.
Гроза шумит и к бездне гонит
Свободы шаткую ладью,
Поэт клянет или хоть стонет,
А гражданин молчит и клонит
Под иго голову свою.
Когда же... Но молчу. Хоть мало,
И среди нас судьба являла
Достойных граждан... Знаешь ты
Их участь?.. Преклони колени!..
Лентяй! смешны твои мечты
И легкомысленные пени!
В твоем сравненье смыслу нет.
Вот слово правды беспристрастной:
Блажен болтающий поэт,
И жалок гражданин безгласный!

Говорить о гражданской позиции, чтобы это было и честно, и не выглядеть при этом инагентом, достаточно трудно, поэтому начнем разговор о поэте Левитанском с его поэзии, что, наверное, и логичнее. С его вот этого стихотворения:

Диалог у новогодней елки

– Что происходит на свете? – А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

– Что же за всем этим будет? – А будет январь.
– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

– Чем же все это окончится? – Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.

– Что же из этого следует? – Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
– Вы полагаете, все это будет носиться?
– Я полагаю, что все это следует шить.
– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.

– Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
– Месяц – серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..

Эти стихи, которые в фильме «Москва слезам не верит» стали отличной песней, знают все или, по крайней мере, многие, но не все знают, чьи это стихи. И это характерно для всей поэзии Юрия Левитанского, как, впрочем, и его человеческой натуры. Об этом и говорится в очерке о поэте Владимира Солунского.

Солунский Владимир Игоревич (1937 г.), харьковчанин, физик, доктор физ-мат наук, профессор. С 1998 г. живет в Милуоки. 

«…Почти у каждого большого поэта есть стихи, являющиеся его как бы "визитной карточкой". Ну, например, “Белеет парус одинокий” или “Не жалею, не зову, не плачу”... Вот с таких стихов и начнем:

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку –
каждый выбирает для себя.
        Каждый выбирает по себе
        слово для любви и для молитвы.
        Шпагу для дуэли, меч для битвы
        каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.
        Каждый выбирает для себя.
        Выбираю тоже – как умею.
        Ни к кому претензий не имею.
        Каждый выбирает для себя.

Что для меня главное в поэзии Левитанского? Вот поэзия Кирсанова – это бьющее в глаза мастерство. Багрицкий – это клокотание эмоций.

А Левитанский? Мастерство, конечно, имеется. Но мастерство как бы спрятанное, не выпирающее из стиха. Эмоциональность? 70-е годы прошлого столетия приучили нас к некоей закрытости. Эмоциональность стиха Левитанского приглушена, окрашена легкой грустью и легкой иронией по отношению к себе и к окружающей жизни. “Грустный Пьеро” – так называли его друзья. Мне кажется, именно эти его черты и пришлись нам по душе в те времена.

А теперь все по порядку.
Юрий Давидович Левитанский родился в 1922 году в Козельце. Кто знает, где это? А это на Черниговщине. Потом... потом перемена мест, и большая часть детства прошла в Юзовке (Сталино, нынче Донецк). Да и не в самом городе, а на руднике, где было всего-то два десятка глинобитных домов. Школа, стихи... Да собственно, что об этом рассказывать? В одном из очерков я вам рассказывал биографию Б. Слуцкого – ну, так все один в один. Москва, ИФЛИ, а потом война, доброволец...
И вот тут-то начинаются существенные расхождения. Левитанский на три года моложе Слуцкого. Тот начал войну уже офицером, а Левитанский, студент второго курса, – рядовой, второй номер пулеметного расчета. Поэтому, конечно, никакой блистательной военной карьеры. Войну закончил лейтенантом. Второй номер – вы, может быть, помните разницу между первым и вторым номером пулемётного расчета по фильму «Два бойца». Первый номер – это Аркадий Дзюбин (Бернес). А второй Саша Свинцов, он же – Саша с Уралмаша (Андреев), он поздоровее, вот он и должен таскать пулемет, а у первого номера руки не должны дрожать от переноски тяжестей. Вот и представьте второго номера пулеметного расчета поэта Юрия Левитанского и первого номера этого же расчета, тоже поэта, тоже ИФЛИйца, Семёна Гудзенко. Ну вот. И первые бои под Москвой на Волоколамском шоссе. Это где-то там родилась легенда о 28 панфиловцах. И была еще нашумевшая, а ныне забытая, книга: Александр Бек «Волоколамское шоссе».

Дальнейшая биография Юрия Левитанского: 1955 г. – Москва, Высшие литературные курсы; 1957 г. – Союз писателей. Где-то в это время происходит и первое публичное выступление Левитанского – Харьков, Центральный лекторий.

Это выступление организовал Л.Я. Лифшиц. (Помните? Он же организовал тогда и первое выступлени Б. Слуцкого.) Вот Лифшиц одним из первых сумел разглядеть в этом человеке выдающегося поэта, поскольку, надо прямо сказать, что в это время стихи Левитанского ничем не выделялись, так сказать, из ряда. Вообще, Левитанский – поэт поздний. Обычно говорят, что поэзия – удел молодых. Так это чаще всего и бывает. А вот настоящий Левитанский начинается где-то на уровне 70-х годов. Мне представляется, что этому должно было предшествовать внутреннее освобождение.

Левитанский говорил: "Мое поколение, как ни горько это сознавать, было поколением фанатиков, ограниченно знавших о том, что происходит."

Вот от этого и предстояло освобождаться. Иногда с грустью:

Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле...
Да, в тех годах
преобладает вера,
да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь –
да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться...

А когда это чувство внутренней свободы пришло, любители поэзии ахнули: “Какой мудрец! Какой добрый грустный мудрец! Да как же мы его раньше не замечали? И при этом не мудрец из заоблачных высей, а наш, просто умный добрый человек из соседнего двора”.

Я медленно учился жить
Ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить...
        ...Я невнимателен бывал –
        то забывал семь раз отмерить,
        то забывал слезам не верить,
        урок мне данный забывал.
И все же я учился жить.
Отличник – нет, не получился.
Зато терпенью научился,
уменью жить и не тужить...

А можно-ли вообще этому научиться?

Если бы я мог начать сначала
бренное свое существованье,
я бы прожил жизнь свою не так –
прожил бы я жизнь мою иначе.
Я не стал бы делать то и то.
Я сумел бы сделать то и это.
Не туда пошел бы, а туда.
С теми бы поехал, а не с теми.
Зная точно что и почему,
я бы все иною меркой мерил....
...И в конце
повторного пути,
у того последнего причала,
я сказал бы – господи, прости,
дай начать мне, господи, сначала!..

Б. Слуцкий и в жизни, и в стихах оставался комиссаром. В поэзии Левитанского политике нет места. Для него главное – человек и поэзия…» 

Дополним к сказанному, что о поэзии Левитанского можно говорить и говорить очень долго. Чем больше читаешь его стихи, тем больше они завораживают тебя своей лиричностью, скромностью и необыкновенной глубиной.

Но нельзя объять необъятное. Однако есть то, о чем нельзя не сказать.

Это две книги поэта, которые стоят «особняком». Настолько они неожиданны. Первая – книга «Кинематограф». Несколько отрывков из нее:

«…”Capriccio (прихоть, каприз) – музыкальная инструментальная виртуозная пьеса прихотливого характера. Пьеса, изобилующая яркими образами, неожиданными эффектами и оборотами, обычно технически виртуозная, со свободным изложением материала, пьеса свободной формы, с причудливой сменой эпизодов и настроений”
Наверное, в подсознании нужно искать причину такого сочетания стихотворений Юрия Левитанского, отрывков из рассказа А. П. Чехова “Дама с собачкой” и кадров из замечательного черно-белого фильма И. Хейфица, выпущенного к столетию со дня рождения писателя.

“Старые ружья на выцветших старых обоях. // Двое идут по аллее – мне жаль их обоих”

Прошлое, настоящее и будущее в поэзии Юрия Левитанского, чеховские мотивы, Ялта, эта строка из стихотворения – и уже пара любящих, но не очень счастливых, как мне кажется, людей из века двадцатого в моем воображении превращаются то в дантовских Паоло и Франческу, то в Гурова и Анну Сергеевну. Такое вот настроение, такое каприччио. Да еще Алексей Баталов – Гоша из фильма, в котором прозвучал “Диалог у новогодней елки”, Гуров из “Дамы с собачкой”. Такая вот игра воображения и подсознания.

Ялтинский домик

Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.

Годы проходят, и, как говорится, – сик транзит
глория мунди, – и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся – забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы еще есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит ¬– о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет…

Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишневого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы еще будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее ¬ мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.

Время слепых дождей

Вот начало фильма. 
Дождь идет. 
Человек по улице идет. 
На руке – прозрачный дождевик. 
Только он его не надевает. 
Он идет сквозь дождь не торопясь, 
словно дождь его не задевает. 
А навстречу женщина идет. 
Никогда не видели друг друга. 
Вот его глаза. 
Её глаза. 
Вот они увидели друг друга. 
Летний ливень. Поздняя гроза. 
Дождь идет, 
но мы не слышим звука. 
Лишь во весь экран – одни глаза, 
два бездонных, 
два бессонных круга, 
как живая карта полушарий 
этой неустроенной планеты, 
и сквозь них, 
сквозь дождь, 
неторопливо 
человек по улице идет, 
и навстречу женщина идет, 
и они 
увидели друг друга.
Я не знаю, 
что он ей сказал, 
и не знаю, 
что она сказала, 
но –
они уходят на вокзал. 
Вот они под сводами вокзала. 
Скорый поезд их везет на юг. 
Что же будет дальше? 
Будет море. 
Будет радость 
или будет горе – 
это мне неведомо пока. 
Место службы, 
месячный бюджет, 
мненья, 
осужденья, 
сожаленья, 
заявленья 
в домоуправленья –  
это все не входит в мой сюжет. 
А сюжет живет во мне и ждет, 
требует развития, 
движенья. 
Бьюсь над ним 
до головокруженья, 
но никак не вижу продолженья. 
Лишь начало вижу. 
Дождь идет. 
Человек по улице идет…»

Книга неожиданна (мы уже это говорили) и необычна. Пьеса? Не пьеса? Кинематограф? Не кинематограф? Но, может быть, именно такой и должна быть настоящая литература? Отличающаяся где-то недосказанностью, и в то же время необыкновенной глубиной. И очень лиричная одновременно. Что и было характерно для поэзии Левитанского.

Вторая книга, о которой стоит обязательно вспомнить, это «Сюжет с вариантами». Произведение, состоящее из пародий. Ведь, пародия – жанр особый, необычный. В основе ее лежит, как правило, сатира. Жесткая, едкая, часто обидная. Достаточно вспомнить передачу «Вокруг смеха».

Между тем, есть и другая пародия, встречающаяся в литературе реже (чаще на эстраде). Когда пародист в стиле пародируемого иронизирует над недостатками жизни, а не над ним самим, что необидно. Такие пародии в этой книге.

Чтобы не быть голословными, приведем некоторые выдержки оттуда.

«…Предисловие автора

Прежде всего автор хотел бы признаться в том, что книга эта, в известной степени, для него самого неожиданна. Неожиданна в том смысле, что он, автор, не будучи по своей натуре человеком честолюбивым и самонадеянным, обладая к тому же природной склонностью не поддаваться самообольщенью и мыслить здраво, никогда и никаким образом не стремился быть причисленным к тому редкому разряду людей, коим покровительствует суровая муза юмора и сатиры, и потому на лавры пародиста тоже не претендовал, а, наоборот, готов был вполне и впредь довольствоваться скромной своей известностью одного из многих, посвятивших себя служенью музе Эвтерпе, давней покровительнице поэзии лирической.

...Итак, пародии, вошедшие в эту книгу, появились на свет, можно сказать, случайно, писались, как говорится, для внутреннего употребления, и публиковать их поначалу автор никак не собирался. Сделал он это позже, под напором, как это на первый взгляд ни странно, своих же коллег, и, что еще более, казалось бы, странно, именно тех, которых он пародировал – под давленьем их, как говорится, общественного мненья.

В этой связи с большой приятностью, хотя и с понятной грустью, вспоминает сегодня автор, сколь дружески заинтересованно и тепло относились к этим его странным твореньям дорогие его сердцу люди Луконин и Яшин. Не может не вспомнить сегодня автор и дружеских тех вечеров и застолий, где так часто к нему обращалось мягко требовательное приказанье Светлова прочитать, как он называл это, “злобный пасквиль против меня”. И совсем уж в связи с этим нельзя не вспомнить, сколь серьезно и увлеченно относился к сим скромным твореньям незабвенный наш критик и великий знаток поэзии нашей Александр Николаевич Макаров...

Здесь, в этом самом месте, автор благоразумно останавливается, чтобы попросить благосклонного читателя – да не подумает он, читатель, будто все это сказано автором из чистого хвастовства или бахвальства, ибо этого автор и сам себе не простил бы. Просто все это кажется автору весьма важным для проясненья истории нашего вопроса. Ибо, может быть, именно тогда автор и сам впервые задумался, осмотрелся, пригляделся и обнаружил, что пародия – это как раз не юмор и не сатира, а дело совсем серьезное.

Первая небольшая подборка этих пародий была опубликована в ежегоднике “День поэзии” за год 1963-й. Вот отрывок из тогдашнего авторского предисловия к ним: “Я написал пародии на стихи моих товарищей-поэтов. Нет нужды говорить, что они дружеские. В словаре Даля слово “пародия” определяется так: “забавная переделка важного сочиненья”. В меру своих сил стараясь переделать важные сочиненья своих товарищей забавно, я стремился схватить особенности их интонации, лексики, творческой манеры, стиля. Все пародии написаны на тему широко известной печальной истории о зайчике, который вышел погулять. Полагаю, что в этом нет ничего обидного. Впрочем, я знал, на что иду”.

С той давней поры миновало пятнадцать лет, и автор с глубоким удовлетвореньем замечает, что годы не сделали его ни сатириком, ни юмористом. И автор не ждет, что читающий эту книгу читатель будет при том то и дело хихикать, хохотать и покатываться от смеха. Более того, автор этого даже и не хотел бы, ибо это вовсе и не входило в его задачу. Но если, листая эту книгу, благосклонный читатель изредка, в отдельных случаях, все же нет-нет улыбнется – в этом, по мненью автора, не будет большой беды. Более того, автор даже готов за это сказать ему, читателю, спасибо, или, как принято выражаться ныне – благодарю за вниманье.

…….

Царевич. Б. Ахмадулина

О ряд от единицы до пяти!
Во мне ты вновь сомнения заронишь.
Мой мальчик,
         мой царевич,
                   мой звереныш,
не доверяйся этому пути!

Душа твоя звериная чиста.
Она наивна и несовременна.
Длина твоих ушей несоразмерна
внезапной лаконичности хвоста.

О заюшка,
       ужасен жребий твой!
Меня твоя доверчивость пугает.
Зачем высокий лучник выбегает
из будки с газированной водой?

Груба его неправая ладонь,
несущая надменно сковородку.
С усмешкою, присущей скомороху,
он говорит:
       – В огонь его, в огонь!

О, не ступай за грань сковороды,
чтоб шкурка твоя добрая шипела,
в печальных очертаниях Шопена
приобретая видимость еды!

Скорей на дачу, к долгому труду!
Там,
   отвергая праздность и забаву,
из хлопьев снега вылепим мы бабу,
мы нарисуем домик и трубу.

Ты побежишь раздетым по двору,
но я не упрекну тебя ни словом.
Я стану говорить старинным слогом, –
иди ко мне, играй со мной в игру!..» 

Что и говорить, любопытное творение. Читая, не перестаешь удивляться. Впрочем, читать ли вам самим, или нет, решайте сами. У каждого свои вкусы и пристрастия в литературе. 

Продолжение следует…