Тот самый Новый год

До Нового года оставалось меньше недели, а снега все не было. Отец привез из леса высокую елку, поставил ее в сенях, и я время от времени подходил к ней, трогал за тяжелые мохнатые лапы, откусывал по одной иголке и жевал, ощущая во рту приятную кислинку.
Но вот ночью выпал снег, выбелил улицу с надоевшей грязью, и в очистившемся воздухе запахло праздником.
Во дворе у Кучинских пронзительно завизжала свинья.
«Завтра польское Рождество! – вспомнил я. – Кабана бьют!»
Быстро оделся и помчался к соседям. Старший Кучинский, дядька Юзик, паяльной лампой смолил кабана. Его сын Збышек отрезал кусок уже осмоленного уха и дал мне:
– На, похрусти.
– Дзенькуе.
– На Коляцьи придешь? – спросила Дана, сестра Збышека.
Мы с Даной учились в одном классе. Каждый год она приглашала меня на католическое Рождество, а я, соответственно, через две недели звал ее к себе отмечать православное. Дана была высокая, тонкая, с большими серыми глазами, которые становились синими, когда я дергал ее за толстую косу.
Коляцьи – это Коляды. Мы с Даной сидим в ее комнате и смотрим книжки. В зале за большим столом шумят взрослые, со смехом вспоминают, как в прошлом году перед Рождеством мой отец катался на кабане. Кабана закололи, большой белой тушей он лежал под яблоней. Отец подошел к нему с ведром, полным раскаленных углей, вместо дна в нем проволочная сетка, и приложил угли к шкуре кабана – так у нас смолили. Кабан вдруг взревел, подскочил, и отец вместе с ведром оказался у него на спине.
– Метров десять проскакал, – хохочет дядька Юзик, – только вместо сабли ведро.
– Откуда я знал, что он живой? – оправдывается отец. – Чуть сам себя не осмолил.
В темное заиндевевшее окно вдруг раздается громкий стук.
– Колядовщики! – со всех ног мчимся мы с Даной на крыльцо.
На нас пялятся маски деда с бабой, козла, медведя, надевшего огромную шубу навыворот. Вон и рогатый черт крутит в руке веревочный хвост, норовя стегнуть им по спине. Ряженые гурьбой вваливаются в хату, и я пытаюсь угадать за маской кого-нибудь из знакомых.

У новых ворот там сад-виноград,
Щедрый вечер!
Кто тот виноград сторожить будет?
Щедрый вечер!
Будет сторожить красный панич,
Щедрый вечер!
Красный панич, молодой хлопец.
Щедрый вечер!
За этим словом живите с Богом!
Поздравляю с Новым годом!

Медведь низко кланяется хозяину и подставляет мешок.
– Давай, дядька, чарку и скварку! – выскакивает из-за спины черт, но его оттаскивают за хвост дед с бабой.
Дядька Юзик выставляет бутылку, тетя Ядвига выносит из клети круг домашней колбасы, шматок сала, полбуханки хлеба и несколько луковиц. Отворачиваясь к стене, колядовщики по очереди выпивают чарку, и я вижу, что чертом вырядился Збышек.
– Попался! – колочу я его кулаками по спине.
Взвизгивает скрипка, звякают бубенцы на бубне, растягивает меха гармошки медведь. Дед с бабой пускаются отплясывать «польку», и я замечаю девичью ножку под короткой штаниной у деда. Баба громко стучит сапожищами в пол. Мой отец хватает маму за руку и тащит на середину комнаты.
– Не умеешь! – упирается она.
– А где мне в войну было учиться? – таращит глаза отец и оставляет маму в покое.
Ряженые с шумом выкатываются на улицу. Мы с Даной возвращаемся к книжкам. Я польские буквы выучил, но читаю еще с трудом. Успокаивает меня лишь то, что в Ганцевичах все поляки между собой говорят по-белорусски.
Я близко вижу тугую щеку Даны, и мне кажется, что, если по ней провести пальцем, гладкая кожа под ним заскрипит.
– Пойдем есть голёнку, – не поворачивая головы, говорит Дана.
– Пойдем, – неохотно сползаю я со стула.
Голёнка – это жареная свиная нога с тушеной квашеной капустой. Ее у Кучинских всегда подают за праздничным столом. У нас на Рождество главное блюдо колдуны. Делаются они в три или даже четыре приема. На мелкой терке натирается картошка. Через мясорубку пропускаются свинина и говядина и делается фарш. Мясные галушки заворачиваются в картофельную массу и сначала отвариваются, затем обжариваются на сковороде. Вкуснее ничего не бывает, но я об этом Дане не говорю. Обидевшись, она не дает мне книжки не только на польском, но и на русском языке.
За столом я съедаю маленький кусочек голёнки, слушая сбивчивый разговор взрослых.
– Если тебя за длинный язык опять снимут с работы, пропадем с голоду, – говорит мама.
– Партбилет положу, но правды добьюсь! – горячится отец.
– В праздник надо говорить только о хорошем, – поднимает чарку дядька Юзик. – Вчера кабана на десять пудов закололи – разве плохо?
– Нех бендзе пан Езус похвалёны! – приговаривает тетя Ядя.
Я смотрю на большую елку, стоящую в углу. Мерцают серебристые шары, манят конфеты в ярких обертках, медленно вращаются на нитке оранжевые апельсины. Елка стоит как царица, свысока посматривает на людей. Целый месяц быть ей главной в доме, и этот месяц – лучший во всем году.
Поздно вечером я с родителями выхожу из дома Кучинских. Над Ганцевичами, над всем необъятным Полесьем лежит белый снег. Его хлопья срываются со сказочно разукрашенных деревьев и неслышно скользят в воздухе. В звездном небе ярко горит молодой месяц, точно такой пытался украсть гоголевский черт. На землю вступает Новый год, несущий тайну, к разгадке которой ты уже подошел. От детства до взрослой жизни остался всего лишь шаг, и ты его делаешь в эту ясную новогоднюю ночь.

Пане-господарь, спишь или лежишь?
Открой окно, погляди в гумно.
Что в твоем гумне сам Бог ходит,
Сам Бог ходит, скирды считает,
Скирды считает и тебя окликает…

Художник: В. Губарев.