Два рассказа

Полукровка

В жизни полукровок самое главное – выбрать, с кем ты. С папой или с мамой. Ну, какой ты национальности. Нет, конечно, можно (в теории), быть в равной степени представителем того и другого народа, но практика показывает, что не во всех случаях это работает. Есть такие тяжелые случаи, что надо все-таки выбрать, и идти уверенно одной лишь колеей. 
Вот, например, ты помесь русской и чеченца. Обычаи и нравы этих народов настолько разные, что быть тем и тем одновременно просто-таки не полезно для психического здоровья. Чеченцы требуют строгого соблюдения своих традиций, и если ты уклоняешься, значит не чеченец. Русские, если ты вдруг начнешь проявлять чеченские замашки, тоже удивятся. Нет, они не станут к тебе плохо относиться – народ имперский, терпеливый, но в твоем присутствии, как бы ты ни бил себя в грудь, что в паспорте написано «русский», время от времени будут говорить: «Знаешь, а чеченцы – хороший народ. Вот у нас парень в армии был...»
Однако, если ты выберешь одну сторону и будешь следовать строго по ее пути, то все, никаких проблем у тебя не будет. Чеченцы не будут обращать внимания на твою русскую кровь и признают за своего, русские забудут про кавказскую кровь и тоже будут считать своим.
Другое дело, если в тебе намешаны еврейская кровь и какая-то иная. Пусть будет русская, для примера. Тут тебя не примет до конца ни одна сторона. Для евреев, если мама не еврейка, ты не совсем еврей. Для русских ты – «c прожидью». Не для всех, но все же. Нет, никто не будет тебя обижать, а некоторые будут и любить, но в определенные моменты, моменты истины, так сказать, на тебя будут обращать пристальные взоры.  И в итоге ты ощутишь, что ты до конца никому не свой.
Так грустно думал Тони о своей судьбе. Судьбе человека с ярко выраженной еврейской внешностью – от папы, и золотым крестиком на шее под рубашкой – от мамы. Той самой мамы, которая, по совету своей сестры, кандидата исторических наук, назвала его Антонием или, в просторечии, Антоном. В Тони он переделался, когда эмигрировал в Канаду.
Антон вырос с русскими мамой и тетей. Они его воспитывали вдвоем, отец где-то растворился сразу после его рождения. Соответственно, мальчик рос русским. Несмотря на советское время, его окрестили и учили обычным христианским добродетелям, которые удивительным образом (это он уже во взрослом возрасте заметил), совпадают с коммунистическими добродетелями: не ищи легких путей, будь честным и принципиальным, не  лукавь, защищай слабых, не лебези перед сильными, деньги – не главное...
Мальчик рос шустрым, любознательным, любил играть  с мальчишками во дворе.  Однажды в разговоре сказал: «Мы, русские» (в войну играли), и один из друзей поправил: «Ты не совсем русский, у тебя папа еврей». Без зла сказал, констатировал факт. Антон  уверен, что дружок и не знал, кто такие евреи, а просто слышал от взрослых, что у его мамы, Людмилы, был парень-еврей. Во дворе все знали, кто с кем встречался.
Антон стал искать информацию о евреях. Интернета тогда не было, но он нашел ее в библиотеке. И с тех пор читал и читал о них. Пока не превратился в законченного, домашнего «сиониста» (так он сам себя называл). А почему? А потому, что, во-первых, ему, русскому мальчишке (а он ощущал себя именно таковым, других перед его глазами не пробегало), было интересно, что он такой вот особенный, не как все – еврей, представитель Ближнего Востока – жаркого, экзотического. Во-вторых, он начитался о том, какие евреи талантливые, и что вообще народ избранный, и... ну, приятно же было в это поверить! Кому не приятно знать, что он из ряда вон уже по самому факту своего рождения? А еще писали, что народ гонимый, и нуждается в постоянной защите.
Тринадцатилетний Тоша (так его звали дома) понял, что он – тот самый Давид, который призван сражаться с Голиафом.
И вот тут начались первые проблемы.  Мама с тетей не разделяли его убеждений. Тетя говорила обидное: «Сколь волка ни корми...» – и вздыхала. Дед ругался, не выбирая выражений. Мама тогда вступилась, ругалась, плакала.  В общем, скандал был до потолка.
Мама вступилась, но потом говорила, что Тоша неблагодарный, что она его растит одна, без алиментов, а его отец где-то шляется по свету, Родину не любит, в общем – сволочь. И чем ей сын отплатил? Нет, говорила мама, в том, чтобы быть евреем, нет ничего плохого. Но это если у тебя мама и папа евреи. А если у тебя мама русская, тетя русская, дед русский, и все они тебя растят и на золотом блюде носят, а ты вдруг выбираешь вторую половину, которая «перекати поле» и неизвестно где обретается, о тебе не заботится, то это свинство. 
Антон обнимал маму и чувствовал вину. Но желание быть особенным, так свойственное подростковому возрасту, все же возобладало. К этому располагала и внешность – ну не видел в ней паренек славянских черт. И дожив до девятнадцати лет (в армию не был взят из-за очень плохого зрения), он окончательно сформировался как еврей. Так он считал.  
И тут объявился папа. Из Израиля. Он позвонил и сказал, что может сделать мальчику документы для переезда в эту страну.
Мама ходила в ОВИР, просила сына не выпускать.  В квартире пахло валерьянкой и разбитыми надеждами, дед перестал с внуком разговаривать. Но Тоша уехал.
И с тех пор ни разу не виделся с мамой. Чего не может простить себе до сих пор. Все умерли без него, через семнадцать лет после его отъезда. Один за другим. Но пока были живы, любили его, не обижались, с любой оказией присылали весточку и подарки. 
Антон  же в Израиле приехал к отцу, в его новую семью, но быстро понял, что он там не нужен. Отец был ласков, но его жена и дочери тяготились гостем. Перебрался в кибуц. Там кормили, обучали ивриту... Потом попал в армию.  И не просто в армию, а на войну. Участвовал. Несмотря на плохое зрение. И не сказать, чтобы чувствовал, что его за своего не принимают. Нет, внешность помогла, он не ощущал дискриминации. Там он еще больше укрепился в своем еврейском патриотизме.
Который горел ярким пламенем до тех пор, пока он не захотел эмигрировать в Канаду. Израиль душил его своей жарой и маленькими размерами. У парня, выросшего в Питере, было чувство, что он перебрался в Ташкент.  К тому же, там постоянно происходили теракты, и, женившись (на такой же полукровке), он решил, что лучше все-таки перебраться  в более спокойное место – США или Канаду. Там можно не бояться за детей, а свой воинский долг Тоша исторической родине отдал, так что не о чем беспокоиться.
Он обратился в еврейскую организацию, и честно сказал, что он христианин и у него русская мать. Ему объяснили, что он в таком случае не еврей. Повисла пауза. Тоша осмыслял. Потом сказал: «Я воевал». Ему  ответили, что  «это достойно похвалы», и посоветовали обратиться к христианам,  дали телефон.
И он обозлился. Вдруг понял, что  он – «русская морда». И просто вмиг оценил все: и что в СССР к нему относились хорошо, и никогда он не ощущал притеснений, хотя многие пишут, что притеснения  были. (Но он вот не ощущал на себе, хоть убейте!). И что Россия – страна великая. Да, люди, как везде, есть хорошие и плохие, но страна – великая, и не о чем тут спорить! Огромная страна с великими достижениями и восхитительной культурой. И мать у него – русская красавица, и тетка – духовно развитый человек, кандидат исторических наук, а дед – воевал под Сталинградом. 
Тоша вдруг понял, что быть рядовым, обычным русским – таким, как другие сто пятьдесят миллионов, вовсе даже не плохо. И стали выплывать в мозгу мамины да дедовы поучения из детства: «Выделяться надо своим трудом,  смелостью, добротой, честностью... А кровь – что? Всяк кулик свое болото хвалит».
Он обратился в католическую организацию, и католики помогли, переселили в Канаду.  И стал после этого Антон русским. 

Все, конечно, его принимали за еврея – очень уж колоритной была внешность, но Тоша окрестил своих двоих детей, а когда они подросли, даже стал возить их в церковь, где они пели в хоре. 
В храме заприметили его, и стали приглашать «откушать». Тоша с детьми трапезничал после службы и вскоре счел своим долгом отплатить храму за бесплатное питание – стал жертвовать деньги. Опять же, стоять в храме и слушать, как поют твои дети, и не поставить свечку – как-то странно. Антон, который до того религией не увлекался, хоть и был в детстве крещен, стал ставить свечки.  За маму, тетю и деда. Он ведь у них один. Кто за них поставит? Стал плакать...
Он стоял, чернявый, с орлиным носом, черными глазами, и плакал. И в душе просил прощения за то, что покинул их. Нет, он не жалеет, что живет в Канаде, эта страна ему очень нравится, и не жалеет, что воевал за Израиль, но ему жаль, что нельзя было взять с собой семью. И что не смог к ним ни разу приехать. Советского паспорта его лишили еще при выезде, и в то время нельзя было эмигрантам свободно туда-сюда ездить. А когда разрешили, было уже поздно.
На него с любопытством поглядывали и тут же опускали глаза. Тоше сначала было неловко, а потом он заметил, что он не один еврей тут, и на других не смотрят, значит, на него глазели просто как на новичка. Познакомился с Исааком Львовичем, который был совершенно яростным христианином. Называл себя именем собора в Питере – «Исаакий!» Он стал Тоше книжки разные давать... И вот на Пасху, на крестный ход, Исаакий с Антонием   стали главными хоругвеносцами. Они шли впереди всех и несли святые лики. И были горды тем, что им доверили.
Потом Тоша стал ссориться со своими любимыми русскими друзьями. Они любили его и доверяли ему настолько, что при нем рассуждали о евреях-большевиках (нелестно), о евреях-олигархах (тоже нелестно), а также возлагали на тех и других вину за «гибель России». В революцию и в перестройку.
Тоша крепился. Иногда он и сам был согласен, когда читал в какой-нибудь эмигрантской газетке антироссийские статьи, написанные людьми с еврейскими фамилиями. Тоша тогда звонил в газету и кричал: «Вы антисемиты! Вот такие, как вы, и заставляют русских не любить еврейский народ! Что вы привязались к этой России? Пишите про Канаду! Вы здесь живете или где?».  Антон рассказывал друзьям о том, как он заткнул за пояс русофобов, и его хвалили, обнимали и пели с ним песни.
– Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось...
Когда доходили до слов «налетели ветры злые, да с восточной стороны, и сорвали черну шапку с моей буйной головы», Тоша начинал сильно волноваться. Думал: едрит твою! Ведь какие слова простые, а как за душу берет! Прямо будто кто взял тебя рукой за сердце, и крутит, крутит. В такие минуты он ощущал себя внуком героя Сталинграда и сыном русской красавицы. Тоже пел. 
«Едрит твою» – любимое  выражение деда. 
Но иногда он начинал беситься. Когда, например, говорили, что хорошо бы казнить на Лобном месте Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Чубайса, Коха и Авена.
– А Потанина? А Доронина? – вскидывался Антон. – А Ельцина? Он, конечно, умер, но гипотетически?
Все соглашались, что их в первую очередь. Но, говоря о «проклятой перестройке», цитировали Бунина. Говорили, будто бы он написал, что «революцию совершили евреи и примкнувшие к ним русские дураки».  Так вот, мечтали друзья, русских олигархов казнить на Лобном в первую очередь. И даже сперва на кол, а потом казнить. 
Но это Тошу не успокаивало. Он думал: а почему они сначала сказали только о нерусских? Он напивался от обиды и начинал привязываться ко всем последующим речам, кои, при трезвом слушании, были вполне безобидны.
– Вы за Асада? А вы хоть одного араба в своей жизни видели? 
Все молчали и переглядывались. Тоша по-своему понимал этот взгляд. 
– Да, я еврей! – орал он. – И что? 
– А ничего, напился ты, братец, – ласково говорили ему. – Такое чувство, что ты не еврей, а эскимос, и у тебе нет ферментов для расщепления этилового спирта.
– У меня дети в церкви поют! А у  вас – поют? – вскрикивал снова Антон. – Я хоругви ношу, а вы... вы... да вы в церковь никто не ходите! На Пасху только яйца себе раскрашиваете...
Все хохотали. Говорили, что ему больше не наливать. Мужчины заверяли, что яйца у них природного, натурального цвета.  Объясняли, что против евреев ничего не имеют, а имеют против олигархов, продажных журналистов, Россию хаящих, против Сороса, Бжезинского, Ротшильда и Рокфеллера. А против него, Тоши, стопроцентно ничего. 
– И я на парад Бессмертного полка хожу, мой дед под Сталинградом, – заплетающимся языком приводил Тоша последний аргумент и переходил со стула на кресло, чтобы удобнее было вздремнуть.
Там он успокаивался, и думал, что как же хорошо, что в Канаде столько  всех – русских, евреев, украинцев, казахов, кавказцев. Ты будто в маленьком Советском Союзе. Том самом, из которого когда-то бежал, оставив самое дорогое. А сейчас, к старости, почему-то хочется там быть.  И отмечать День Победы, 8 марта, и даже День пионерии. А что, она его учила только хорошему: защищать младших, помогать старшим.
Тоша видит перед собой стол, на котором остатки холодца, оливье, салата «Мимоза», селедка с кольцами лука... Все, как у мамы. В его памяти она осталась молодой – в голубом кримпленовом платье, с высокой прической. Сколько бы ей сейчас было? Он мысленно подсчитывает... Ах, как поздно открыли границы! Сколько всего интересного он показал бы ей, какими вкусностями накормил, на Ниагару бы свозил.
И еще Тоша думает, что его жизнь была бы куда легче, если бы он родился просто русским или просто евреем, а так – ни богу свечка, ни черту кочерга. А с другой стороны, тут же спорит он сам с собой, зато такой человек реже встречается! Он, Тоша, получается, особенный. Как пурпурный единорог. Смешение кровей делает детей талантливее.  Вот у него дети – и поют, и танцуют, и рисуют хорошо. А что ему самому приходится воевать то за тех, то  за других – за евреев с оружием в руках в Израиле, а за русских словесно – в Канаде, так и что? Его имя – Антоний – переводится как «вступающий в бой». 

Пылесос

В дверь позвонили. Филипповы никого не ждали, а потому было понятно, что пришли какие-то продавцы. Того или сего. Страховок, титанов для воды, наборов ножей, аляпистых картин, а может свидетели Иеговы. Маша Филиппова всегда открывала им дверь, извинялась, что занята, и они уходили. Некоторые были поживее и втягивали ее в разговор, считая, что смогут убедить купить свой товар или даже сменить веру, но безуспешно. Бывало, что Маша, напротив, начинала стыдить «свидетелей» за то, что они предали веру отцов. Это она говорила двум проповедникам-армянам. У нее в голове не укладывалось, как армяне, древний православный народ, могли отказаться от своей веры.
Мальчишку одного, украинца, тоже однажды минут двадцать идейно окучивала. Светловолосый канадский подросток постучал в дверь, чтобы продать Филипповым какие-то особенные контракты, помогающие сэкономить на электричестве. Он мел языком долго, а Маша его слушала потому, что он был приятный – с открытым лицом, улыбчивый и какой-то родной что ли... Она смотрела на него с материнской лаской, и он первым спросил: «На каком языке вы говорите?»
– На русском.
– А я на украинском, - сказал подросток по-английски, и доверчиво разулыбался, будто встретил родственницу. 
Разулыбался несмотря на то, что на дворе стоял 2015-й год. И украинцы уже не улыбались русским.  Но мальчишка, видимо, не увлекался политикой, а взрослые не вовлекали его в свои разговоры, вот и разулыбалось дитя родному по крови человеку.
Тогда Маша посерьезнела и сказала по-английски:
– Я тебя слушала, теперь ты меня послушай... Если тебе кто-то когда-то скажет, что мы, русские, ненавидим украинцев – не верь. Мы – ваши братья. Мы любим вас. Все, что происходит сейчас на Украине, устроено врагами. Украинцы используются как орудие против России. Но мы – один народ. Слово «Украина» означает «окраина». Окраина чего, ты думаешь? Америки? Канады? Окраина России! А раньше называлась «Малороссия» – маленькая Россия...
Маша прочитала пацану целую лекцию, и видно было, что он ошеломлен, но слушал внимательно. И смотрел на нее во все синие глаза.
– Ну, будь здоров! – попрощалась в конце Маша на русском.
И мальчишка кивнул и снова засиял улыбкой, как солнышко.  Понял, что она ему сказала.
И вот – звонят в дверь. В выходной. Маша идет к двери, а ее муж, Игорь, поднимается на второй этаж в свой кабинет. Ему надо сделать кое-какие расчеты. Игорь – строитель. У него своя компания. Строит дома, продает, на прибыль строит новые... Маша нарадоваться на мужа не может: и откуда что взялось? Он окончил инженерно-строительный институт в Новосибирске, но почти не работал по специальности. Увлекся общественной деятельностью, был продвинут по комсомольской линии, переехал в Красноярск, и большей частью занимался продвижением марксизма-ленинизма в массы. В 90-е, когда страна рухнула, помыкавшись, Филипповы решили эмигрировать. Случайно узнали, что Канаде требуются инженеры. Ельцинской России они не требовались. Ей требовались бандиты, барыги и каналы отправки народного добра за границу. Впрочем, впоследствии выяснилось, что и Канаде иностранные инженеры тоже не нужны – чтобы подтвердить свое инженерство, нужно было пуд соли съесть, и не факт, что получишь желаемое.  Зачем тогда внесли профессию в список требуемых – непонятно. Наверное, чтобы получить образованных таксистов. Но Игорь долго не заморачивался. Плюнул на  диплом, сколотил команду рукастых мужиков и начал ремонтировать дома, а затем и строить. Организаторские способности комсомольского вожака пригодились: он мог и людей подвигнуть на труд, и статью рекламную о своей компании в газету написать... Дело спорилось, у Филипповых был большой, красивый дом и солидная сумма на счету.

...Маша открыла дверь и увидела худощавого мужчину лет сорока. Для ветреного ноября он был довольно легко одет: клетчатая рубашка с длинным рукавом, нелепая бордовая жилетка, вышедшие из моды джинсы. Такие в сэконд-хэнде продают.
Рядом с ним стоял блестящий новенький пылесос.
– Наша компания предлагает замечательные пылесосы! – произнес мужчина, сделав радостное лицо. – Они не только пылесосят, но и моют полы и уничтожают бактерии, которые содержатся в...
Маша сразу поняла, что он русский. По акценту.
– Что ж вы так легко оделись? – спросила. – Вас же сейчас ветром снесет с крыльца.
– А я в машине в основном, – ответил «пришелец». – Я заказы на бытовую технику по домам развожу, ну и немножко продаю.
При слове «продаю» он вытянул вперед руку с трубкой от пылесоса. Рука была обветренная и замерзшая.
– Входите, – пригласила Маша.
Мужчина нерешительно зашел, внес пылесос. Осмотрелся так, что было понятно: таких хором он еще не видел. «Красиво у вас», – сказал. И Маше это понравилось. Ее знакомые делали вид, что таких домов они видели-перевидели, хотя дом был уникальным: она и Игорь сами его спроектировали и придумали дизайн интерьера.
У продавца пылесосов было простое славянское лицо, хотя и темные волосы, и карие, чуть татароватые глаза. Он чем-то походил на артиста Буркова. Наверное, тоже сибиряк. Там лица славянские, а волосы нередко темные,  и глаза узковатые, смешались русаки с местными народами.
– Вы откуда? Не из Сибири?
– Из Красноярска! – ответил мужчина.
– И мы из Красноярска, – обрадовалась Маша. Чаю хотите?
Мужчина молчал и смущенно смотрел на нее. Колебался. Чаю хотелось, но не положено.  С другой стороны, откуда канадская компания, в которой он работает, узнает, что он тут чай пил? Русские не стучат.
– Идемте! – скомандовала Маша, и он снял видавшие виды ботинки и, нерешительно ступая по роскошному мохнатому ковру, двинулся на ее сияющую мрамором и гранитом кухню.  Озирался при этом, как будто Хозяйка медной горы привела его в свою пещеру.
Оказалось, его зовут Алексей. В Канаде – полтора года.  Долго не мог найти работу. Потому берется за все, что предлагают. Мыл полы в индийском ресторане, упаковывал кур на фабрике, трудился на стройке, но сорвал спину, и вот теперь продает пылесосы. Деньги маленькие, потому что платят ему проценты с проданного, ну и за развозку техники платят минимальную зарплату.  Жена работает в «Макдональдсе».  Двух зарплат еле хватает на оплату снимаемой квартиры и все необходимое для Алексея, супруги и двух дочек.
Если бы он был моложе, Маша посоветовала бы ему бросить всю эту хренотень, сесть на соцпособие и обучиться какой-то профессии, на которую есть спрос. В Канаде из кого попало быстро делают «специалистов». Потому все стараются лечиться дома сами, и вообще многое делать сами, а то не ровен час нападешь на мануала, который вчера был парикмахером.
Но Алексею было лет сорок. Учиться поздно. То есть можно, но без  «канадского экспириенса» – опыта – трудно будет в таком возрасте работу найти. Да и английский у него не ахти. Мысли у Маши метались, пока она наливала гостю чай и подпихивала под нос коробку конфет, из которой гость, впрочем, так и не решился взять ни одной конфетки, как она его ни упрашивала.
 Алексей выпил чашку чая и она, видимо, придала решимости.
– А давайте все-таки, коли уж я здесь, я вам про пылесос расскажу! – объявил он и, не ожидая ответа, понесся...
Маша не знала, что пылесосы бывают классические с мешками, бывают циклонные без мешков, бывают с аквафильтрами... Она не знала, что какой-то пылесос  хорош, но он не может втащить в себя перышки или обрывки ниток, а другой хорош, но там пыль собирается в воздушные пузырьки, а потом они на выходе лопаются и пыль опять поступает в воздух, а пылесосы с мешками неудобны тем, что эти мешки надо где-то искать, а ведь их может и не быть в продаже, и тогда, по словам Алексея, дому грозила  гибель.
Маша узнала, как пыль может свести человека в могилу, и что в коврах и мебели живут жутчайшие бактерии, которые столько болезней у тебя могут вызвать, что впору заранее руки на себя наложить, чтобы не мучиться.
Алексей говорил без умолку и его невозможно было остановить. Он бегал вокруг пылесоса, махал руками, лицо его горело вдохновением, глаза сверкали. Несколько раз Маша пыталась сказать ему, что у них вообще-то есть пылесос, и она просто хотела напоить его чаем, но он отвергал ее доводы: «У вас пылесос? Да вы не знаете, что такое настоящий пылесос! Дайте я покажу!» Он взял, наконец, шоколадную конфету, бросил ее на тот самый роскошный ковер, по которому прошел на кухню и – о ужас! – раздавил ее ногой в носке. На белый ковер хлынул ликер из конфеты, ворс окрасился в коричневый цвет.
Маша стояла, онемев.
– Щас! – с кривой ухмылкой сказал Алексей и включил свою адскую машину. Пылесос  загудел, что-то в нем забулькало и, действительно, от пятна ничего не осталось.
Маша села.
– Посмотрите! Как такое не купить? Да вы просто обязаны, если заботитесь о здоровье семьи! – уговаривал Алексей. –  Плохой пылесос – это астма у детей, это аллергия у вас, это...
– Знаете, мне нужно работать, – сказала Маша. – У меня осталась незавершенная работа... Извините, конечно, но...
Однако в Алексея словно бес вселился. Он уже раскручивал свой сверкающий пылесос и тряс перед  Машей деталями.
– Вот! Смотрите! Вы такое еще где-то видели?  С таким пылесосом вам не нужно будет менять фильтры! А вот, посмотрите, видите насадочку? Теперь вы сможете достигать пылесосом до самых отдаленных углов... Потолки-то у вас высокие...А вот, посмотрите...
Из своего кабинета спустился вниз Игорь. Посмотрел на мужчину у раскрученного пылесоса, на жалобное лицо супруги и завел ее за локоток в прилегающую гостиную.
– Выгнать его?
– Не надо! Он просто хочет прокормить семью...
– Но есть  предел пропаганде, – сказал бывший комсомольский работник.
– Нет-нет, я сама, – прошептала Маша.
Алексей, казалось, не заметил их отсутствия. Он, видимо, собрал в голове еще какие-то аргументы, потому как стоило Маше объявиться, на нее хлынул новый поток информации о пылесосах...
Маша обреченно смотрела на часы. Продавец пылесосов не уходил. Хотелось есть.  Она пошла к холодильнику, достала голубцы и разогрела.  Одну тарелку отнесла мужу в кабинет, вторую поставила перед собой, третью – перед Алексеем.
– Простите, но я поем, – произнес он с виноватым видом и уселся.
– На здоровье.
Алексей ел и остывал. Видно было, что поначалу он еще был не в себе, прокручивал в уме какие-то сценарии, что может случиться с домом и его жильцами, если у них не будет такого чудного пылесоса, но постепенно успокоился, стал есть медленнее и уже смотрел не на хозяйку, а в тарелку.
– Вы можете оплатить покупку визой, – вдруг произнес. – У меня с собой машинка.
Видно, ему хотелось спросить купит ли Маша пылесос или нет, но он боялся услышать отказ. Потому говорил о покупке, как о чем-то решенном. Может быть, его так научили на тренинге по маркетингу.
Маша молчала. Ей не нужен был пылесос. У нее был свой плюс приходящая домработница, которая мыла полы. Но как отказать земляку – не знала. Он потратил полтора часа. Надеялся.
– Я, конечно, не хочу вас уговаривать, но... а вдруг ваш пылесос сломается? И тогда вы достанете наш, новый, – сказал Алексей, но при этом весь как-то поник, сдался и опустил голову.
– А никак иначе нельзя заработать? Вы в агентства по трудоустройству обращались? – спросила Маша.
Он молчал.
Маша пошла к мужу.
– Надо купить. Мужик новенький в Канаде, денег нет, двое детей. Пылесос стоит семьсот долларов.
– Лучше просто дай ему денег.
– Сколько?
Игорь пожал плечами.
Маша взяла из шкатулки, в которой хранила наличные, двести долларов и пошла вниз.
Алексей сидел за столом сгорбленный, поникший, и рассматривал узор на своих носках.
– Смотрите, вам дадут с продажи какие-то проценты. Наверняка эта сумма покрывает эти проценты. Возьмите... А как разбогатеете – отдадите. А не разбогатеете, так и ладно, – наигранно веселым голосом сказала Маша.
Тот молчал. Думал. Потом вздохнул:
– Спасибо. Не нужно. Просто если узнаете, что кому-то  нужен пылесос, позвоните.
И сунул ей в руку визитку. И пошел, аккуратно ступая по белому ковру, как будто боясь осквернить его своими дешевыми синтетическими носками.
Игорь пришел, увидел деньги на столе, задумчивую жену.
– Ну, что молчишь? У нас тоже не все сразу было хорошо... Обживется, поднимется, и все у него будет.
– Я не об этом молчу.
– А о чем?
– Почему их так много? Вот этих людей, у которых нет работы, и которые каждый день стучатся в двери?.. Ты понимаешь, что это бедняки?! Что, как не бедность, гонит людей ходить от крыльца к крыльцу и навязывать товары, услуги!  И это в двадцать первом веке! Причем, ходят иммигранты и молодежь... Пожилые все при работе! Правительство отодвигает и отодвигает пенсионный возраст. Мы с тобой на пенсию, наверное, лет в семьдесят пойдем... А в это время молодежь, окончившая вузы, ходит по домам и продает что попало, чтобы выплатить долги за учебу. На профессию, по которой они никогда и работы-то не найдут...
– Тебе, мать, надо было на моем месте секретарем по идеологии работать, - улыбнулся Игорь.
– А разве ты говорил неправду? – с жаром накинулась Маша. – Ты рассказывал о безработице в странах капитализма, о том, что человек не уверен в своем будущем, о том, что людей эксплуатируют, выжимая из них все. И что здесь неправда? Кто из нас уверен в своем будущем? Любого могут уволить, если он не член профсоюза, любой бизнес может рухнуть в одночасье, кризис вон один за другим... 
– Жить вообще опасно, умереть можно, – улыбнулся Игорь.
Но сам он над всем этим тоже думал. В 90-е начитался прессы, с ужасом узнал обо всех грехах партии, которой служил, выбросил комсомольский билет и ринулся в светлое западное будущее. Он был сибиряк, из простой семьи, никто из его родни до этого не жил за границей. Людям он о той треклятой загранице рассказывал в советское время не потому, что видел ее и знал, а потому, что начитался о ее недостатках в советских газетах и журналах. Потому, когда СМИ начали писать обратное – что на Западе все зашибись как справедливо, правильно и лучезарно, он поверил. Молод еще был, тридцати не исполнилось. Но теперь, живя в Канаде, он понял, что советские газеты не лгали. И американская военщина есть, и социальное неравенство, и депрессия на фоне безработицы – не придуманная болезнь.  И человек человеку волк – близко к истине.  А в последние десятилетия к этим вечным недостаткам капитализма прибавились еще и либеральные сексуальные реформы, и мир стал выглядеть еще гаже.
Игорь встряхнул головой, желая освободиться от «жалобных мыслей». В конце концов, у них, Филипповых, все хорошо. Канада не припомнила ему коммунистического прошлого – приняла. Сами канадцы – вежливые, доброжелательные, отзывчивые. Стоит на дороге остановиться, сразу кто-то вываливается из своей машины и спрашивает не нужно ли помочь. В госучреждениях обслуживают быстро и с улыбкой. А особенно Игорю нравится, что канадцы с уважением относятся к любой профессии, неспесивый народ. Для них и миллионер «мистер», и уборщик «мистер».  Нет такого, чтобы на людей физического труда смотрели свысока. Ценил Филиппов и то, что в эмиграции он быстро раскрутился и теперь ни в чем не нуждается. Действительно, страна больших возможностей. Вот он иммигрант, а у него большой дом, приятный счет в банке, две машины в семье. Филипповы регулярно отдыхают в Доминикане. В Европу ездили не раз. В советское время ему такое «богачество» и не снилось. Нет, Канада – замечательная страна!
Но в глубине души Игорь знал, что комфорт – не главное. Важное, приятное, но не главное.  Если бы кто-то ему сейчас сказал, что давай ты будешь жить скромнее, но бедных больше не будет.  Нигде. Во всем мире не будет бедных. Все будут жить в скромном достатке. И ты.
Он бы согласился, не мешкая.  И Маша бы согласилась. Она эту проблему решает, кстати, помаленьку. Утаскивает деньги из шкатулки и раздает. То на лечение больного ребенка в Россию пошлет, то каким-то старикам, то на ремонт церкви... Игорь делает вид, что не видит, а сам просто подкладывает в шкатулку денег. И голосует на выборах за Партию новых демократов, которых многие презрительно кличут социалистами. Про себя усмехается: стоило комсомольскому вожаку переезжать на Запад, чтобы за социалистов голосовать?
Машка шмыгает носом.
– Ну, чего ты? – он гладит ее по голове.
– С жиру бешусь, – пытается она улыбнуться.
– Вот именно!  Мир состоит не только из несчастных людей... Нельзя так сосредотачиваться на неприятностях других. В конце концов, этот пылесосник еще молодой, здоровый, может заработать. Давай лучше на Новый год в Москву поедем. Хочешь? 
Маша кивает. Она работает, но уверена, что отпуск дадут.
– Давай пиццу закажем! – говорит муж и набирает номер телефона ближайшей пиццерии. Заказывает.
Минут через двадцать в дверь звонят. Продавец пиццы оказывается афганцем лет сорока-пятидесяти. В мятом пиджаке, с мятым лицом.
Маша подает ему стодолларовую купюру, и афганец начинает рыться в карманах. Набирает сдачу, дает ей, благодарит за чаевые – четыре доллара – и уходит.
Маша с Игорем только берут куски в руки, как – звонок в дверь.
На пороге стоит расстроенный афганец.
– Вы мне сто долларов дали?
– Да.
– А у меня их нет, – и он с ужасом смотрит на Машу.
– Но я вам их дала.
– А точно? Я в темноте мог не разглядеть. Вы точно дали сто?
У него жалкое лицо. Он думает, что ему сунули непонятно что, а он сдал, как с сотни. И теперь ему все это возвращать в кассу пиццерии. А денег у развозчика пиццы – сами понимаете...
Маша бросила взгляд на его машину. Старенькая, бывшая в большом употреблении. В темноте не видно, но наверняка еще и ржавая. Купил по дешевке или вообще со свалки взял и отремонтировал.
Афганец стоит, и на лице его – вселенское горе.
– Сейчас! – Маша надевает пальто и идет на улицу искать с ним сотню.
– Она у вас выпала, наверное, и ветер унес! – перекрикивает она ветер. – Сейчас найдем!
Она заглядывает под его машину, под свою, под автомобиль Игоря. Нигде нет. Афганец в это время тоже мечется, везде заглядывает. И вдруг говорит: «Вы не ищите, я сам, сам!» – и Маша понимает, что он испугался, что она найдет сотню и заберет ее.  Ей обидно.
Она поднимается на порог и стоит там, следя за его поисками и командуя оттуда: «В канаве посмотрите, может туда ветер отнес!» Сама с тоской думает: что теперь делать? Он же уверен, что она его обманула, сунула вместо сотни другую купюру.
Маше жаль и этого афганца, и вообще всех афганцев. Их  земля вот уже не первую сотню лет сотрясается войной. Кто там только ни воевал, и нет этому кошмару конца. Вот уже несколько поколений детей вырастают под взрывы, власть постоянно меняется, и те, кто были у власти раньше, подвергаются репрессиям от новых, что только пришли. А потом власть снова меняется, и снова отстреливают и избивают тех, кто был в силе до того... 
Примечательно, что канадские афганцы к русским относятся хорошо. Чуть на шею не бросаются: «Шурави!» Многие работают в пиццериях. Однажды, когда американцы только начали бомбить Афганистан, Маша зашла в пиццерию и увидела знакомого афганца.
– Я слышала сообщение по телевизору, –  сказала. – Я очень сострадаю вашему народу! Когда это все кончится?!
Афганец кивал, соглашался и говорил, что лучше русских никого нет. Что  они строили в его стране больницы, школы, и жаль, что ушли. Если бы победили, не было бы никакого Талибана.
Так они ласкали друг друга речами, а потом Маша взяла пиццу и пошла к выходу. И увидела совершенно обалдевшее лицо белой женщины, коренной, видимо, жительницы, которая смотрела на Машу, открыв рот. Кусок пиццы застыл у нее в руке. Женщина, похоже, не представляла себе, как можно осуждать американские бомбардировки. Америка же несет варварам демократию. А может быть, ей было удивительно, что афганцы после войны с СССР так братаются с русскими.
И вот сейчас Маша обреченно думала, что развозчику пиццы надо подарить сто долларов. Бедолага так жалобно спрашивал про свою сотню. Надеялся, видать, что шурави одумается и вернет ее. И тут же Маша поняла, что если она подарит ему сейчас деньги, другую сотню, то он совершенно уверится, что она его обманывала, а сейчас в ней заговорила совесть. Не поверит, что она просто добрая.
Было грустно и противно.
– Нашел! – радостно закричал афганец. – Я нашел!
Купюра прилипла к колесу с внутренней стороны. Улетела и прилипла к мокрому.
Маша вздохнула и отправилась есть пиццу. И мечтать, как они с Игорем поедут в Москву. Она думала, что надо учиться получать удовольствие, не переживая о тех, у кого его нет. Всем не поможешь. Она не бог, чтобы всех накормить одним куском хлеба. И вообще, она честно заработала свое благосостояние.  Вон в процессе иммиграции, в первые годы, сколько дерьма съела! Иммиграция – это ведь не фунт изюму, очень сильно надо постараться и многое перенести, чтобы переехать, получить документы и встать на ноги. Заслужила она, короче, чтобы жить – не тужить. Надо учиться наслаждаться жизнью и не думать о тех, кто застигнут пургой в пути, кто лежит на операционном столе и кто ложится пораньше спать, чтобы заглушить чувство голода. А то еще рак заработаешь. Он, говорят, от стресса.
Опять подступают слезы... Что же это? Неврастения, наверное. Надо витамины попить.
Маша ест пиццу, а вечером, когда Игорь уже спит, она тихонечко выскальзывает в гостиную, зажигает свечу перед иконой и просит: «Господи, помоги всем людям». Всем, кто продает пиццу, пылесосы, кого бомбят... Русским, украинцам, афганцам, черным в голодной Африке, сирийцам, иракцам...»
Она молится за всю планету, встав на колени и шепча: «И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим...» 
Разбить бы этот чертов телевизор с его новостями, и компьютер заодно, мелькает мысль. Они вытянули все нервы. И тут же Маша просит прощения за вырвавшееся «чертов».  
Молитва облегчает душу и, выплакавшись, с затаенной надеждой, что Он услышал и хоть немножечко выполнит просимое, она идет спать. 
В ее окно светит большая, полная луна. Маша ложится в чистую, теплую постель, в которой спит ее добрый и терпеливый муж. «Господи, пусть у всех так будет», – успевает подумать Маша и мгновенно засыпает.

Художник: З. Мартиашвили.