Икона

В калитку громко и очень настойчиво стучали. Лежавший на покосившемся деревянном крыльце старой, но добротной хаты чёрный лохматый пёсик никак не реагировал на этот шум. Уютно примостив на передние сложенные углом лапы небольшую голову, он и ухом не повёл, всем своим видом подчёркивая равнодушие: «Стучите, хоть лопните, а я сплю!» Из погреба, переоборудованного в спальное место, с громкими охами выбралась тётка Тихоновна и утиной походкой, переваливаясь с ноги на ногу, пошла в сторону калитки, приговаривая:
– Зайилы баглаи! Шо за баштак громыхае, як аггел?* – и проходя мимо пса, прикрикнула: – Майдан, бисова нивира! Чи лаить разучився?**
Пёс Майдан нехотя поднял голову, потянулся всем телом и, спрыгнув с крыльца, побежал за хозяйкой.
– Дарья Тихоновна, гуманитарку принимай, – за калиткой раздался голос Танюшки – девчонки лет семнадцати, развозившей в старой детской коляске по дворам одиноких стариков хлеб, сахар, крупы и макароны. – Достучаться к вам не могла, уже заволновалась, живы ли вы с Майданкой?
– Танюшка! – обрадовалась женщина и на чисто русском продолжила: – Так что ж ты стучишь? Заходила бы во двор! Чай, не заперто! Мы с Майданом двое суток без сна, без еды были, вот и спим теперь, как убитые, пока не бомбят, да и кушать во сне меньше хочется! Заходи, девонька, заходи! Сейчас чайку с малинкой да вишенкой, у меня осталось чуток, сама не ем, для тебя берегу.
– Нет, Дарья Тихоновна! Не могу! Мне ещё к Гейко и деду Притуле надо успеть, а по прогнозам после полудня опять утюжить будут! Папка сказал, чтобы успела; коли попаду под бомбёжку, так он меня больше слушать не станет, к Верке нашей на Кубань отправит силой!
– Эх, Танюха-пустобрюха, ты бы послушалась отца-то! – принимая в подол фартука принесённые дары, улыбаясь сквозь неожиданно нахлынувшие слёзы, выдохнула из себя Тихоновна. – Где это видано, чтобы красавицы да умницы под бомбами погибали?
– Ага! Щас! Я поеду шкуру свою спасать, а Юрка без меня Родину защищать будет. Я, Тихоновна, тоже люблю и станицу нашу, и заповедник, и балку Киселеву: мы с Юриком там и познакомились, и венчаться будем после победы там же, – поглаживая по спине довольного Майдана, скороговоркой выпалила Таня. – Ладно, будьте здоровы, бабушка Дарья! А я дальше поехала…
– Тётка я тебе, слышь, тётка! Ишь придумала – бабушка! Я сроду бабкой не была! Нетути у меня внучатков, а теперяча и не будет николи, – грозно прокричала вслед удаляющейся девчонке то ли тётка, то ли бабка.
Дарья Тихоновна – женщина на вид лет шестидесяти, а по паспорту далеко шагнувшая за семидесятилетний рубеж, высокого роста, статная и бойкая на язык, в любой компании была заводилой. Удивительно, какой щедрой оказалась к ней природа – ни лишнего веса, ни глубоких морщин, ни дряблой, обвисшей кожи. Ещё до войны схоронила женщина своего Митрофана, детей им Бог не дал, и жила она одна в уютной казачьей хате, окружённой вишнёвым садом, в глубине которого с тыльной стороны располагался богатый, ухоженный малинник – гордость не только самой Тихоновны, но, пожалуй, и всех станичников. Родители Татьяны приходились ей очень дальними родственниками, впрочем, в станице почти все были друг другу роднёй, даже пришлые «понаехи» с удовольствием отыскивали родственные корни в архивных справочниках и словарях, благо интернет, появившийся чуть ли не в каждом доме, помогал им в этих поисках. Так и жили – не тужили! Влюблялись, женились, деток рожали, родню находили! А тут, как проснувшийся вулкан, извергая боль, страх, ужас – лавиной накрыла станичников война. Люди бросали дома, машины, скот и уезжали к родственникам в братские страны. Остались только те, кому ехать было некуда, и те, кто не мог бросить в беде свою землю и рьяно защищали её от идейных врагов.

Станицу несколько дней подряд обстреливали таким плотным огнём, что многие дома, не только деревянные, но и кирпичные, лежали в развалинах. По соседству с Тихоновной уцелевших строений уже не было – обгоревшие, полуразрушенные, без окон и дверей, с пробитыми крышами и упавшими заборами наводили они мертвецкий ужас на тех, кто проходил мимо. И только хата Дарьи оставалась целой и невредимой; да что там хата – и забор, и сарай, и великолепный сад. Как только начались обстрелы и бомбёжки, каждый вечер стала обходить женщина с иконой в руках вокруг своего подворья по три круга, нараспев читая вслух все молитвы, которые знала ещё от своей бабушки. Рядом рвались снаряды, свистели мины, а она знай себе ходила и крестила свою хату, двор, сад старинной иконой, которую ещё её прародительница – бабка Аграфена спасла из разрушенной станичной церквушки в двадцатые годы прошлого столетия. Исполнив ритуал, укутывала икону в вышитый красными петухами рушник и только тогда спускалась в погребок, где её всегда поджидал перепуганный, скулящий от ужаса любимец – молодой пёсик Майдан. Погребок, выстроенный лет тридцать назад трудолюбивыми руками Митрофана, был небольшим, скорее даже, можно было бы сказать – маленьким, только и того, что глубоким, под стать хозяйскому росту с вытянутой вверх рукой, плюс метровой подставкой под ноги. Выложенные кирпичом стены были увешаны тяжёлыми металлическими полками, которые хозяин самолично сварил из массивных труб и толстолистовой стали. Полки висели друг над другом и были каждая высотой с полметра, не больше, чтобы размещались там только трёхлитровые банки с соленьями, да ещё те, что размером поменьше – с любимым вареньем. Расположенные с трёх сторон погреба, они оставляли посередине узкий проход на одного человека. Закрывался погреб тяжёлой металлической дверью и имел воздухоотвод, как и полагалось по правилам подземного строительства. Тихоновна соорудила на забетонированном полу себе постель и полусидя, потому что лёжа вытянуть ноги во весь её солидный рост не получалось, вместе с Майданом пережидала бомбёжки и обстрелы среди опустошённых банок, пустой кадушки и глиняной макитры, в которой раньше вызревал ядрёный хлебный квас.
– Майданушка, потерпи, я зараз кулиш стелёпаю, – размяв затёкшие ноги, твёрдым шагом пошла женщина в сторону кухни, где стоял старый, видавший виды керогаз. И тут как ухнет, как бабахнет! Майдан, поджав хвост, с диким визгом стремглав понёсся к погребу. Тихоновна побежала за иконой – сегодня обхода она ещё не делала – и торопливо, под громкую молитву, освободив иконку от рушника, быстрым шагом пошла вдоль забора.
– Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его, – трижды перекрещивая иконой всё, что попадалось ей на пути, почти бежала мгновенно постаревшая и осунувшаяся от дикого страха женщина. Закончив читать одну молитву, тут же начинала она другую: – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна… – Рвались снаряды, под их свист молитвы сменяли одна другую, голос Дарьи крепчал, и всё твёрже и твёрже звучало в конце каждой заключительное слово «Аминь».

Зацепившись ногой за обгоревшую корягу, которую, вероятно, забросило к ней во двор взрывной волной, Тихоновна распласталась на земле, широко раскинув руки и ноги. От неожиданного удара о землю икона отлетела в сторону.
– О, Господи, Боже святый, – прошептала женщина. – Икону уронить – к беде большой! О, святии священномучениче Киприане и мученице Иустина! Внемлите смиренному молению моему!
– Тётка Дарья, Тихоновна, вы где? – услыхала она срывающийся на визг крик Татьяны. – Помогите мне, очень вас прошу! Юрку моего осколком задело, он без сознания.
Таня, взвалив себе на спину крепкого чубатого парнишку, не подававшего признаков жизни, низко склонившись под тяжестью обмякшего тела, перекинув обе его руки себе на шею с двух сторон, ухватившись за них, еле волокла своего дружка. Носки его крепких, массивных ботинок оставляли на тропинке глубокую борозду, а девчонка с каждым шагом теряла последние силы.
– Давай подсоблю, вдвоём оно сподручнее! —Дарья подставила своё сильное плечо. – Не смей рыдать! Упаси Бог – в обморок хлопнешься! Мне двоих не дотащить! – громко приказывала, стараясь переорать свист и грохот рвущихся снарядов, Тихоновна.
– Да как же мне не плакать? Он на встречу шёл, улыбался, радовался. Командир наградил увольнительной. А тут как бабахнет, и Юра прямо на моих глазах падать стал, – заливаясь слезами, надрывно всхлипывая, кричала в ответ Таня. – Спина у него вся в крови, туда, наверное, осколок попал. Не было времени его осмотреть. Сейчас у вас в хате вдвоём осмотрим.
– Нет, в погребок, Таньша! В погребок! Там безопасней! Вы с Юрком оба невелички, вместитесь! Шибче-шибче вниз спускайся, николы круголя давать, а я тоби хлопчика спихну по дробыне ***, як с горкы! Майданку на полку загони, ему в самый раз! Справа на нижней полке свечка и спички, а в жестяной банке бинты и йод, – проглатывая в спешке половину окончаний слов, раздавала команды Тихоновна.
– А вы, тётка Дарья? Мы же все тут не поместимся! – запричитала Татьяна.
– А я пиду в хату! Сама знаешь, заговорённая она! Ничего со мной не случится! Не боись, девонька! – Тихоновна прикрыла плотно дверь и посмотрела в сторону вокзала, расположенного метрах в ста от её двора. Похоже, что лупили туда, но нет-нет да и падал какой-нибудь снаряд прямо на соседние домишки, и без того уже разрушенные, да ещё и в непаханые огороды, оставляя глубокие воронки. Дикий вой, дым, огонь – страх Господний!
– Ах, ты ж, Боже мой! Икона! – вспомнила бабка Дарья и прытко побежала в сторону сада, где, зацепившись за корягу, падая, выронила из рук икону. – Господи, отведи беду и напасть. И все семьдесят семь несчастий, – шептала она, мелко-мелко крестясь.

Не видела Тихоновна, как летел в её сторону снаряд, не почувствовала, как впечатал он красивое женское тело в землю: метров десять не добежала она до иконы, которую тут же накрыл огромный земляной вал, очень похожий на Девятый – со знаменитой картины Айвазовского. Раскидистая старая вишня рухнула рядом, неуклюже задрав вверх толстый ствол, так ровно и гладко срезанный у самого корня, словно это была работа знающего своё дело мастера. Немного погодя, второй дико воющий снаряд прямиком угодил в хату, пробив крышу у трубы. Вспыхнул пожар, затрещали деревянные балки, и… повисла в воздухе звенящая тишина, словно и не было войны, и не стреляли никогда пушки, миномёты, зенитки и автоматические гранатомётные комплексы.
И вот тогда дикий, страшный вой Майдана разнёсся по всей округе, наполняя её отчаянием и безысходностью.

Примечания:
* Замучили бездельники! Что за незнакомец стучит, как чёрт?
** Майдан (лёгкое казачье ругательство), или лаять разучился?
*** лестница