Выбор

Выбор

В июне 2001 года Проша Пичугин по прозвищу Молчун окончил школу. По этому поводу нагрянули братья с семьями, и в доме стало тесно и весело. Родители будто помолодели: Нина Ивановна с улыбчивой отрадой принимала помощь невесток, а Иван Алексеевич без устали возился с четырёхлетним Алёшкой, отмахиваясь от женских аханий: «Игры не баловство, а познание жизни, этого казака пора уж на настоящего коня сажать!» «Казак» заходился в смехе, с утра кричал: «Дедуля!» Три дня в доме царила весёлая сумятица. Но во вторник за утренним чаем внимание переместилось на Молчуна. Причина была неизбежной и для самого Молчуна почти болезненной. Да и отца, похоже, немало смущала.
– Ты, сынок, не куксись, я просто уразуметь хочу. Андрей вот со школы о море мечтал, Игорь уже в девятом и с профессией, и с институтом определился. Чего ты-то со своими способностями никак не разберёшься?
– Да у него способностей через край, – вступился Андрей. – Всего, видно, хочется.
– Не защищай, – хмуро обронил Игорь. – Аттестат получил, а ума не нажил. Учиться тебе надо, школьник. Базу подводить, образование. А так – загремишь в армию, и плакали твои способности.
Молчун вздохнул. Понял: не обойдётся. Взглянул на отца.
– Пап, а дед Алексей какое образование имел?
Отец качнул головой, понимающе хмыкнул.
– Сравнил. Ваших дедов война образовывала. А потом голодуха.
– Так я тоже уразуметь хочу.
– Знаешь, милый, – сощурился Игорь, – как это называется? Демагогия. Не о дедах разговор.
– Становись студентом, – подхватил Андрей, – и разумей сколько хочешь. Не нравится в корабелы, иди хоть в архитекторы. Там профильный предмет – рисование, тебе тоже по силам.
Посидели в тишине. Отец отодвинул чашку.
– Ну вот. Поговорили. Разбираться, сынок, и тебе придётся всю жизнь. Только Игорь прав: лучше – не в погребе.
Молчун опустил голову, ничего не ответил. Подумал, что жена Андрея тоже не академик, а обычная санитарка обычной больницы, с мягким овалом лица, неброской внешностью, простым и очень подходящим для неё именем – Валя. А ещё вспомнил где-то прочитанное, что из глубокого колодца даже днём можно увидеть звёзды…
Возвращались к разговору не раз, но уразуметь никак не получалось. Закончился гостевой июль, братья разъехались, а 12 августа у входа в гастроном Молчун столкнулся с одноклассником и давним другом – Мишаней Карасёвым.
– На физике, – предваряя вопросы дёрнул щекой Мишаня. – Обидно: знал ведь, а растерялся.
Махнул рукой.
– Да ладно. Переживём.
Через четыре дня устроились в пищекомбинат подсобниками. Приняли их с трудом: призывники. Но трудовые книжки всё же выписали. Повестки из военкомата получили 15-го октября, и через неделю отправились друзья в «распределитель» – ещё не казарму, но уже и не дом.
– Хорошо бы в одну команду, а, Молчун?
Не сложилось. Мишаню забрали с первой же группой.
– Похоже в десантники, – блестел глазами. – Пацаны все крепкие и майор – из ВДВ. А так в институте квасился бы.

А Молчун ждал ещё почти месяц. «Распределитель» роился, а его фамилию вспоминали лишь на перекличках, да по субботам – в банный день. Было непонятно и надоедливо, отправки ждал как избавления. Дождался. А произошло всё почти по-домашнему: вдвоём с немолодым старшим прапорщиком сели в обычный рейсовый автобус и поехали по давно знакомой дороге в сторону Дона. К сумеркам вышли у 3-го отделения зерносовхоза «Светлый путь». Дождались на остановке бортовой ГАЗ-66, через полкилометра свернули на укатанный просёлок и, въехав в лес, ещё минут через двадцать тормознули перед железными воротами неведомой воинской части. Миновав КПП и попетляв по асфальтовым проулкам, остановились у тускло освещённого входа в невысокое здание.
– Вот тут и будем служить, – легко спрыгнув из высокой кабины поправил шапку прапорщик Сурин.
Вошли внутрь, Сурин открыл ключом дверь в длинную комнату со стеллажами, коробками и узким застеленным топчаном.
– Тут переночуешь, туалет с умывальником напротив, и к восьми ноль-ноль должен блестеть как штык. Перекусить есть что? Там в тумбочке пачка печенья. По коридору не шастать и за порог ни ногой. Вопросы?
Какие вопросы? Начиналась для Молчуна новая, не школьная жизнь, и ничего пугающего в ней не было. Засыпая, подумал, что Мишаня уже давно в форме и где-нибудь далеко. Интересно.
Утром в каптёрку заглянул невысокий, с орлиным носом солдатик.
– Пичугин?.. Твой рюкзак? Пошли.
Саня Ковтюхов ждал свою дембельскую весну. Оказался Саня разговорчивым и приветливым, пока дошли до цейхгауза поведал Молчуну многое.
– Замминистра впаял мне двухсуточный наряд тобой заниматься: всему научить и на все вопросы ответить. Портянки мотать умеешь? Советую: пока не научишься, оставайся в мамкиных носках. Деньги есть? Не транжирь, на солдатские рубли халвы не поешь. Сейчас у Федотова гражданку сдашь, личное из рюкзака – в сидор, подпояшешься и пойдём подшивать подворотничок, влезать в сапоги и мостить эмблемы. Покажу как, но к обеду успей, а то голодным останешься. Вообще-то, повезло тебе, Прохор: в санаторий попал служить. Ничего, через месяц привыкнешь… Чем ты ему приглянулся-то? – спросил с неожиданным интересом.
– Кому? – не понял Молчун. – Замминистру, что ли?
– Точно, – хохотнул Саня. – Самому Иван Антонычу Сурину. Так – чем?
– Не знаю.
– Вот знай, что в хозвзводе выше старшего прапорщика Сурина только Министр обороны. А уж в нашем пятом отделении и в казарме свой закуток, и ждёт тебя там твоя койка. Удивился, небось, что в одиночку тебя взяли?
Молчун пожал плечами, но Саню это не смутило.
– ЧП у нас было. Один обалдуй из караульной роты курсового майора по уху хрястнул. Да ещё при свидетелях, да ещё и поддатый. Ну, понятно: дурака в штрафники, а нашего Игната загребли на его место. Не повезло пацану. Там же – через день на ремень и некомплект не положен.
Махнул рукой.
– А мы – что, нас знай-погоняй. Спасибо, Сурин – отец родной, добился-таки пополнения…
Воинская часть была стационарным центром переподготовки офицеров-связистов. И впрямь санаторий. Несколько гектаров хвойного леса, огороженного двухметровым бетонным забором с колючей проволокой поверху и двумя КПП. Длинное двухэтажное здание с офицерским общежитием в левом крыле и учебными классами в правом. За ним плац с трибуной. По территории между асфальтовыми дорожками приземистое здание столовой с пристройкой казармы хозвзвода, домик медиков, кирпичный куб бани с высокой трубой котельной, склады с имуществом. Отдельно – парк спецмашин. Штатные преподаватели – офицеры и прапорщики – жили в зерносовхозе, туда каждый вечер отвозил их к семьям служебный автобус. Начальник центра – совершенно седой и одинокий как перст полковник Симохин – обитал в небольшом коттедже и лишь изредка и ненадолго покидал на своей «Волге» подвластную территорию. Ко всему этому Молчун пригляделся не сразу. После вводного курса молодого бойца, присяги и зачётной стрельбы кончились для новобранца остатки привилегий.

5-е отделение хозвзвода – теперь опять 8 рядовых – обслуживало столовую младшего офицерского состава. Просторный зал на сорок посадочных мест. Командир отделения младший сержант Никитин был высок и подтянут, тёмные глаза под прямым козырьком надбровных дуг придавали ему вид хищной птицы. Вид оказался обманчивым. Стёпа Никитин вне строя становился покладистым и отзывчивым. При первом же знакомстве задал располагающий вопрос:
– Прозвище в школе было?
– Было. Молчун.
– Подходяще. А меня за глаза Никишей зовут. Ничего, по-семейному – можно. Плутовать только не надо, тут всё как на ладони. Понятно объяснил?
Молчун привычно кивнул, и Стёпа согнал улыбку.
– В строю кивнёшь, отправлю в ночной наряд. Устав учить.
– Так точно, товарищ младший сержант.
– Понятливый. А вообще-то, ты с вопросами не стесняйся. Устав служить учит, знать его надо. А вне службы всё просто: оставайся человеком. Что это значит, как думаешь?
Хлопнул по колену.
– Не филонь и живи по совести – вся наука.
День от подъёма до отбоя был расписан даже не по часам, по минутам. Три раза мыли пол и столы, управлялись с продуктами, посудой и пищеотходами, раз в неделю – строевая с обязательной чисткой оружия, вечерами – книжки и письма, телевизор, вспоминали друзей, рыбалки и учёбу, коротали казарменный быт. 
В конце декабря состоялся очередной выпуск учебного центра. Торжественно, на плацу, с оркестром и парадным строем, после чего офицеры разъехались по частям. А в «санатории» грянул аврал. С короткими перерывами на Новый год и Рождество очищали, белили, красили, мыли и опять чистили. Возвращались в казарму хмурые и чуть живые от усталости. Молчун даже зарисовки свои забросил. Но к 20 января весь центр походил на новый пятак, а рядовой Пичугин был отмечен персональной благодарностью замминистра Сурина, получил в подарок альбом для рисования, на что сдержанно и негромко ответил: «Служу России». И опять потекло привычное и монотонное. Служба.

К весне служба, не очень-то и похожая на службу, стала отчётливо удручать. Молчун вспоминал Мишаню и жалел, что не попал с ним в одну команду. Всё чаще думал о маме, братьях и отцовских словах о погребе. Мрачнел. Временами радовало лишь привлечение к оформлению плакатов и схем для переучиваемых связистов. Но угнетала не только текучка. После случайно услышанного разговора односумов стал подмечать их изменившееся отношение. Прямых поводов и не было, но неразговорчивость и непритираемость характера, пристрастие к чтению и рисованию помимо воли выделяли его из общего строя. Тяготился Молчун всем этим, неуютно ему было и всё более замыкало в себе.
Перед новым годом случилось, да так и повелось, что рядового Пичугина отрядили ещё и в штатные грузчики. Поначалу Молчун и не думал возражать: понимал, что дополнительный наряд для новичка – дело в армии привычное и даже необходимое. Но через время к немалому удивлению и удовольствию сослуживцев стал вызываться сам, и причина тому была.
Раз в два дня к пищеблоку столовой прибывал транспорт из совхоза, привозил продукты и в синих бачках забирал отходы. Транспорт был гужевой: впряжённый в повозку мышастый маштачок, которым правил тщедушный возница с обветренным лицом. Звали возницу дядей Васей, но он с охотой откликался и на Евсеича. Он вообще всё делал с охотой. И помогал, и разговаривал, и всё в нём было неброским, но основательным. Даже прибаутки. Молчуну было с ним интересно, и вскоре интерес перерос во взаимный. А июньским вечером после очередной строевой и чистки оружия, Молчуна вдруг вызвал старший прапорщик Сурин.
– Как служба?
– Нормально.
– Альбом изрисовал?
– Давно. Но бумагой снабжают.
– Держи.
Сурин сунулся в стол, достал новенький альбом и пяток карандашей.
– Меня-то когда изобразишь?
– Так есть уже.
– Ишь ты, – удивился Сурин. – Не подарил, значит, чтоб подхалимом не посчитали? Молодец. А сойдёт, если я при всех сам попрошу?
Склонил голову, оглядел.
– Вообще, Никитин тебя хвалит. Только нелюдимый ты какой-то, за полгода ни врагов, ни друзей не нажил. Чего так?.. Ладно, – махнул ладонью. – Главное, чтобы врагов не было… А дело вот какое: попросил Василий Евсеевич помощь от нас, подлатать ему кое-что надо в хозяйстве. Приказать тебе не могу, но, ежели не против, в увольнение отпущу. Не подведёшь?
– Никак нет, – ответил обрадованно, но по-уставному.
– Ладно. В субботу с ним отправишься, а в понедельник с ним же и обратно. Никитина я предупрежу.
Мелкими и незаметными шажками жизнь даётся. А уразумеешь ли её без этих шажков?
Маштачок шагал бодро, но неторопко. Закатное солнце пронизывало лес, перечёркивало тенями сухую колейную дорогу. Молчун сидел на передке рядом с дядей Васей, щурился, радовался поездке и нежданной свободе. Здесь, за забором чудилось ему что-то новое, хотя высились такие же деревья и так же смело пересвистывались птицы. Хотелось разговора.
– А почему имя у него такое: Крепыш?
– Так от породы. Маштак – не гусарская порода, крестьянская. Но ты не смотри, что он малорослый, для него этот воз вместе с нами – прогулка. И дело своё он без команд знает: можем хоть в шашки играть, а до места доставит. Кони – они ведь поумней иных собак. Но помни, что без знакомства – к корове спереди не суйся, а к коню сзади.
Молчун засмеялся.
– Вроде, как автобус надо сзади обходить, а трамвай спереди.
– С трамваями и автобусами знакомиться не надо, там другая причина. А конь…
Повернулся лицом, затеплил улыбку.
– Ты небось, как все городские думаешь: дал сахарок и уже дружок? Сахар – не фокус, да и не любит его Крепыш. Яблоки недозревшие любит, а морковка ему – как дитю конфетка. Вот так. Думаешь, он сейчас не понимает, о чём разговор? Будь уверен. Это человеки ноне всё больше через бутылки да закуски в друзья метят. А конь по старым заветам живёт. Ты его сначала пойми, да о своём на ушко пошепчи, погладь-приголубь, полюби его, а потом он с твоей ладошки и ячменное зёрнышко губами прихватит. Забывать люди стали, что всё живое до последней былки в степи не на харчах, а на любви держится. Как думаешь, любит тебя этот лес?
– Как он может меня любить?
– Так же точно, как ты его. А иначе и получается иначе: хорош был бор, да пошёл на забор.
Помолчал, указал кнутовищем на открывающейся большак и кивнул на Крепыша.
– Вот приметь: перед этим поворотом начнёт ушами прядать. А на обратном пути ни гу-гу. Чего так?
Вздохнул.
– Загадка…

Третье отделение зерносовхоза – это две протяжённые улицы, спускающиеся от автострады к далёкому пруду. Дома во дворах почти все из силикатного кирпича, с четырёхскатными по казачьему обычаю крышами; не камышовыми, правда, а из потемневшего шифера и железа. Бачки сгрузили на свиноферме, поменяли на пустые, пока добрались до дома, затеплились уже местами окошки. Въехали во двор, Молчун тоже спрыгнул, затворил ворота.
– Дядя Вася, а Вы что же, один живёте?
Дядя Вася потянул подводу вдоль дома к деннику: подобию сарая с двумя торцовыми стенками, притворами и покатой крышей.
– Жена десять лет как к Богу отошла, у девчат наших свои семьи.
В молчании распрягли, уложили оглобли, Молчун прислонил дугу к стенке сарая, дядя Вася умело освободил коня от сбруи, завёл, поворковал, пошуршал сеном, хлюпнул свежей воды в поилку.
– Ну вот, – закрыл притвор, – пошли и мы восвояси. Повечеряем, отночуем, а утром даст Бог новый день.
Ночлег определил в дальней комнате, и Молчун, поудивлявшись бездонной тишине, окунулся в сон. 
Проснулся по уже устоявшейся армейской привычке; солнце ещё только отбеливало небо. Решил не подниматься, не будить хозяина. Скоро понял, что беспокоиться не о чем: дом был пуст. Оделся по форме 2, в просторечии – «голый торс» – вышел на высокое крыльцо. Воздух степного утра был до невесомости лёгок, его хотелось пить. Оглядел подворье и отгороженный штакетником традиционный казачий баз – пространство для живности и хозяйственных построек. Увидел большой саманный сарай с открытым курятником, три копёнки сена за срубом колодца под деревянной крышкой, франтоватого петуха на ней и с десяток деловитых кур. Телега стояла на прежнем месте, но денник был пуст. «Куда это он в такую рань?» Спустился к рукомойнику, с удовольствием умылся и резко повернулся на бодрый голос дяди Васи.
– Здорово ночевали!
Дядя Вася в поводу вводил во двор Крепыша.
– Проспал я, – повинился Молчун.
– Невелик грех, я думал, ты подольше позорюешь. Ну, – кивнул на коня, – отведёшь в денник?
Понятливо улыбнулся.
– Ладно. Давай-ка тогда сенца ему в кормушку подсыпь, а потом воду освежи. Шланг – у колодца, а кнопки насосные – на срубе. В вёдра сначала набери, холодной ему нельзя, да он уж и поёный. Там в пруду слева от мостков водица чистая, проточная. Завтра вместе сходим…
Завтракали за домом, где стоял под раскидистой яблоней застеленный клеёнкой стол, запивая вкусный пшеничный хлеб холодным, из погреба, молоком. Дядя Вася негромко повествовал о поездке к старшей дочери в Саратов.
– Прошлым летом отправился за сто вёрст киселя хлебать. И то сказать, три года не видались, а им всё никак не оторваться. По внуку соскучился, двенадцатый год ему. Городской стал – куда там. Муж у Настасьи – речник, в портовых начальниках ходит, толковый мужик, хороший. Всё уговаривают на переезд.
– А почему не переезжаете?
Дядя Вася подлил себе молока.
– Жизнь, конечно, там удобная. Дом в шестнадцать этажей, горячая вода, лоджии всякие, лифт, всё в асфальте, Венька круглый год в бассейн ходит. А что – удобства? Живут как пчёлы в улье: утром – за взятком, вечером – к ящику, а в выходные одна маета, за семейный стол не каждый день садятся. Пацан по росе никогда не бегал, да и где он её видал-то? Ну мои – худо-бедно, а сколько мужиков по вахтам мотаются! Что это за семьи поврозь, и какая при этом может быть жизнь?
Помолчал. Крякнул в сердцах.
– А что делать? – сокрушаются. – Жизнь, мол, такая. Да бросить эту жизнь к шутам собачьим, и осесть семейным табором хоть бы и у нас. А то оправдываются, вроде того Ерошки: «Взял бы Машку, да сосватал Глашку». Не себя винят, а незнамо какую всеобщую жизнь. И чего мне там в их удобствах делать, скажи на милость? Ждать, когда вытянусь? В твоём городке тоже так?
– Не Саратов, – улыбнулся Молчун. – Хотя и от нас норовят поближе к удобствам.
– Ты сам-то учиться дальше думаешь? Парень, гляжу, вроде неглупый.
– Не пойму пока. Отец у меня – сменный мастер, братья инженеры, а у меня ко всему этому душа не лежит. Трудиться хочу, а не работать, – вспомнил давний разговор с Андреем.
– А на кой так разделять? Когда с работой душой делишься, то и работа в радость. С направлением только не промахнись, а то ведь на чужой дороге и в карете тряско. Но и не тяни. Жизнь лишь кажется длинной, а чихнул – и слезать пора.
– Делать-то мне что сегодня?
– Можешь хоть загорать. Без шуток. Я ведь что подумал: до отпуска тебе далеко, а так хоть от казармы отдохнёшь. Прапорщик твой согласился. Или ты против? А хочешь – поможешь коновязь заменить.

«Вот, значит, как, – удивился Молчун. – А я думал, до меня никому и дела нет». Потеплело на душе. Денник был на два стойла, отделённых друг от друга метровой высоты перегородкой, над которой протянулось бревно коновязи. Крепыш приветственно вытянул шею, тихонько всхрапнул. Дядя Вася в ответ погладил его по лбу, добродушно хмыкнул.
– Ну-ну. Это, вот, кто изгрыз, а? Возись теперь. Да вернётся он, послезавтра вернётся.
Обратился к Молчуну.
– Дружок у него тут стоит. Филя. Неделю назад забрали по делам в центральную усадьбу, вроде как в командировку. А этот запсиховал… Видишь, что натворил, босяк. Такую дубовину чуть не пополам перегрыз.
– Неужели поэтому?
– Э-э-э, брат. От таких переживаний и не то случается. Хорошо – не заболел. Филя там тоже, небось, тоской мается.
Конь потянулся к Молчуну, втянул чувственными ноздрями запах.
– Балуй мне, – коротко бросил дядя Вася. – Не узнаёшь, что ли? Прохор это, сейчас новую коновязь будем тебе ладить.
Жердь дядя Вася уже заготовил, так что сладили быстро. Хорошо получилось, и Молчуну вдруг подумалось, что порадовал его не только результат, но и сама работа: вовсе не в тягость была. В радость. Вроде рисования.
Дядя Вася тоже остался доволен, подмигнул.
– Ну вот, гуртом и батьку легче бить. Сейчас пообедаем, да поваляемся в тенёчке, жару перегодим.
Помылись, вошли в дом.
– Ты чего в сапогах-то? Там в сенцах чулки шерстяные и чирики аккурат на тебя. Дай ногам отдых. Как насчёт окрошки? У меня квас домашний, на ржаном хлебушке.
– Да соскучился! – обрадовался Молчун, стягивая сапоги. – С прошлого года не пробовал.
Дядя Вася тем временем достал из холодного печного зёва чугунок с варёной картошкой, поставил на табурет. И вдруг вздохнул.
– Удобства…
Не оставлял его, видно, этот вопрос.
– Нам давно газ протянули, весь хутор жёлтым железом обвязали. Печки не топить, керосином не вонять, уголь не таскать, не хуже, чем в городе. Котлы у всех, и вода горячая, и отопление у меня, как видишь. А всё одно не поднимается рука печку рушить. Какой курень – без печной трубы? Обмылок. Пламень не только лоб греет. Нет-нет, да растапливаю, когда душа зябнет. Бери картошку с мисками, неси во двор и начинай чистить. А я остальное соберу.
Солнце жгло, но в тень под яблоню тянуло воздух и прохладу. Молчун чистил картошку и вспоминал двор свой, и домашний сад с такими же двумя яблонями. Махнул рукой глядящему в его сторону Крепышу и обрадовался ответному всхрапу.
– Управляешься, – подошёл к столу дядя Вася.
– Я тут с земли яблок подобрал. Покормлю?
– В кормушку сначала положи. А примет, потом и с руки дашь похрумкать. Воды из ведра плесни, – крикнул уже вдогонку.
Дремал Молчун в комнатной прохладе и в размякших мыслях. «А ребята сейчас столовку прибирают. И Никиша, наверное, с ними. Хотя – воскресенье, работы мало, преподавателей нет… Гостинцев бы привезти. Сала свежего. Евсеича попрошу, а в часть вернёмся – расплачусь. Вот ведь, на все руки мастер. Он бы и без меня не скучал. А почему тогда?.. И Сурин… Непонятно даже. А принял меня Крепыш. Сдружились. Ещё искупать бы его завтра». Давно, уже очень давно не было у него такого умиротворения. Было просто и мирно восходить в этой дрёме в обволакивающую безмерность. Уже засыпая запоздало ответил брату: «И никуда, Игорь, мои способности от меня не денутся»…

Солнце исправно отмеряло день. Жара стала заметно спадать, и дядя Вася с Молчуном укрепили правый столб на воротах: подкопали, засыпали в подкоп щебень, плотно затрамбовали. По улице за это время проехали всего две машины.
– А что там за дом у пруда?
– Фермерский, – хмыкнул дядя Вася. – Бывшего совхозного агронома. В прошлом году перебрался. Поля у него за прудом. Раньше под зерновыми были, а теперь подсолнухом стал засевать. Выгодно: земля подходящая, солнца много, семечка – одно масло. И до маслозавода рукой подать, тамошние работяги не нарадуются. Вообще-то мужик с понятиями, только понятия у него на вырост. В семье – трое, а хоромы в два этажа. И табличка на воротах: «Во дворе злая собака». Зачем?
– Так для предупреждения.
– Да кого предупреждать? Про собаку весь совхоз без таблички знает. И почему «злая»? От такой характеристики поневоле озлишься.
– Так она же читать не умеет, – развеселился Молчун.
Но дядя Вася веселья не поддержал. Поглядел внимательно.
– А знаешь, что под этой вывеской один шалопут мелом написал? «Во дворе злой хозяин». Хорошо, вовремя заставил я его эту пакость стереть.
– Может, зря, – несмело возразил Молчун. – Озорство…
– Не зря! – оборвал дядя Вася. – И не озорство это.
Сердито выдернул из земли лопату и пошёл к дому. И уже там, вытирая руки, смягчился.
– Ну да: хоромина – на рабочих расценках выросла. Расценки и впрямь совхозными остались, и не торопится Салтыков их поднимать, на его это совести. Стало быть – злой. А любой человек – он разный. Отец у этого мальца год тому из тюрьмы вернулся: разбил по пьяному делу директорскую машину. На работу, понятно, сидельца никто не брал, пока Салтыков перед директором за него не поручился. А кому это ведомо? Одному мне, да и то случаем. Вот и разбери. Зло, Проша, как этот дом, издалёка видать, а добро и в упор не сразу разглядишь. Искать его надо. И молодых учить этому. Чтобы безголовыми не выросли.
Сунул Молчуну полотенце и вдруг широко улыбнулся.
– Показное добро – оно и есть показное, а непоказное поищешь, так обязательно найдёшь. Захоти только. Гулять пойдём?
– Куда? – удивился.
– На мостки! Не дома же куковать.
До мостков не дошли, почти сразу наткнулись на стайку нарядных девушек.
– Здорово, Евсеич! – весело и озорно окликнула одна из них. – Это кто же с тобой такой статный?
– Генерал переодетый.
– И по какому случаю прибыл?
– Военная тайна, но тебе скажу. Невесту ищет, да не хочет погонами соблазнять.
– А нам и солдатские нипочём, лишь бы весёлым был, – смешливо откликнулась её кареглазая спутница.
– Катерина, у тебя же ухажёр есть!
– Мой ухажёр чаще с трактором целуется.
Смех.
– На мостки, что ли?
– Ага. За гармошкой походим.
– Ай, Валюха, опять, что ли, частушки сочинила?
– А то как же. Вот не знала, что генерал прикатит, а то и про него спели бы.
Молчун уже готов был включиться в эту весёлую перепалку, но вдруг споткнулся о кобальтовые глаза невысокой девчушки в брючном костюме. Застыли на губах уже готовые сорваться слова.
– Чего же вас вчера не слыхать было?
– Вчера гармонист с друзьями бражничал.
– А сегодня придёт?
– А то! Нынче не до бражки, завтра ему главбуха в район везти. Да вон, мил-дружки – сидят уже!
На этих трёх старых брёвнах у мостков случилось в предзакатном солнце что-то большее, чем знакомство. Молчун пожимал ухватистые ладони, старался запомнить имена и лица, и через время внезапно осознал, что ещё час назад, не ведая ничего об этих людях, уже проникся к ним теплом и расположением. Никто не донимал его вопросами, не любопытничал, но и не сторонился, и эта естественная простота радовала, как встреча с друзьями.
– Вернёшься, не шибко грюкай, – тронул за плечо дядя Вася. – Да не засиживайся, завтра до петухов подниму.
Была в этих посиделках укоренившаяся патриархальность, и это казалось даже неестественным – такое вызывающее пренебрежение к дискотечной современности. Но это тоже радовало. Улыбался гомону и шуткам, всё смелее поглядывал в сторону так поразивших его необычных глаз. Запоминал образ и уже мысленно рисовал эти глаза, гармоничный овал лица с милыми ямочками на щеках – в лёгком облаке густых каштановых волос – едва заметно вздёрнутый носик над внятно очерченным ртом и округлым подбородком. Пытался услышать имя. Муся? Маруся! Машенька. О том, что завтра придётся уезжать впервые подумал с огорчением. Подойти к ней так и не решился.
Проснулся до дяди Васиной побудки. Полежал, вспоминая вчерашний вечер, потом вспомнил Веру Ерёмину. Отстранённо вспомнил. Отметил. Всё школьное уходило, таяло в мареве времени. Иначе, с признательностью подумал о дяде Васе, и опять пожалел, что не взял блокнот. Лежал, дожидался команды.
– Служивый, – услышал неожиданно свежий голос. – Царство небесное не проспи…
Поение и купание коня не было небесным царством, но ничего подобного Молчуну не доводилось испытывать за всю свою жизнь. Поначалу дядя Вася показывал, учил.
– Вот так – не вози, а от холки вниз… И крепкой рукой, не рубашку гладишь. Видишь, нравится ему.
А потом дал щётку, выбрался на бережок и решил, видно, что наставления уже не нужны. А Молчун чистил коня, ласкал бодрящиеся под кожей мускулы, а потом плотной губкой протирал ему лоб, переносицу, скулы и щёки, заглядывая в огромные лиловые глаза, говорил о чём-то несвязном и едва сдерживал переполнявшее самого ликование… Купание коня. Прозаичная гигиеническая процедура. Почему же внутри она отзывалась такой возвышенной нотой? Кто ответит? Мелкими шажками жизнь даётся. И всякий шажок – поступь…

После этой поездки стало что-то происходить в отношениях к нему сотоварищей. Не потому, что удивились негаданному салу. Лишь со временем понял, что причиной тому сделался он сам. Его собственное отношение к ним. Словно в другом ракурсе представали теперь знакомые лица; в новых портретах стало появляться нечто большее, чем внешнее сходство. Даже Коля Кремнёв неожиданно вступился: «Ну чего зубоскалите! Помогли бы лучше». Помогли. Подъёмы и отбои отщёлкивали дни, недели и дощёлкали до октября. Надеялся, очень надеялся Молчун ещё побывать в совхозе, но сам не напрашивался, Сурин не предлагал, а дядя Вася ещё в августе огорчил известием, что Машенька сдала экзамены в медучилище и уехала в область. Лишь Крепыш раз от раза выказывал растущую радость встреч, и Молчун их тоже ждал. Не в тягость становились корзины с продуктами и синие бачки. В октябре пришёл приказ на очередную демобилизацию. Сержант Никитин облачился в парадку, перед отбоем принёс в закуток своего отделения сумку вкусной снеди и даже по секретной бутылке пива. Юра Трофимов пришил к погонам ефрейторские лычки, вступил в должность командира. Просидели вечер, посудачили о будущем.
– Гражданку наденешь, с Анкой своей под ручку в проходку.
– Жизнь, Петруха, покажет. Мне, вот, Симохин в школу прапорщиков рекомендацию дал.
– А ты?
– А я дома обмозгую. Без спешки.
– Да брось. Как Сурин…
– А что Сурин, – перебил Никитин. – Плохой мужик или командир, что ли?
– Генерал-полковник. Только звёздочки у него маленькие.
– А на кой ему большие? У него своя академия: семья крепкая, трое детей, службой не мается, нас, дураков, любит. Какой ещё жизни нормальному человеку надо? Звёздочки…
Через неделю явились новобранцы, один из которых пополнил штат 5-го отделения. Двухсуточный наряд по этому поводу замминистра Сурин неожиданно впаял Молчуну. А в ноябре зачитали ещё один приказ: Молчун получил краткосрочный отпуск – десять дней, не считая дороги.
Ранним вечером вышел на автостанции из почти пустого автобуса, огляделся, и по тронутым снежком тротуарам неспешно пошёл домой. В хрустящем на морозце пакете лежали нехитрые вещи и последний альбом с отобранными рисунками. О приезде никому не сообщал, не хотел переполоха. Переполох случился. Мама ахнула, опустилась на стул, и побежали из родных глаз обильные слёзы. Пока обнимались и успокаивались пришёл с работы отец.
– Ну-ка, ну-ка, – ворковал, – поворотись. Подходяще. Окреп, на мужчину становишься похож. Славно.
Из-за стола не поднимались весь вечер. Спрашивали. Слушали. Листали альбомные страницы. Пейзажи. Лица. Крепыш…
– А это, вот, дядя Вася. Фотографии ваши посмотрел и привет передал. Хорошие, говорит люди.
– Спасибо. А это кто?
– Знакомая, – чуть смутился. – По совхозу.
– Интересное лицо.
– Не с натуры рисовал, по памяти. Да что всё обо мне-то? Тут как?
– Живём. Телевизор новостями замучил. Ой, Миша же твой перед самым отъездом забегал.
– Мишаня?
– Да узнать нельзя, какой уж Мишаня? Нарядный. Сержант. Со значками, парашютист, крепкий как дубок. Адрес свой оставил, да твой взял, так что жди писем.
Взглянула коротко.
– Она, что же, в совхозе?
Молчун пожалел о рисунке.
– Учиться уехала.
Отец не преминул ухватиться.
– Ну, а ты учиться не надумал?
Молчун нахмурился, стукнул пальцами по столу. Глянул в лицо.
– Если ты о профессии, то пока не выбрал. 
– А что выбрал?
– Ничего. Но год потерянным не считаю, и ни о чём пока не жалею. Мам, давай ещё по чайку.
С любовью смотрел на родителей и исподволь подумал, что переживают, и что надо бы успокоить их перед сном. Шумно, с улыбкой вздохнул.
– Когда-то один китаец сказал: «Найдите себе дело по душе и Вам никогда не придётся работать». А другой мудрец помог мне направление разглядеть.
Собрался с мыслями.
– Есть три профессии, которые мне по душе: вот архитектор, например, и художник. И то, и другое по моим, наверное, силам. Но до Саврасова, Куинджи или Серова мне не дотянуться, да и мир теперь не тот, чтобы в барских усадьбах творить шедевры для музеев. Остаётся расписывать театральные задники и декорации, хотя и это неплохо. Архитектором я, пожалуй, тоже мог бы сделаться. Но есть в этих профессиях не очень заметный, но для меня существенный изъян. Они предполагают жизнь в городах, а как раз этого мне не хочется совершенно. Там люди роятся пчёлами, там не ходят за гармошками и не поют частушек, там звёзды не видны даже в глухие ночи и трава растёт только на газонах.
– В городах живут миллионы людей, – возразил отец. – Ну и что?
Молчун вздохнул. Не ответил.
– Ты сказал о трёх профессиях, – прервала молчание мама.
– Да. Есть и третья. Школьный учитель. Литературы. Она тоже полна ответственности и творчества, но она не привязывает к асфальту.
Глянул на отца и скептически скривил губы.
– Это точно: безденежье в ней обеспечено. Но разве вы сами строили своё счастье на зарплатах и квадратных метрах? Разве не на взаимности оно взросло?
Оглядел. Улыбнулся.
– Ничего, родные мои. Есть ещё у меня время думать, чувствовать и решать.

Да, ещё многое было у него впереди.