Жена парторга

Последний раз мы виделись с тетей Надей двадцать лет назад, когда сын поступил в институт, тайно гордясь, что попал на бюджетное отделение, хотя всех уверял, мол, это – нонсенс, подачка от слабого государства, а по жизни должно быть всё проще: плати за учёбу, пересдавай зачёты и учись, хоть всю жизнь, на сколько хватит собственных денег. Почти двухметрового увальня мы с женой повезли показать бабушке и её подруге, вдове партийного работника Надежде Ивановне, предупредив его, что те вышли на пенсию ещё до перестройки и надо быть предельно внимательным и аккуратным в разговорах с ними. Подруга, живущая в райцентре за двадцать километров от горняцкого посёлка моих новых родителей, позволила называть себя тётя Надя, чтобы в общении было короче. 
Ехали к ней рейсовым автобусом втроём, тёща не поехала: расставшись с мужем по неизвестным для меня причинам, она решила не разделять нашего пиршества чувств, наверное, ревнуя к своей подруге и зная, как искренне мы с женой любим тётю Надю и не скрываем этого. Тем более, та не так давно схоронила своего супруга, Андриана Николаевича, ветерана Севера, осталась совсем одна (у них не было детей), ещё полная сил и энергии. Но должности у новой власти не просила, да её и не дали бы: слишком многим попортил жизнь бывший партийный руководитель района, на похороны которого забрёли с десяток пенсионеров, живших в соседних с ним хрущобах. И сегодня, ничем не выделяясь среди местных женщин, она пришла к остановке автобуса, обнимала нас, по три раза целуя и снова разглядывая в лучах августовского солнца, которое скоро спрячется до февраля будущего года, а ему на смену придёт тёмная ночь и игривое северное сияние. 
После обильного предобеденного чаепития мы поняли: надо вставать из-за стола, зная, что на плите ждут своей очереди и борщ, и пельмени, и сиги с похрустывающей икрой, и кумжа суточного посола, и вяленая оленина. Так ждала своих любимчиков тётя Надя, так гордилась перед соседями неожиданными гостями. Выйдя из подъезда, она только для Сашки, нашего сына, рассказала хорошо известный здесь случай: коренное население пытались почти насильно переселить из чумов в дома, даже пообещали, что в квартирах можно будет держать по паре оленей. 
– А ведь так и было, ха-ха-хеее, – засмеялась наша хозяйка, забыв, что мы с женой уже не раз слышали эту историю, – Андриан Николаевич срочно построил на окраине посёлка пару стилизованных под чумы домов, собрал там животных, бродящих по улицам, и их по-тихому вывезли в стадо. Нет худа без добра: после небольшой переделки строения стали местным клубом и поликлиникой. Их так и зовут в народе: Андриановские дома... 

По булыжникам перешли разветвлённое русло речушки: паводок смывает мост каждую весну, районное начальство перестало выделять средства на ремонт, посчитав, не в коня корм. Поднимались на пологую сопку, не спеша, останавливаясь у каждого валуна, куда на минуту-другую присаживалась наша спутница. Поняли, тётя Надя волнуется, впереди – кладбище, где покоится её любимый человек. Она молчала, не хотела нарушать тишину среди усопших. Внешней ограды не было, могилы выплыли прямо из зарослей иван-чая, мрачные, с покосившимися табличками, насаженными на ржавые трубы. 
– Это первая партия заключенных, умерших на стройке ГОКа, – сказала тётя Надя, – раньше, хоть редко, но родственники приезжали, приводили захоронения в порядок. Сейчас, лет двадцать, никого нет... Вот цена нашей жизни. Да ещё новое начальство вышло с предложением сравнять эти могилы, мол, всё равно нет надписей на них. Но ведь не по-христиански как-то. 
Дорожка через кладбище вышла на ровное плато, стала видна гладь большого, просто гигантского озера. Могилы местных жителей разместились на пологом спуске, будто смотрели на воду, место было красивое, поросшее иван-чаем, до сих пор полыхающим тёмно-красным цветом, у берега – заросли тёмно-зелёной осоки. Ограда на могиле районного парторга была покрашена в синий цвет, небольшой гранитный памятник не выделялся на фоне других надгробий, здесь явно нет соревнования выглядеть побогаче и покруче, чем соседи. По надписи выходило, что Андриан Николаевич – с 24 года рождения, на войне не был, но на Севере уже трудился в те годы. Только хотел спросить у тёти Нади об этом, как услышал: 
– Он с первым отрядом комсомольцев приехал сюда, строил бараки, нужно было создать хоть какие-то условия для жизни. О комбинате никто не говорил вслух, знали лишь, что нашли какую-то секретную руду и надо сооружать номерной объект. Андриана в двадцать лет назначили комсоргом стройки. Так вот и прожил, и проработал он здесь всю жизнь. А я с ним встретилась уже после войны, на комсомольской конференции, год с лишним дружили, тогда говорили: «гуляли» или «ходили». Я стала комсоргом, его перевели в райисполком. Стойбища оленеводов – в тундре, в командировки он уезжал, не зная, когда вернётся. И так – не один год: работа, одна работа, не до семейных дел было в то время. Высшую партийную школу и заочный строительный институт он закончил позже, когда ты, Верочка, уже родилась, – обратилась она к моей жене, – как мы ждали твоего рождения. Андриан уже был в райкоме партии, реже выезжал в тундру, зато твой отец не вылезал с комбината, стройплощадка переместилась на двадцать километров, не наездишься домой, там и жили во времянках... Но он успел приехать ко дню выписки твоей мамы из больницы, всю дорогу домой нёс тебя на руках. 
Тётя Надя вынула из пакета бутылку водки и три стопки, бутерброды с красной рыбой, поставила всё на самодельный столик у могилы, сказала, что парторга надо помянуть, не чокаясь. Добавила: 
– Как бы он был рад снова вас увидеть. Он считал и тебя, Вера, и тебя, Сергей, своими детьми, – она посмотрела на меня, в глазах стояли слёзы, – помнишь, Серёжа, как он был рад видеть тебя здесь, когда ты приехал поддержать его после чёртовой перестройки и оскорбительных обвинений... Не он один пострадал, почти все его друзья-товарищи в крае были сняты с должностей, будто они враги – вредители и будто это не они строили комбинаты и порты, посёлки с десятками тысяч жителей, будто не они осваивали Арктику. Чудовищно всё это, для многих из них жизнь закончилась трагедиями... 
Потом она говорила абсолютно крамольные вещи, мы с женой боялись за сына, но он спокойно воспринимал её посылы о том, что была трагедия 37 года и вот опять трагедия – только 91 и последующих годов. И что многие до сих пор плюют в Сталина, как едва ли не больше народу плюёт сейчас в Ельцина... 
Вдруг, не сказав больше ни слова, взяла стопку и залпом выпила водку, занюхав её бутербродом. Есть не стала, видимо, боялась за свои зубные протезы, которые, особенно верхние, при разговоре заметно хлюпали на дёснах. Сашка потянулся к стопке, тётя Надя резко и довольно сильно, ударила его по руке, сказав: 
– А вот это ещё рановато делать, студент, не привыкай. Да и вы, родители, присматривайте за ним, он совсем ещё мальчишка. Знал бы ты, Саша, как мучился последние годы жизни Андриан Николаич, утопив себя в водке, никогда бы не притронулся к спиртному... 

*** 

Она получала пенсию как чиновница, проработавшая всю жизнь, кроме комсомольских лет, в госкооперации, довольно приличную по местным меркам, во всяком случае, больше, чем её муж, которому назначили выплату по старости, как ИТР комбината, правда, с учётом северных надбавок. Андриан Николаевич после ликвидации райкома и его секретарской должности сначала не сдавался, как депутат ходил на собрания райсовета, поехал в облцентр, но вернулся пьяным, заявив жене: поддержать его некому, многих буквально выкинули с работы также, как и его, а кто остался при новых начальниках, боялись, как чёрт ладана, встречи с ним. Из запоя он выходить не хотел, по три – четыре раза в день просил спиртное, и чтобы уснуть, а сон "убежал" вполне реально, стал на ночь выпивать стакан водки. Утром всё повторялось сначала. 
Тётя Надя приехала в горняцкий посёлок к подруге, они долго сидели на кухне, обсуждая ситуацию, пришли к выводу: лечить Андриана негде, здесь, на побережье, не сыщешь нарколога, в облцентр он больше не поедет и уговорить его не удастся, поскольку человек он – властный и упёртый. Женщины достали у подруг-медиков снотворного, физраствор и капельницу на случай осложнений, затем сходили к старой знакомой на продуктовый склад, купили ящик водки, и, загрузив сумку под завязку, тётя Надя поехала домой. Мужу она не показала содержимое поклажи, а дежурную бутылку водки поставила в холодильник, разбавив её наполовину минеральной водой. Получалось так, что за день хозяин стал выпивать зелья наполовину меньше, чем обычно, и вскоре у него появился аппетит, они пошли на улицу, гуляя по два часа, не меньше, ходили по шоссе, три километров в один конец и обратно. Жена попыталась заменить ночную водку на снотворное, после двух таблеток, принятых Андрианом сразу, сработал и этот эксперимент. 
Несколько недель такого режима, и тёте Наде, тихо-мирно, удалось вывести мужа из запоя. Главное, он вдруг сам захотел остановиться, сказал ей как-то утром, что проснулся рано, не стал её будить, ходил к холодильнику, но закрыл дверцу, не притронувшись к бутылке. Вскоре они записались на приём к кардиологу, выводы получили неутешительные: надо ложиться в стационар, а пока врач констатировал ишемическую болезнь сердца. О запое договорились с Андрианом так: пока с врачами не будут вести разговор, он сам сделает всё возможное, чтобы остановиться. Так и случилось: бутылка в холодильнике оставалась нетронутой. 

С Храптовичем, бывшим комсомольским секретарём, которого Андриан Николаевич утверждал в этой должности, они встретились на площади райцентра, где стояла праздничная трибуна и где старый парторг много лет произносил речи. Преобразился комсомолец, ставший главой района: короткая куртяжка, дорогая, но выглядевшая на Севере нелепо, тонкие брюки-галифе, замшевые полусапожки, вокруг шеи обмотан шарф, на голове – меховой пирожок, в руках – то ли папка, то ли женская сумка с ручками. Ни привета, ни ответа не услышал от него бывший руководитель района, прозвучал сразу вопрос: 
– Вы думаете перебираться на юг, господин Киселёв? 
Николай Андрианович молчал, размышляя, что можно ответить молодому преемнику во власти. Наконец, сказал: 
– Без господ, я – из семьи колхозников. На строительстве комбината я забивал первый колышек. Здесь и умру... 
– Умрёте, куда денетесь... Только предупреждаю: никуда не суйте свой нос, не подбивайте людей на противоправные действия. Скоро муниципальные выборы, я иду на второй срок. Узнаю, что вы в контрах с моей командой, сотру в порошок. Кстати, в доме культуры – набор в национальный хор, там почти все ваши корешки по партийной и советской линии собрались. Стыдоба: не смогли заработать на квартиру на юге... 
– Молодой человек, – вмешалась жена парторга, – как вы себя ведёте? Помню, вы комсомольцем клялись в верности ленинской партии и старшему поколению. Мы надеялись, что растим достойную смену... 
– Вырастили, а теперь – свободны, – начальник круто развернулся и пошёл к машине, японской красавице, по размерам похожей на катафалк. 
– Надя, – тихо сказал муж, – пойдём домой. Что-то мне расхотелось ходить по этой земле... 
Войдя в квартиру, он открыл холодильник, налил стакан водки и подошёл к окну. Смотрел на пологие сопки, поросшие мелкими елями и соснами, отпивал содержимое стакана небольшими глотками, естественно, не закусывая. Надежда стояла в дверях, молчала, с тоской в глазах глядела в спину мужа. Она понимала, что это раздвоение останется у него навсегда, именно так он и будет «лечить» свои раны. После обеда Андриан Николаевич вдруг полез на антресоль, достал рюкзак, чехол с охотничьим ружьём, поскольку давно не ходил на охоту, долго возился с патронами, примеряя их к стволу. Сел на диван, где прилегла Надежда Ивановна, погладил её лицо и волосы, сказал: 
– Мать, утром хочу сходить на озеро, может, посижу на зорьке, а то водоплавающие скоро улетят на юг, а я их и не видел в этом году. Заодно посмотрю, как там банька себя чувствует... 
– Не ко времени всё это, Андриан Николаич, здоровья нет, как ты там один собираешься быть? Если уж невтерпёж, то бери меня с собой: и баньку истоплю, и попарю, и обедом накормлю... 
– Одному хочется побыть, Надя, погрустить-потосковать. Вон ведь, как всё обернулось в нашей жизни. Сыновьям и внукам мы стали не нужны. Дело всей нашей жизни – комбинат – потеряли, стоит мёртвый, но проданный заграничной фирме. За три копейки... Мне американцы, в своё время, предлагали отдать им на переработку "хвосты" от намытой породы, обещали за это построить новый город с монолитами-домами и со всеми удобствами. Эх, да что там говорить: страну профукали... Вон, ходит в галифе новый глава района, что у него здесь святое? Кооперативов нашлёпал, оленьими языками и рогами торгует, морошку вывозит машинами, с дружками из столицы скупил акции комбината за копейки и продал иностранцам. Сколотил свои миллионы и за власть взялся, ещё раз собирается район возглавлять. А ведь ничего нет нового, всё, что мы построили, на том и держатся пока люди. Хорошо, что новые варвары не успели природу приватизировать, озера да лес кормят семьи... Эх, Надежда, жизнь прожита напрасно, тяжело-то как признавать свою вину. 
Он снова подошёл к окну, наверное, плачет, подумала Надежда Ивановна. Она не мешала мужу выговориться, облегчить душу, но твёрдо решила, что с ружьём не отпустить его на озеро. А ночью ему стало совсем плохо, и она поняла, что это не сердечный приступ. Инсульт установил приехавший на озеро с удочками врач-невролог из облбольницы, которого местные медики встречали по два-три раза в году. Жена извинилась перед ним, что испортили тому рыбалку, на что получила ответ: «К Андриану Николаичу в ночь-за полночь приду, но везти его надо в область, иначе последствия могут быть плохими...» 

Выписали его из больницы довольно быстро, он начал ходить, приволакивая левую ногу, просил Надежду Ивановну привязывать плохо управляемую и тоже левую руку к поясному ремню. Только жене он признался, что впервые благодарил Всевышнего за то, что тот так мягко обошёлся с ним за все грехи, которые он успел совершить. Но ближе к зиме начались ухудшения в здоровье мужа: пропали аппетит и желание идти гулять, появились вялость и сонливость, стал пропадать голос, слова зажёвывались, словно боялись выскочить изо рта. То и дело забывал фамилии людей, долго молчал, прежде чем вспомнить, кого встретил на улице. Когда жена буквально разжевала ему, что часто употребляемую им классическую фразу: «Боливар не выдержит двоих...», он выдал, как «Бодуар не выдержит двоих», тот долго не мог понять, что она от него хочет. 
Андриан Николаевич умер весной, по северным меркам, ещё лежали метровые сугробы, а дорогу на кладбище никто не чистил. Надежда Ивановна позвонила директору комбината, попросила прислать трактор и двух – трёх землекопов. Тот помнил партийного руководителя, хорошо к нему относился, выделил и рабочих, и технику. Но от присутствия на похоронах отказался, сказав, что срочно уезжает в столицу. От райсовета пришли два депутата, почти одногодки парторга, на поминках выпили лишнего, матом ругали нынешнюю власть, за что получили замечание от майора, выросшего здесь до начальника отдела милиции. 
Мы с семьёй приехать не смогли, тётя Надя не обиделась, она понимала ситуацию в стране: везде разруха, знала по себе (сколько раз уже бывало), если старый, советской постройки, автобус сломается, то привезти людей со станции за сто километров будет не на чем. А незадолго до этих трагических событий я заскакивал к Андриану Николаевичу буквально на одну ночь. Сказал ему, что надо успокоиться, возраст и болезни – не его союзники, твёрдо заверил, что новые бизнесмены и руководители района от него отстанут. Он живо интересовался моей поездкой на побережье Ледовитого океана, говорил, что по нефти и газу у него было несколько встреч и в госкомпании по бурению, а, главное, в филиале Академии наук, где твёрдо заявили, что рядом с их районом есть и нефть, и газ, причём, в колоссальных количествах. Буквально взмолился парторг: 
– Скажи, Серёга, хоть два слова в подтверждение. 
– Работы будут вестись с двух сторон, – сказал я, – для бурения в море установят платформы, на суше – начнут строить дороги, стационарные посёлки, порты и аэродромы... И это серьёзно, дядя Андриан, только сам процесс обустройства Арктики – дело на десятки лет. 
– А стартовать будут с нашего района... – Он не задавал вопроса, он был уверен, что так и будет. 
Промолчал я тогда, зная, что их район пока остаётся запасным, хотя законсервированные буровые установки (времянки) стоят в море ещё с начала восьмидесятых годов прошлого века, и не так далеко от них, по Арктическим меркам. 

*** 

Надежда Ивановна многого не знала о жизни аборигенов в их гигантском по территории районе, хотя через потребкооперацию, которую возглавляла долгие годы, ей приходилось выезжать на побережье океана, добираться до самых отдалённых селений. Заготавливали у местного населения, прежде всего, рыбу, как морскую, так и озёрно-речную: сёмгу, кумжу, сигов... Но главные заготовки приходились, в основном, на оленеводство и охоту. Тут список оказался бы большим, всего и не перечислишь, хотя деликатесы давно известны: оленьи языки, вяленое мясо, строганина. 
Вечерами она с удовольствием слушала обитателей тундры, её интересовали их незатейливые рассказы об истории коренных северян, обычаях, о культовых секретах. Поскольку северные моря отделялись от суши не такими высокими, но скалистыми и обрывистыми горами, то по всей территории материковой тундры были разбросаны камни и валуны, от мелких россыпей до гигантских размеров. Местные называли их «сейдами», считали священными, и если их хорошо задобрить, то они помогут и в семейной жизни, и в рыбалке, и в охоте. Многие сейды носили имена умерших и погибших на промыслах людей, к ним приходили родственники, поминали ушедших, разговаривали с ними, как с живыми. 
Вот и Надежда Ивановна облюбовала на кладбище, рядом  с могилой мужа, старый, наполовину заросший мхом валун, и стала с ним мысленно беседовать. Она носила с собой сумку с толстыми холщовыми стенками, расстилала её на камень и удобно размещалась для небыстрого разговора. Рассказывала Андриану Николаевичу, всю жизнь звала его по имени-отчеству, как прожила два-три дня, а то и неделю, когда непогода заставляла сидеть дома, кто звонил, какие письма-открытки пришли на их адрес, кого видела на улице, что говорят люди о жизни в райцентре, на комбинате, в стране. Со стороны можно было наблюдать такую картину: на валуне, рядом с синей оградой могилы, сидит старая женщина, её глаза закрыты, направлены на озеро, голова медленно раскачивается вперёд-назад, губы шевелятся и что-то шепчут. 
К первой годовщине смерти мужа она стала общительнее с жителями, останавливалась на улице для разговора, а вскоре по совету юриста, подписала договор пожизненного содержания за счёт квартиры. Пришла знакомая ей женщина, Александра, бывшая работница детского садика. Договорились так: пока у хозяйки есть силы они не будут особо докучать друг другу, но воспитатель уже вышла на пенсию, жила с семьёй сына и тремя детьми, уставала, поскольку школьники, да ещё младшеклассники – оставались на ней. Она вечерами подолгу засиживалась у тёти Нади, пили чай, разговаривали, несколько раз, в непогоду, ночевала до утра. А вскоре все привыкли к тому, что с вечера и до утра Александру можно видеть у вдовы парторга: делала уборку квартиры, готовила обеды, сразу на два-три дня, стирала, в магазин не ходила, утром и до прихода родителей с работы дети по-прежнему были на ней. 

Арктический бум по нефти и газу почти не коснулся их района: все работы ушли на побережье Сибири и далее – на Восток. Но комбинат – ожил, государство очистило его от фирм – однодневок, продукция пошла и не только для космоса. И я, наконец, выбрался к тёте Наде, был недалеко в командировке. Все годы она помнила о нашей семье: удивительное дело, все открытки – поздравления к праздникам – писала сама, вспоминала только нам известные случаи из нашей далёкой молодости, цитировала комсомольских поэтов, обязательно упоминала мужа – Андриана Николаевича. 
Ещё нестарая женщина открыла дверь квартиры, выслушала меня, сказала: 
– Тётя Надя оставила записку, пишет, что ушла на кладбище, потому что я – припозднилась, у внука признали воспаление лёгких... Собираюсь за ней. Хотите, сходим вместе... 
– Можно, я схожу за ней один? Бывал здесь не раз... 
– Да, я знаю, она столько раз рассказывала о вашей семье. 
Опять разлив речушки, неширокие мостки положены аккуратно, от берега до берега. Подъём на плато перед озером преодолел быстро, значит, «дыхалка» ещё работает. «Господи, как летит время. У самого уже внучата...» – думал о жизни и вдруг заметил, что все трубы и ржавые таблички в начале кладбища спилены, по всей видимости, строят какой-то небольшой мемориал, стоят два короба для бетона, куском толи закрыты кирпичи и крафт-мешки, наверное, с банками краски. Дорога к озеру не расширена, видимо, не дают могилы, в основном, неухоженные: что тут сделаешь, если жизнь на Севере так и продолжается вахтовым методом. Или заветной мечтой: заработать за 15 лет на квартиру и уехать в южные широты. 
Озеро всё тоже, широченное, раздольное, только иван-чай ещё не цветёт, а в осоке, у берега, безбоязненно плавают какие-то птицы, юркие, живые, с хохолками на голове. У могилы Андриана Николаевича на скамейке сидит старушка, её глаза смотрят на озеро, но подойдя поближе, я понял, что они закрыты, а губы что-то шепчут. Она не видит и не слышит меня. 
Я стоял, оперевшись на приличных размеров валун, недалеко, в двух шагах от тёти Нади, и пытался разобрать её шёпот. Нет, ничего не слышно, кроме имени Андриана Николаевича, двух-трёх других незнакомых мне имён, слов «больница переехала...», «туристы, грязь и мусор...», «дачку подарила... учителю». И вдруг она замолчала, я не видел, открыла ли она глаза, но меня точно не замечала. Молчала долго, я уже хотел покашлять, назваться, прервать паузу. Как вдруг она запричитала совсем тоненьким голосом: «Эх ты, да милый мой... Ой да, Андриан Николаич, что ж ты меня-то бросил... Не забираешь к себе. Как я ус-таа-лаа жить-то без тебя...» 

Художник: Н. Гедранович.