Наймушин, мама Настя, Серёжка, Братск

                                  Посвящаю всем родителям нашей великой 
                                  многонациональной России, построившим 
                                  сибирские города в 50–70-е годы. 

Очень многих уже нет в живых, многих забрал и продолжает забирать ковид, осеняю себя летучим крестом и шепчу: «Пресвятая Богородица! Господи! Дай отдышаться нашему многострадальному, но воистину доброму народу. Мы, дети, внуки, правнуки первостроителей, помним, любим…

Начало сентября 1973 года… Камешки были разноцветными и очень красивыми. Почему-то много было таких камешков, похожих на алмазы, ими играли друзья Эдик и Серёжка прямо возле барачного крыльца. Барачные люди все свои, с ними ничего не страшно. Дети с нетерпением ждали родителей с работы, зная, что их матери сготовят чего-нибудь вкусненького, а на сытое брюхо и спится слаще. Сколько раз выходили мальчишки на дорогу, высматривая служебный автобус, но автобуса не было, а от пыли проезжающих по грунтовой дороге в основном бортовых машин лица мальчишек были грязными. Дорога была вся усыпана мелкими камешками, и друзья уже знали, что эти камешки называются «диабаз», об этом им рассказал дядя Игорь, работавший на правобережном камнедробильном заводе. Размазывая сопли по лицу своими худенькими ручонками, мальцы и вовсе становились смешными. Тётя Света по фамилии Шаблинская, глядя на детей, вынесла им два только что выглаженных платочка, засмеялась, весело говоря:

– Ну насмешили, чумазики. Давайте ко мне, хоть умойтесь.

Эдик с Серёжкой, перебивая друг дружку, отвечали:

– Нет, тёть Свет! Мы родителей ждём.

– Ну берите хоть платочки, ведь впрямь грязные, оботритесь хоть.

Мальчишки осторожно взяли чистые платочки и спросили:

– Мы же замараем их.

Тётя Света расплылась в улыбке:

– А то я не знаю! Для того и стирано.

Друзья стали утираться платочками, но жалели их и тётю Свету, которой опять придётся затевать стирку, и они как-то боязно-бережно утирались.

Тётя Света жила с дядей Колей, и у них была маленькая дочурка. Что бы ни говорил дядя Коля, он обязательно добавлял диковинное слово «понеже». Что это слово означало, никто не задумывался, но все смеялись и специально ждали, когда он снова его произнесёт. Рассказчик не заставлял себя долго ждать, и оно тут же и звучало, и снова раздавался добродушный смех. 

Тётя Света махнула на мальчишек рукой:

– Экие вы упрямцы! Не хотите, значит, с мылом из умывальника умыться? А мыло-то у меня с красивыми картинками. Ну ждите родителей, и взаправду долго нет чего-то, неужто что случилось.

И вот наконец служебный автобус с надписью «Львов» приехал. Из него вышли мама Серёжки, Анастасия, приехавшая строить Братск из Горьковской области, папа и мама Эдика, тётя Нина и дядя Володя Карпеченко (они были родом из далёкой Брянщины), дядя Володя, по прозвищу пан Величинский, прибыл из Украины, из города Днепропетровска, дядя Вася Сивохо с женою Полиной по фамилии Поленок, дядя Толя Филипчук с женою Анной, а вот про тётю Любу с дядей Витей и тётю Русю с дядей Зиновием мама Сергея, Настя, говорила, что они марийцы и что именно на Родине марийцев в 1943 году будущий начальник Братскгэсстроя Иван Иванович Наймушин ввёл в эксплуатацию ГЭС. Многие вышедшие из служебного автобуса работали на огромном заводе железобетонных изделий, который называли коротко КБЖБ, но были и работавшие на других предприятиях. Просто на служебных автобусах было легче добираться до дома, и добрые водители подвозили всех, кто желал, причём не за деньги подвозили, просто так было заведено. Только пан Величинский в бараке был родом из города Днепропетровска, остальные приехали на всесоюзную стройку из деревень, и теперь, зарабатывая большие деньги, помогали своим родителям, отсылая переводы по почте. Но бабушка Серёжки не тратила эти деньги из далёкого города в Сибири, до которого, по бабушкиному разумению, «страх сказать, цельных пять тысяч километров пути». Она завёртывала их в платочек и относила в амбар, открывала старинный сундук времён царя Ивана Грозного, а может, и ещё древнее, и прятала деньги за платки, которые ей надарили её дети, уехавшие строить далёкий сибирский город Братск. Бабушка не раз, кивая головою, улыбаясь и наворачивая на букву «ц», говорила: «И зацем мне сэсто платков, ну бедовые у меня дети, цудаки». А про царя Ивана Грозного и святого Серафима Саровского рассказывала внуку бабушка Татьяна Ивановна Данилина, что они были в их старинном селе Леметь. Когда Серёжка с мамой приезжали в деревню, Татьяна Ивановна всегда пыталась отдать эти деньги маме Насте, а та злилась и кое-как уговаривала бабушку оставить сибирские деньги себе. На берегу деревенской речки стоял железный крест, в этом месте замёрз сын шофёра Василия по прозвищу «Цадока», и когда местные мальчишки показали это место Настиному сыну по прозвищу «Данилин», он удивился, пожалел парня, который не дошёл до дому, и подумал: «Ой, наверно, мамка у него плакала». У бабушки Татьяны Ивановны была корова по кличке Красотка, и бабушка, не понимая, как это её дочка в каком-то Братске без коровы выживает, вздыхая, говорила: «Мальцонке-то плохо без парного молоцка, без яицка, намо цай тижало, в Сибирь укатила, да сыноцка родила, храни Христос…»

В их шестнадцатикомнатном бараке не все работали на КБЖБ, слишком огромадная стройка развернулась в Сибири. Жили в бараке и Белобородовы, Бутылкины, Костенко, Виноградовы, Боханские, а ежели брать другие, рядом стоящие бараки, то каких только фамилий там не было: Кузевановы, Горловы, Ермашкевич, Кандауровы, Хрусталёвы, Павлиновы, Клаузеры, Матвеевы, Кувановы, Сидорчуки, Ивановы, Калашниковы… Один бывший военный, по имени и отчеству Гурий Иванович, живший в соседнем бараке, не раз в выходные дни под хмельком говорил бараковским мальчишкам и девчонкам:

– Братск – это словно целых три армии переброску делает и окапывается на месте, только – на века.

В своих домах жили в основном местные жители, перевёзшие свои дома из зоны затопления. Фамилии у них были следующие: «Бурнины, Фёдоровы, Погодаевы, Московские, Дубынины, Чупины, Черемных… История сибирских деревень богата и воистину велика, об этом написано в двухтомнике автора Шерстобоева В. Н. «Илимская пашня». А ещё интересно, что этих местных жителей все называли бурундуками. Кроме частных домов, приезжие люди строили времянки-засыпушки или брусовые жилища, двухэтажные восьмиквартирные деревянные дома, бараки – люди были крепкой закваски и строили, кто как умел, кто во что был горазд…

Быстро стало известно о том, почему автобус опоздал, потому, как было перекрыто движение через Братскую ГЭС – хоронили легендарного начальника легендарного Братскгэсстроя Ивана Ивановича Наймушина, разбившегося на вертолёте. Хоронили внизу, у плотины Братской ГЭС. Народу собралось столько, что не сосчитать, казалось, что весь Братск пришёл проститься с любимым руководителем, в город приехали высокие начальники. Было самое начало сентября 1973 года. Все жалели Ивана Ивановича, говорили, что он любил рабочий класс не на словах, а на деле, с каждым здоровался за руку, не брезговал. Свои высокие государственные награды никогда не носил, был строг к начальствующему составу и очень добр к рабочему классу. Стремительно и фантастически быстро в этом суровом сибирском краю, где месяцами стояли морозы под сорок и выше, строились заводы, панельные дома, дороги, трубы укладывали намного глубже в землю, чем было принято, что впоследствии оказалось наиважнейшим и правильным решением сибиряков. Свидетельством тому была одна из самых крупных в стране строительная организация – Братскгэсстрой. Первостроители получали новенькие квартиры. И ещё Серёжка Данилин знал от мамы и родного дяди Серёжи, что даже во время Великой Отечественной войны Иван Иванович Наймушин построил новую ГЭС и восстанавливал разрушенные фашистами гидроэлектростанции для всей нашей огромной необъятной страны. И совершенно точно, что похоронили внизу у плотины Братской ГЭС воистину Великого ЧЕЛОВЕКА…

А потом как-то быстро-быстро наступила зима. Из-за сильных морозов дети, бывало, не ходили в школу, и мальчишки, так как центральный барачный коридор был большим, устроили там футбол. Было это удобно ещё и тем, что не надо делать ворота, потому как с двух сторон были узкие коридоры, и забить гол в такие ворота было не просто… Каждый выходной дядя Володя, отец Эдика, брал друзей в баню, потому что в бараках не было даже крана с водой. Эдик с Сергеем приносили воду в барак с колонки в десятилитровых вёдрах. Силёнок было ещё маловато, по дороге отдыхали, поставив вёдра на землю, и, расплескав немного воды, мальчишки жалели, что вода расплёскивается, учились у старших, как правильно колоть дрова, и переживали, что быстро выдыхаются. Здание бани было сделано из толстенных железобетонных стен и казалось мальчишкам крепостью. В Серёжкином воображении вставала картина боя: казалось, подкати к окну пулемёт, разбей окно, и, как Чапаев, стреляй. Он рассказал об этом Эдику, тот поддержал друга. Любили мальчишки после бани зайти в буфет и выпить вкусного лимонада с красивыми пузырьками, а потом эти пузырьки булькали в пузе, так казалось Серёжке. Лимонад же производили в Братске очень вкусный. После бани друзья бежали к бараку, в котором жили, но до него было ещё далеко, поэтому дядя Володя отстал от них. И мальчишки, которые жили в двухэтажных деревянных домах с отоплением, окружили Эдика с Серёжкой и побили, но не сильно, и вскоре разбежались. Побитые друзья с обляпанными от ударов снегом пальтишками, уже не торопясь, шли к своему бараку, и Серёжка, так как был старше Эдика на год, вдруг сильно пожалел друга и сказал:

– Эдик! Я наш секрет храню.

Друг понимающе улыбнулся… Как-то летом друзья сидели на ветках тополя и наблюдали за жизнью детского садика, в который ходили до школы. Вдруг ветка, на которой сидел Эдик, хрустнула и сломалась, и мальчишка полетел вниз, но полёт его был микроскопическим, потому как внизу совсем рядом росла ветка покрепче, и Эдик приземлился задним местом на спасительную ветку. Друзья посмеялись и решили, что никому об этом рассказывать не будут. Однажды был забавный случай в садике, который располагался рядом с бараками, – Эдик пришёл забирать Серёжку из садика. Воспитатель рассмеялась:

– Ты же, Эдик, на год младше Сергея, а пришёл его забирать.

Вскоре воспитательница увидела тётю Нину, и всё поняла. Барачные люди помогали друг другу буквально во всём. Вот и в этом случае мама Настя попросила тётю Нину забрать из садика Серёжку.

 Эдику и Серому нравилась девочка Светка Ермашкевич, и вот однажды утром она прибежала в комнату, где жила семья Карпеченко, и громко проговорила:

– Я дойго, дойго спая, я яно, яно встая.

Тётя Нина, мама Эдика, улыбнулась и ответила:

– Ты корова, я корова, оба мы «му-му», только я тебя, корова, отчего-то не пойму.

Обо всём этом думал Серёжа, когда говорил Эдику, что секрет хранит. Друзья пришли в родной барак из бани, вслед за ними пришёл и дядя Володя, но зоркие и умные мамочки сразу догадались, что с их сыновьями что-то случилось. Тётя Нина стала поругивать дядю Володю за то, что отстал от детей. Мальчишки ничего не сказали, и вскоре все дружно пили чай и ели очень вкусные горячие пирожки с капустой, которые жарила мама Настя.

На следующий день Серёжка уже стоял в воротах с клюшкой, его команда была намного сильнее соперников. Ведь в команде играли Юрка Арбузов, Мишка Павлинов, Олег Бутылкин, Коля Погодаев, рыжий Валера, Вадик Костенко, Сидоров, Сидорчук и Эдик с Никитой. Одни играли, другие заменяли их, давая отдохнуть, но играть всем хотелось нестерпимо. Серый даже заскучал в воротах, любуясь на солнышко, которое несмотря на мороз, обжигало лицо. А мысли мальчишки что? Они уж разбег взяли: «Эх, тётя Галя! Сколько Вадик Костенко, друг его закадычный, меч делал из полена, красивый получился, Олег Бутылкин на ручке рисунок вырезал ножом, что он обозначает, мальчишки не знали, но видели такой рисунок в одном фильме про индейцев, ох и здорово же у Олежки получилось. Нож с красивой наборной ручкой Олег выменял у химиков за пять пачек чая. Столько стараний! А мамка Вадика взяла и сожгла меч в печке – по ошибке, говорит, бросила. Эх, взрослые! Ну что, детьми вы что ли не были, ну почему так-то?» Перед игрой они с Вадиком нашли в шифоньере кисель в пачках и тут же сгрызли его, таким вот образом подкрепившись перед игрой. Из соседнего барака звучала из проигрывателя пластинка с песнями: «Хочешь я стану дождиком», «Мамина пластинка». Музыка звучала из окошек, где жил Мишка Павлинов. Одно было непонятно Серёжке: на улице мороз, а у них форточка открыта. Вот они с мамкой топят, топят печку, и всё быстро выстывает, а у них открыта форточка, но музыку слышно лучше. Ох уж этот Мишка! Серёжка вспомнил, как вчера вечером, когда они с дедом Василием пошли в холодный барачный туалет, Мишка взял и ударил его клюшкой по руке. Эх, и больно же было! Хорошо, что дед, приехавший мирить маму с отцом, заступился за внука и посоветовал на отбитую руку пописать. Рука и вправду быстро зажила. Вскоре одноклассник Сергея, Андрей Захаров, занимающийся в секции бокса, предложил Серёжке заняться боксом. Взяв с собою кеды, мальчик отправился на занятия боксом, но по дороге развернулся и пошёл обратно в барак. Так занятия боксом для него были закончены.

Летом в бараке все мужики играли в карты на деньги, только дядя Толя Филипчук не играл – не по душе были ему карты. Был он инвалидом и недавно купил машину «Запорожец», по выходным катал на нём барачных детей. Карточная игра называлась «храп», мужики много курили разных сигарет и папирос, особенно папиросы «Север», «Беломорканал». Эдик с Серёжкой как-то достали пачку сигарет и тоже пошли курить, получалось у них плохо, то и дело они плевались и кашляли, а из глаз текли слёзы. Олег Бутылкин курил уже словно взрослый, и друзья хотели тоже научиться. Олег говорил мальчишкам, что надо затягиваться изо всей силы, аж по самые яйца. Виталист из соседнего барака тут же рассказал всем, что мальчишки курили. Мама Настя, узнав об этом, взяла полено и раза два ударила Серёжку по заднему месту. Эдику было хуже, отец, дядя Володя, заставил сына искурить целую папиросу «Беломорканал», а потом велел выпить кувшин воды. Эдик долго после этого блевал и решил больше не курить. Серёжка на следующий день увидел Виталиста, подбежал к нему и врезал по морде, обозвав предателем. Отчим Виталиста дядя Миша был хромоногим, но, увидев, как Серый врезал его пасынку, быстро похромал за Серёжкой. А Сергей, убегая, обозвал дядю Мишу хромоногим. Через несколько дней дядя Миша подкараулил обозвавшего его мальчишку на крыльце барака и стал бить. Тётя Нина, мама друга Эдика, стала кричать и заступаться за Сергея. И в эту минуту появилась мама Настя. Она схватила валяющийся на улице кирпич и ударила дядю Мишу по голове, говоря в его адрес матерные слова. Приехала милиция, и забрали дядю Мишу. На следующее утро сын хромоногого Мишка громко кричал на весь двор:

– А папку-то отпустили из тюрьмы, он борщ дома ест. В милиции у него брат дядя Вася работает. Мама Настя повела Серёжку в здание морга, чтобы снять побои, был там такой кабинет, но вскоре выяснилось, что если у кого-то в милиции работает родственник… Словом, хромоногий дядя Миша остался на свободе. Мама Настя по-шукшински махнула рукой на это дело, хотя, конечно, позлилась немного. Тётя Нина, поглядев на Настю, сказала:

– Ох, отходчивый наш народ.

В то время в Братск приезжали многие иностранные гости: легендарный Фидель Кастро, знаменитый певец Дин Рид, американский политик Уильям Аверелл Гарриман и многие, многие другие. В магазинах стали продавать кубинские сигары, стоила такая сигара целый рубль. Мужики, попробовав эдакую невидаль, сильно кашляли, говорили, мол, «крепучая падла». Потом кто-то подсказал, что курить сигару взатяг, как это делали мужики, не надо, а нужно просто пускать дым. Но мужики, строящие Братск, пускать дым не желали, им хотелось курить именно взатяг – отчаянные и крепкие были мужики, с такими не забалуешь. Эдик с Серёжкой видели, как ребята постарше: Юрка Арбузов, Коля Погодаев, Мишка Павлинов – курили эту кубинскую сигару, от неё шёл приятный аромат. Живший в соседнем бараке Сергей Никитин был старше Серёжки на год, а Эдика – на два. Отец у него когда-то ходил по морям и океанам. На стене у них висела его большая фотография, на голове была надета капитанская фуражка, а во рту красовалась курительная трубка. Папка у Никиты был хорошим, но в молодом строящемся Братске было всякое. Народ приезжал на стройку разный, в основном деревенские, но были и отсидевшие срок в тюрьме – тюрем по Сибири немало. Снабжение едой и одеждой в Братске на тот момент было отменным. Однажды отец Никитина Сергея купил себе красивую кожаную куртку, но его встретили двое с ножом и отобрали обновку, взамен дали старую. Об этом своим друзьям рассказал Серёжка, по прозвищу «Никита». Вскоре его отец трагически погиб в ДТП. Люди говорили, что потерял устойчивость кран, и это на трассе, на скорости. Стрела стала болтаться, перекрывая, словно шлагбаум, всю дорогу. Движение огромное, возникла угроза жизни для других шофёров, и отец Сергея свернул в кювет. Люди говорили, что не о себе он в тот момент думал, а о том, чтобы никто не погиб, а ещё говорили, что тем самым папа Никиты совершил настоящий подвиг. На похороны собралось много народу, Серёжка, поглядев на это, загрустил, пошёл в свою барачную комнату и включил телевизор «Берёзка». Шёл художественный фильм «Всадник без головы», ему стало жутко, и он выключил телевизор. Снова выскочил на улицу. Вдруг множество грузовых машин стали громко сигналить – это провожали в последний путь батю Никиты…

Однажды у Никитиных Серёжка с Эдиком попробовали вкусную еду: их друг дал им отведать холодца с горячим картофельным пюре. Сам при этом громко приговаривал:

– Вкусно же, вкусно.

Эдик с Серёжкой жевали и мотали головами, подтверждая слова друга.

Серёжка рос без отца. Так и не помирил мамку с папкой дедушка Василий, и потому мама часто брала сына с собою на работу. Анастасия Андреевна работала бетонщицей, выучилась на крановщицу и теперь ловко управляла рычагами крана. А Серёжка, когда наступала ночь, спал прямо в кабине. Мать заботливо подстилала ему новенькую телогреечку. В большом цеху было тепло, при огромных температурах в специальных камерах изготавливались железобетонные панели, из которых были построены города: Братск, Усть-Илимск, Железногорск и много-много других по всей стране. Серёжка в те часы был счастлив, ведь ему не надо было ночевать одному в барачной комнате. В огромном цеху было тепло, вокруг ходили рабочие, и мальчик думал: как хорошо, что столько людей вокруг, каждый что-то рассказывает, весело вместе-то. Вон идёт мужик в рубахе в клетку, рассказывает анекдот про Чапаева, который Серый уже знает, ему Вадик Костенко рассказывал. А Анастасия Андреевна ставила рядом с горячими камерами банку с водою, насыпала туда пшена или гречки, а когда и просто очищенную картошку, словом, получалась еда, и Серёжка удивлялся маминой изобретательности. Каша или картошка в таких банках казались мальчишке вкуснее и напоминали чем-то бабушкину еду в деревне. Однажды при выходе из цеха мастер протянул маме Насте красненькую бумажку – деньги с изображением дедушки Ленина. Это было накануне праздника – Дня Великой Октябрьской социалистической революции. Потом мастер снова окрикнул маму Настю:

– Да погоди ты! Ух, быстрая какая! На вот значок тебе – «Ударник социалистического соревнования», носи, заслужила. Правда, Настя, от души поздравляю!

У Анастасии были уже награды и от Братскгэсстроя. Женщина застенчиво улыбнулась и сказала:

– Спасибо!

А сынишке, когда они немного отошли от мастера, улыбнувшись, бодро сказала:

– На праздник к дяде Серёже пойдём, брату моему. Накупим еды вкусной – заработали.

Сын шёл, шмыгая носом, и вдруг, зажав пальцем одну ноздрю, решил высморкаться, как это делали все бараковские мужики, но у него ничего не вышло. Тогда он, отпустив палец, зажал другую ноздрю, но снова ничего не получилось. Мама Настя шла, наблюдала за сыном и смеялась, а Серёжка думал: вот мамка-то у меня какая! Ведь устала же, знаю: подёргай-ка всю смену рычаги на кране, а смеётся. Я хоть и спал в кабине крана, но просыпался и видел, как она работает. И как взрослые терпят, спать не хотят? А мама, поговорив с рабочими, стоящими внизу, тут же на меня глянула, на месте ли её сокровище. Да чего волноваться-то? Не украдут меня, я ж в кабине с тобой. Ох уж эти женщины!

Серёжка тогда ещё не понимал, какое это счастье, что мамочка у него неунывающая, жизнерадостная женщина, что ему очень повезло в жизни, но уже прекрасно понимал, как хорошо, что у мамы есть брат дядя Серёжа, к нему можно пойти в гости, там много еды и не надо топить печку.

Однажды летом, когда Серёжка с мамой возвращались на служебном автобусе на правый берег реки Ангары, водитель автобуса громко сказал:

– Вон, кажись, барачные сараюшки горят. Хоть бы они вообще сгорели.

В сарайках люди, жившие в бараках, хранили дрова, велосипеды, мопеды, мотороллеры, мотоциклы, лопаты, топоры, колуны, кто-то даже держал собак для охоты, приделывая к сараю специальные, сделанные из железной сетки домики. Умудрялись держать свиней. Железные кровати уже начали заменять диванами, но выкидывать их было жалко, поэтому их тоже хранили в сараях. Услышав слова водителя, сильно встревоженные люди, ехавшие в автобусе, на полсекунды замолчали, зато потом отборным матом откостерили водителя так, что лицо у него стало малиново-красным. Вдалеке стоял огромный дым от пожарища, всё небо заволокло чернющей тучей, но дождя и ветра не было. Видимо, где-то далеко шёл дождь, и кто-то в автобусе сказал, глубоко вздохнув:

– Эх, ливанул бы щас дожжик.

Когда подъехали к баракам, а стало быть, к месту сильнейшего и масштабного пожарища, все мигом выскочили из автобуса. Но Серёжка ещё успел запомнить слова водителя автобуса:

– Слава Богу, не убили меня, дурака. Язык как помело, всю жизнь страдаю.

Горело сразу несколько длинных сараев. Такого сильнейшего пожара доселе никто не видывал. Если бы посчитать площадь пожара, то вышло бы больше футбольного поля. Вспыхивал один сарай, и огонь тут же переносился на другой сарай и дальше. Повезло всё же, что не было ветра. Тогда тайга была ещё не вырубленной, могучие сибирские сопки радовали глаз людской своей неповторимой красотою, потому ветра были редкостью. Лес, словно воин, защищал сибиряков от ветров: зима была как зима, лето как лето. Сараи находились вблизи от бараков, люди, выбравшись из служебных автобусов, бросились вытаскивать вещи из бараков. И вот уже весь вспотевший, взволнованный и уставший от перетаскивания вещей Серёжа сидит прямо на улице, на своей железной кровати, на которой стоит чёрно-белый телевизор «Берёзка», а в голове его одна за другой мелькают горькие мысли: «Ох, мамка, мамка, зарабатывала, зарабатывала на холодильник, шифоньер, зимнюю одежду, а теперь всё может сгореть! Если мамина железная кровать сгорит, мы с ней на моей кроватке-то не поместимся, а пол в бараке и летом холодный, если на полу спать, простынет мама. А если барак наш сгорит, где жить будем? Придётся бабушке нам одежду высылать – голым ходить не будешь. Бабушка снова будет ругать Сибирь и звать нас вернуться жить в деревню». У друга Эдика есть папка, дядя Володя, потому они с тётей Ниной уже вытащили вещи из своей комнаты, теперь дядя Володя помогает маме Насте вытаскивать холодильник, небольшой, но тяжёлый. Серёжка смотрит, как пан Величинский с женою Дусей вытаскивают диван, ставят на него телевизор, по которому зимою Серёжа смотрел и слушал красивого певца Юрия Гуляева, исполнявшего песню про Юрия Гагарина. Быстрее всех вытащили вещи Бутылкины – у этой семьи было пять мальчишек. Маму их звали Машей, а папу – Геннадием. Парней-то у них пять, но старшего звали Юркой Арбузовым. Все говорили, что дядя Гена взял тётю Машу в жёны с ребёнком, а потом и своих четверых заделал. Высокий мужик Алексей Боханский, который однажды, выпив лишнего, упал возле комнаты, где жили Анастасия Андреевна с сынишкой, и напугал немного маму Серёжки, тоже теперь помогал людям. У него на голове повязка, словно он раненый партизан. Дядя Лёша пытался спасти свой мопед, но ничего не вышло, дядя Володя Карпеченко оттащил его от сарая – и хорошо сделал, ибо вскоре раздался сильный взрыв от бачка с бензином. Но Алексей всё же успел обжечь голову, и тут же кто-то из сердобольных женщин перевязал его. Кто– то рядом кричал, что нельзя ожоги перевязывать, но слушать советы было некогда. Дядя Витя с женою Любой, которых мама Серёжки называла про себя марийцами, всё из своей комнаты повытаскивали и теперь помогали вытаскивать вещи дяде Зиновию с тётей Русей, тоже марийцам, очень скромным, добродушным, открытым, хорошим людям. Словом, все друг другу помогали. Сергей, как и все мальчишки, любил фильмы про войнушку, и теперь, глядя на то, как бараковские люди, которых он знал, со всех окрестных бараков вытаскивают вещи на улицу, сильно волновался. Это всё напоминало ему какой-то военный фильм, но какой, Серёжка не успел вспомнить – Вовка Бутылкин (недавно победивший его в уличной драке, за которой наблюдали взрослые из двух бараков и что-то кричали, после чего Олег Бутылкин пожалел Серого и разнял мальчишек) громко крикнул:

– У пана Величинского свиньи горят!

Паном Величинским прозвала дядю Володю мама Настя. И теперь все его так называли. Этот добрый и большой дядя всегда, когда опаливал свиней, раздавал барачным детям опаленные уши и хвосты, дети ели и хрустели, их радости не было предела, опаленное ухо поросёнка переходило из рук в руки, все хотели попробовать вкусные хрящики. Дядя Володя держал несколько свиней в сарайке. Сарай загорелся, и хозяин успел выгнать ещё совсем небольших свиней на улицу. Было их шесть, и они, возбуждённые происшествием, громко визжали. Но почему-то, постояв немного на улице, свиньи снова очень быстро и дружно забежали в горящую сарайку. В этот момент крыша сарая обвалилась, и свиней накрыло горящей крышей. Пожарники, бросив лить воду на другие сараи, стали тушить сарай пана Величинского и на время сбили пламя. В этот короткий миг дядя Володя с другими мужиками, быстро разобрав завалы с помощью ломиков и топоров, из ещё горевшего сарая, вытащили всех свиней. Свиньи лежали уже не– живые, дядя Володя говорил мужикам спасибо и обещал угостить мясом. Глядя на своих свиней, пан Величинский, весь вспотевший и грязный, говорил:

– Эх, родненькие, не успел я вас вырастить, не уберёг.

Жена его Евдокия, жалея мужа, вытирала ему полотенцем лицо. Величинский быстро понял, что свиней и опаливать-то не надо. Стал рубить мясо. Барачные люди, сплочённые одной бедою, стали тут же покупать мясо и побежали в магазин за водкой, но магазин был уже к тому времени закрыт. Выручило то, что у каждого была припрятана бутылочка, так уж жили люди бараковские. Но мужикам, которые помогли вытащить свиней, дядя Володя дал мясо бесплатно и от души благодарил. Вскоре мясо было продано. Дух поджаренной свеженины шёл по всей барачной округе, люди с горя пили водку и думали о том, что надо снова заготавливать дрова на зиму. Всех быстрее съели свеженину Бутылкины, и уже сытые и довольные, все пять братьев носились по бараку. Серёжка с Эдиком и Вадиком Костенко тоже с аппетитом ели свеженину. Она была какая-то слегка липкая. Дядя Володя говорил:

– На выходные пойдём в баню. Вон какие все вонючие. Настанет время, переедем в панельные дома, зря мы что ли эти панели производим.

Эдик с Серёжкой мечтательно подумали о бане. Пан Величинский разлил всем по полстакана водки и заговорил:

– Да, не думал я, что вот так летом свеженинки попробуем.

Его жена тётя Дуся, работавшая продавцом в Осиновском магазине, в котором было бамовское снабжение и куда доставлялись дефицитные продукты, сказала:

– Ты бы поменьше, Володя, водки-то наливал, завтра всем на работу.

Мама Настя поддержала подругу:

– Ты что, пан Величинский, делашь, упадём щас, камедный ты.

Все засмеялись, а дядя Володя спокойным голосом сказал:

– Вы что, мои родные! Это же свеженина, мы завтра как огурчики будем, никто и не заметит.

Дядя Володя, отец Эдика, оживился:

– Ага, не заметят, мы как тухлая копчёная колбаса все. Пока вытаскивали вещи, запарились, а потом ещё затаскивали.

Серёжка тут же вспомнил, как дядя Володя помогал маме Насте уже затаскивать их маленький, но тяжёлый холодильник. Хорошо, что бараки не сгорели, мамочкина кровать цела, и ей не надо будет спать на холодном полу. Ой, какой холодный пол! Если бы бараки сгорели, наверно, пошли бы жить к дяде Серёже.

Тётя Нина весело затараторила:

– Ну скажите, мы такое светопреставление все пережили, ну как тут не выпить? А свеженина и вправду питательная, не бойтесь, все выйдем на работу.

Пан Величинский взял аккордеон и стал красиво играть. Никто в барачной округе не мог так играть, как дядя Володя. На звук аккордеона к ним в комнату ввалились дядя Зиновий с тётей Русей, дядя Витя с женою Любой, дядя Валера с женою Лидой, Бутылкины, Виноградовы, Хрусталёвы и кто-то ещё. До танцев дело не дошло, и далеко не всем хватило табуреток, хотя многие принесли их с собою. Было очень тесно в одной комнате, но люди, встревоженные одним горем, вовсе не замечая эту самую тесноту, выпили горькой и поговорили о жизни. Спать улеглись далеко за полночь. Но утром все дружно поднялись и вышли на остановку, которая находилась рядом с бараком. Гурий Иванович спешил с помойным ведром к специальному месту для слива отходов и боялся опоздать на работу, но в душе с радостью вспоминал свеженинку. Все хотели спать и дружно зевали: женщины закрывали рот рукою, мужики же отрыто зевали. Пан Величинский стоял бодрый, утром он вышел на крыльцо, потянулся, с голым торсом сбегал на колонку и попросил подержать рычаг колонки пришедшего за водой Геннадия Бутылкина, скинул кирзовые сапоги, портянок на ногах не было, он предусмотрительно решил намотать их позже, затем снял штаны, оставшись в семейных трусах по колено. Протянул штаны Геннадию, сказав, чтобы подержал, сам присел, и под сильным напором ледяной ангарской воды громко кряхтел от удовольствия. Другие же бараковские люди, глядя на этот ледяной душ, ёжились, и одна женщина завистливо сказала:

– Вот здоровенный мужик, не то что мой.

Её муж, стоявший рядом, недовольно говорил:

– Тебе лишь бы попрекнуть. Да, не полезу я под струю колонки. Простыну, а ежели полезу, на больничный пойду после, а ты первая потом скажешь: получку давай. Злая ты, Нюра.

И вот пан Величинский громко провозгласил:

– Ну, кто болеет с похмелья? Не должны вы, дорогие мои заводчане, болеть, свеженинку же ели, пользительна она шибко рабочему классу.

Сразу несколько голосов поддержали слова дяди Володи, говоря примерно следующее:

– Хороша свининка-то. Ух, хороша! Под это дело водки не хватит, всё питательно и вкусно. Спасибо, пан Величинский, не думали, что такой закусон будет – беда и радость рядышком ходят, ей-ей, так.

Дядя Валера Белобородов, работавший на большом тракторе, добавил:

– Ну и Настя! Придумала же – этакого детину паном Величинским назвать.

Все дружно засмеялись. Подошёл служебный автобус, все сели и невольно повернули свои взгляды в сторону сгоревших сараек. Лица враз стали грустными, надо было снова заготовлять дрова на долгую, долгую зиму…

Рано утром в комнату к Серёжке постучал друг Вадик Костенко, и они пошли к сгоревшим сарайкам. Кругом, словно после войны, валялось огромное количество головешек, всё окрест тлело, словно после бомбёжки, картина была жуткой и страшной. Там и увидел обугленную раму своего велосипеда «Салют» Сергей. Этот велосипед с красивой изогнутой рамой, с красными колёсами подарил ему его двоюродный брат Володя, сын дяди Серёжи, но толком Серёжка и не успел на нём покататься, только один раз влепился в забор, да так, что искры из глаз посыпались, и вокруг бараков несколько раз проехал. Вадик же показал раму своего «Школьника». Подбежавший к ним Эдик повёл друзей к своему сараю, там они увидели раму от дяди Володиного «взрослика». В сарае дяди Зиновия стоял сгоревший мотороллер и сгоревший дяди Витин мопед, рамы их были чёрными. Когда во время пожара эта техника взорвалась, было жутко всем окружающим, и пожарным пришлось помимо тушения пожара отгонять людей подальше. Но люди всё равно бежали на место пожара, чтобы хоть что-нибудь спасти, но спасти было уже ничего нельзя. Пан Величинский успел вытащить вполне съедобных свиней только потому, что пожарные все силы бросили на его сарай, но если бы они промедлили хоть на минуту, то от свиней остались бы одни головешки, ибо крыша сарая вскоре вспыхнула вновь. К мальчишкам подбежал Генка Бутылкин, самый младший среди Бутылкиных, названный в честь отца и удивлявший всех своим сходством с родителем. Он ел какую-то большую конфету и говорил:

– В магазине шоколадные конфеты продают, а внутри вафли, эх и вкусно.

Вскоре все бараковские дети ели эти действительно очень вкусные, большие конфеты. Деньги у детей, хоть и небольшие, всегда были. Утром почти каждый бараковский мальчишка и девочка, собравшись с друзьями, шли в тридцать третью столовую. Не только в этой, в каждой столовой Братска очень вкусно кормили, просто тридцать третья столовая была совсем рядом. У каждого в кармане лежал один рубль: работавшим в три смены родителям не всегда хватало времени приготовить детям еду, так как работа была тяжёлая и требовала отдыха. От рубля всегда оставались деньги, на эти остатки и купили дети по большой конфете с вафлями, а у кого не хватило мелочи, те купили большую конфету на двоих, поделили по-братски и были рады. Потом дети стали собирать бутылки-чебурашки, чтобы сдать их в пункт приёма стеклотары и на вырученные деньги отправиться в детский кинотеатр «Октябрь». Кто-то из Бутылкиных говорил, что на такую пустую бутылку можно купить полбулки хлеба, а на кино надо ещё пособирать, потому что в кинотеатре есть буфет с вкусным лимонадом и булочками. Этих самых «чебурашек» мальчишки насобирали довольно быстро, валялось их вокруг полно. И был у них в этот день и кинофильм с огромным экраном (показывали фильм-сказку «Руслан и Людмила»), и лимонад с булочками, а Олег Бутылкин даже купил себе кусочек тортика, на котором были красивые грибочки. Когда он съел его, Серёжка спросил:

– Ну как, вкусные грибочки, Олежка?

Олег был старше Серёжки на два года, но в нём была какая-то врождённая жизненная стойкость: что бы ни случилось, он стойко держался, словно был давно взрослым, и редко улыбался. Но теперь, жалея Серёжку, улыбнувшись, сказал:

– Маленький ты ещё, Серый, это же не настоящие грибы. Настоящие мы в августе и сентябре наберём, с картошкой нажарим и наедимся. За лесные грибы деньги платить не надо, они бесплатно растут.

Фильм «Руслан и Людмила» в детском кинотеатре «Октябрь» показывали десять дней, и все эти десять дней дети ходили на этот фильм. Им нравился сильный богатырь Руслан, красавица Людмила, то, как били врагов наши воины, смеялись над Черномором, и никому не надоело ходить на один и тот же фильм десять раз.

А вечером была как всегда долгожданная встреча с родителями, которых привозили служебные автобусы. «И как всё же это хорошо, что остановка прямо возле бараков», – думали дети. Жизнь есть жизнь. Прошло совсем немного времени после пожара, а дядя Зиновий Сотников уже купил своему сыну Игорю новый велосипед, и вот худощавый Игорь, который не выговаривал букву «р», едет на велосипеде и поёт:

– Этот День Победы пояхом пьяпах. Это пьяздник… Это ядость…

Люди, стоящие на крыльце барака, громко смеются, Игорь снова поёт, и люди снова смеются. Прокатиться на велосипеде выстроилась целая очередь мальчишек и девчонок – велосипеды у всех сгорели, и все жадно ждут своей очереди. Тётя Руся, глядя на сыночка, поющего знаменитую песню, всплеснув руками, сказала:

– Вот поглядите, люди, дома и пельмени, и котлеты, кормлю, кормлю его, а он худющий – весь в отца.

Дядя Зиновий, обращаясь к жене, расплылся в добродушной улыбке:

– Не переживай, Руся! Вырастет и жирком обрастёт. Чего ты?

Тётя Руся очень любила мужа и, улыбнувшись в ответ, сказала:

– Пойдем, Зиновий, есть. Пельмени быстро остывают. Дочка Светка у нас –молодец, уже поела.

Вскоре Зиновий с женой Русей дружно уплетали пельмени со сметаной. Так как были они родом из марийской деревни, то очень любили сметану и молоко. Со всех местных колхозов везли в молодой, но уже легендарный и красивый город Братск молочные продукты. Летом молоко поступало в пионерские лагеря, и Игорь, порадовавший своим неповторимым исполнением песни барачных жителей, совсем недавно вернулся из пионерского лагеря и увлечённо рассказывал родителям о том, как ему понравилось в лагере, и о том, что к ним приезжали настоящие артисты. Зиновий Сотников был ростом под два метра, работал шофёром, жена же его Руся росточком была очень маленькой, работала маляром. Купили они проигрыватель с пластинками, и вот уже в который раз по всему бараку звучала песня: «… Вся жизнь впереди, надейся и жди». Весёлые и жизнерадостные это были люди.

Наступила осень, и к дяде Вите с его женою Любой приехал вернувшийся из армии Юра, тоже мариец, – был он им каким-то родственником. Серёжке было интересно смотреть на солдатскую форму. Он специально заходил в гости в комнату к тёте Любе, усаживался на табуреточку, разглядывал электробритву под названием «Харьков» и глядел на солдата Юру. Тот лежал на кровати и курил папиросы «Казбек», а иногда – «Беломорканал» или «Север». Был Юра рыжим, здоровым молодым мужиком с большой головой, и Серёжка спрашивал у него:

– А как ты, дядя Юра, голову такую большую носишь? Шея-то, наверное, болит?

Юра громко смеялся и угощал мальчишку, по фамилии Данилин, какими-то вкусными конфетами, которые лежали в железной круглой коробочке. Леденцы были разноцветные, словно камешки, похожие на такие, которыми летом играли дети. По чёрно-белому маленькому телевизору показывали художественный фильм про животных, но Серёжка продолжал смешить солдата Юру своими вопросами. Вскоре Юра устроился водителем грузовой машины. Всю осень, зиму и весну он прожил у дяди Вити, а летом состоялась его свадьба. В жёны взял он девушку, приехавшую в Братск из далёкой марийской деревни.

Свадьбу гуляли в шестнадцатикомнатном бараке, в самом центре которого, в коридоре, играл на аккордеоне пан Величинский. Тётя Нина Карпеченко пела частушки:

– Я иду, а у дороги мужичоночка лежит. А из правой из штанины самогоночка бежит.

И, едва отдышавшись, Тётя Нина продолжила:

– Эх, Бог, не дай Бог старику жениться. Молодая не пойдёт, стара не годится.

Все танцуют, а возле дяди Володи стоит тётя Дуся, рядом на табуретке – водка с какой-то закуской. И вот, когда мелодия заканчивалась и гости требовали продолжения музыки, именно в эту секунду тётя Дуся наливала мужу-музыканту рюмочку. Он выпивал и начинал играть снова. Евдокия говорила:

– Вам бы танцевать да веселиться, а мой-то тоже за молодых выпить хочет.

С большой головы пана Величинского катились ручьём капли пота, и заботливая жена Дуся, любуясь и гордясь мужем, без конца вытирала полотенцем эти нескончаемые капли.
 
А ещё днём, до свадьбы, началось светопреставление, потому как дядя Гена Бутылкин купил мопед «Верховина», но ездить на нём не умел. Был он мужичком маленького совсем росточка и до того безобидным, что над ним все подсмеивались. И вот дядя Гена вроде поехал на мопеде, газанул и завалился. Стоит, отряхивает рубашку, брюки, а они не отряхиваются, сильно испачкались, а жена Маша кричит:

– Я только постирала вчера, ты чо делашь-то. Ну рази я на вас настираюсь, вовсе мамку не бережёте, руки-то не казённые, мои руки-то.

Все пять её сыновей стояли рядом, Генка с Серёжкой и Вовкой наперегонки бросились к матери, и, перебивая друг друга, кричали:

– Мамка! Бережём мы тебя!

Юрка с Олегом не бросились к матери, они уже считались большими.

Был выходной день, и высыпавшие из двух бараков люди глядели на бесплатную комедию, многие от смеха держались за животы. После третьего падения дядя Гена, глядя, как все смеются, вытер рукавом пот, тоже улыбнулся и сказал своим сыновьям:

– Всё, теперь вам отдаю, катайтесь, для вас же купил.

Серёжка почему-то всегда очень жалел отца большого семейства Бутылкиных. Дядя Гена был добрый, никто никогда не помнил, чтобы он хоть раз на кого-нибудь ругался. Какая-то природная русская доброта жила в нём. Над его фамилией Бутылкин люди откровенно подсмеивались. Как там было точно, теперь уже не узнаешь, но доподлинно известно, что его бабушка носила фамилию Чекушкина, и это не анекдот, а чистая правда. Но главное – люди они были открытые, добрые, не в пример некоторым с виду порядочным с красивыми фамилиями. Дядя Гена отдал мопед старшему Юрке Арбузову, затем катался Олег Бутылкин, младшим мопед не давали, хоть те и просили. Прокатились и Коля Погодаев, и Миша Павлинов. Дядя Гена, успокоившись, стоял и курил сигареты «Шипка», по две пачки в день он их жадно выкуривал и говорил жене:

– Маша! Не зря работаем. Детей у нас с тобой всех больше, а вот мопед купили. Ты не печалься, мы, конечно, беднее остальных живём, но понимаешь, захотел, как говорится, для ребят наших технику купить. Будут потом родителей вспоминать, когда вырастут, мол, отец мопед нам купил.

Мария была выше мужа ростом, и, глядя на своего маленького Геннадия, тихо говорила:

– Ну вот, насмешил всех. Все и так над тобою потешаются. Выдумал, мопед, лучше бы одежду на зиму купили детям, сколько денег надо. Да теперь чего уж.

Бутылкин закурил новую сигарету, улыбнулся. Лицо Марии стало серьёзным:

– Ну чего ты всё лыбишься? Над ним смеются, а он лыбится.

Дядя Гена обнял жену, она, стесняясь людей, быстро отстранилась от него. Алексей Боханский, глядя на них и смеясь, вымолвил:

– Ну чего ты, Мария? Не обращай внимания, что смеются люди, Генка твой тебя любит, а это завсегда главнее всего на свете. И власти меняются, и царей убивают, а любовь – она вечна.

Бутылкин встрепенулся.

– Видишь, Маша, что люди говорят, главное – любовь. А на зимнюю одёжу заработаем, деньги нам хорошие платят, грех жаловаться. Не понимаю тех, кто вечно не доволен, видно, лиха не видывали настоящего.

Мария улыбнулась и успокоилась – верные слова сказал Боханский, да и муж её вон как подхватил. Знала Мария, что и голод, и холод повидал её Гена, и теперь неожиданно тоже обрадовалась покупке. А и правда, пусть потом мальчишки их вспоминают.

Только улеглось с Бутылкиными, началось новое светопреставление, но оно было маленьким. Просто тётя Галя Костенко, работавшая сварщиком на заводе, стала готовить драники, сын Вадик выскочил с горячими драниками в коридор, поделился с Олегом Бутылкиным, и вот уже вскоре все бараковские дети ели драники, а тётя Галя жаловалась тёте Нине:

– Хотела отдохнуть после работы. Ну кто дёрнул драники делать, надо же поспать хоть маленько до Юркиной свадьбы.

Свадьбу гулял весь барак – так уж было принято, ведь в основном все были родом из деревень. Деньги в молодом городе платили всем доселе невиданные, большие. Но драк между собою почти не было, жили на удивление дружно. У большинства молодых семей были маленькие дети, все: и взрослые, и дети – дружили друг с другом так, что казалось Серёжке, что он живёт в доброй сказке. Были коллективные походы на рыбалку, успевали и искупаться. Затем чистилась рыба. Ох, и разлеталась рыбья чешуя по барачной округе – наточенные ножи и сильные руки делали своё дело, на костре, в большом ведре, готовилась коллективная уха, вкусней которой, казалось, нет ничего на белом свете. Но одного ведра ухи на всех не хватало, поэтому ели в два захода. Снова варили ведро ухи, мужчины, по случаю выходного, выпивали водку, женщины – вино. Говорили о работе, обо всём, чего пожелает душа, говорили о разном, но все вспоминали свои далёкие деревни, вздыхали, переживали за родителей. Барачные детишки, усевшись на большое крыльцо, дули в ложки и потихоньку хлебали ушицу, называя уху таёжной. А кто-то уж и спрашивал: почему таёжной? И кто-то, смеясь, отвечал, что, дескать, вокруг же тайга! Взрослые ели уже после детей. Так было заведено.

В центре барака был широкий коридор, и там стояла печка, но её никто не топил – вся топка была забита бычками. Как-то Эдик с Серёжкой зажгли топку, но дым не проходил наверх, а пошёл в барак. Вскоре всё стало в дыму, дядя Володя Карпеченко, выскочил из комнаты, быстро потушил топку, ругая детей, говорил:

– Вот умники, сроду эту печку никто не топил, вы что, задумали барак сжечь?

Серёга с Эдькой расстроились, ведь дядя Володя обещал взять их на выходные на рыбалку на большое Братское море. Они с таким старанием готовили удочки, тётя Дуся Величинская специально для них достала где-то маленькие мормышки, говоря, что на них хорошо клюёт рыба. Теперь, наверное, не возьмёт дядя Володя, потому что он очень строгий и дисциплинированный. Его каждый год берут на военную переподготовку, и он теперь капитан. Ох, пропала рыбалка!

Наступила зима. Дядя Валера, родной брат дяди Володи, приходивший с молодою женою Лидой часто в гости к Карпеченко, видел и слышал страдания мальчишек по поводу рыбалки, пожалел и взял их с собою. И вот вокруг огромаднейшее Братское море. Там, вдали, видно красавицу Братскую ГЭС. Дядя Валера буром, который все называли «ложка», пробурил детям по лунке, но, сколько ни старались Серый с Эдькой поймать хоть рыбёшку, ничего не получалось. Дядя Валера увидел диковинные мормышки, привязал к леске, опустил с насаженным ручейником в лунку, но и у него не клевало. Тогда к нему подошёл какой-то дед с большою бородою и показал, как правильно привязывать мормышку. За это дядя Валера дал ему три мормышки. У дяди Валеры стало так клевать, что он за десять минут вытащил десять окуней, несмотря на большую глубину. Потом дядя Валера правильно привязал мормышки детям. Из-за большой глубины были неудобства, леска у мальчишек всегда запутывалась, но добрый дядя Валера всегда помогал им распутывать леску. Серёжка вытащил первого окуня, запутал леску и теперь глядел, как рыбка с красными плавниками шевелится уже вся в снегу. До чего же она красивая! Дядя Валера поймал бы намного больше рыбы, если бы не помогал мальчишкам то и дело распутывать леску, но был рад тому, что у него теперь есть невиданные ранее мормышки. Вокруг сидело много рыбаков, и не было ни одного, чтобы не ловил. Вечером Серёжка переступил порог барачной своей комнаты под номером восемь. Мама Настя вытащила пять окунишек из рюкзака и положила их в таз, два окуня были живые, они так ударили хвостами, что мама Настя аж вскрикнула:

– Ах ты мой добытчик, кормилец. Скидывай пальтишко-то скорей, я суп с курицей и лапшой сготовила.

Серёжка знал, что его ненаглядная мамочка очень любит рыбу, и был в эти минуты несказанно счастлив.

Так уж сложилось, что в Братске было немало так называемых «химиков». Это были люди, ранее отбывавшие срок в тюрьмах, но получившие после определённого срока смягчение наказания. Жили такие люди в бараках рядом с простыми людьми, за ними присматривали, конечно, охранники, но это было уже совсем не так, как в тюрьме. Сами «химики» говорили про себя, что живут почти на свободе, их возили на работу, трудились же они рядом с обыкновенными рабочими. Надо сказать, что средь них было много мастеровых людей, которые изготавливали втихаря ножики с наборной ручкой и меняли в основном на заварку – очень любили чифир. После срока и даже во время отсидки такого вот ослабленного режима некоторые мужики женились, или как тогда говорили, умудрялись «поджениться». Город молодой, ничего удивительного. Были, разумеется, и драки, и редкие убийства, но в основном город Братск жил хорошо и весело. Это ощущали на себе не только его жители, но и гости. Многие, поглядев на Братск, переезжали сюда жить, довольно быстро получали новенькие квартиры и зарабатывали действительно большие деньги. А вокруг было самое большое в мире искусственное водохранилище под названием Братское море. По нему ходили парусники, катера, по Братской ГЭС прохаживались влюблённые, а что уж говорить о выпускниках школ! Массово отмечались праздники, предприятия вывозили работников на природу. Люди, работающие на одних заводах, встречались, весело разговаривали, вокруг было столько колясок с детьми, что казалось, что полгорода – это маленькие дети. Но самое главное, что это так и было, всё это создавало хорошее настроение у большинства братчан. О городе снимались документальные и художественные фильмы, Братск гремел своей заслуженной трудовой славой на всю страну. Но в начале строительства этих самых колясок и детских кроваток не хватало, маленький Серёжка спал в оцинкованной ванне, в которой мамочка стирала бельё.

Однажды отчим Вадика Костенко дядя Гена купил магнитофон «Романтик», который работал и от батареек, круглые кассеты крутились, и слышался от звуков магнитофона хриплый голос любимого Владимира Семёновича Высоцкого. Дядя Гена прогуливался вдоль бараков с этим магнитофоном. Вдруг появились два «химика», завязалась драка, на помощь дяде Гене, который хорошо и отчаянно дрался, пришёл дядя Зиновий Сотников. Был он очень высокого роста и ловко орудовал кулаками. Дядя Гена разбил новенький магнитофон, плашмя ударив химика по лицу. Это видели Вадик с Серёжей. Бараковские мужики крепко стояли друг за друга и победили в этой драке. Приехавшие строить новый город буквально из всей России, деревенские парни и девчата крепко сдружились меж собою, и объединяло их ещё и то, что условия этой самой жизни поначалу у всех были тяжёлые. Мягко говоря, многие, хлебнув «запаха тайги», возвращались к себе домой или ещё куда – время было такое. Потом этот магнитофон, хоть и изрядно помятый, всё равно работал. Вскоре была снова драка с химиками, только дрался уже отец Эдика, дядя Володя, против двоих. На помощь пришёл пан Величинский, обладавший огромной силищей, и химики, получив по мордам, быстро убежали, но у дяди Володи Карпеченко какое-то время бежала кровь из носа, и пан Величинский, чтобы остановить кровь, вынес ему какие-то лекарства.

Вроде бы, улеглось с химиками, так свои стали чудить. В соседних бараках жил кудрявый молодой парень, был у него мотоцикл «Урал». Раз, крепко выпив, этот кудрявый на своём «Урале» без люльки стал таранить крыльцо барака, где жил Серёжка. На крыльцо вышли пан Величинский, дядя Володя Карпеченко. Увидев, что скоро будет схватка, тётя Нина подбежала к пьяному парню на мотоцикле:

– Уезжай, чего добиваешься? Мужики у нас здоровые, наваляют тебе, уезжай, проспись. Мы же все бараковские, свои, уймись и ступай с Богом.

Кудрявый помотал головою и нажал на газ, снова врезавшись в крыльцо, глянул на мужиков. Пан Величинский стал спускаться с крыльца. Геннадий Бутылкин остановил его:

– Володя! Не трожь его, а ну как стукнешь и зашибёшь до смерти, сиди потом за него. Сколь мужиков из-за этих глупых драк сидит.

Кудрявый, помотав башкою, уехал, и тётя Нина облегчённо вздохнула. В соседних бараках один за другим повесились два мужика, причина – измена жён. Серому было жалко дядю Игоря, такой он был сильный и красивый, всегда спокойный, с отцом Никиты дружил. Другого повесившегося он не знал, но говорили, что повесился тот на толстой леске. Жутко было от всего этого. «И почему так устроен мир?» – с горечью думал мальчик…

Мама Настя тоже купила магнитофон «Весна» с квадратными кассетами. Очень хороший и качественный был этот магнитофон. Когда приходили гости, кто только не издевался над этой «Весной»! Как только не долбили подвыпившие строители Братска по клавишам! А он устоял. Первыми записями на квадратных кассетах у Данилиных были песни Владимира Высоцкого, Мирей Матье, Шарля Азнавура…

Пройдёт много лет, и Сергей Данилин с удивлением узнает, что Мирей Матье тоже, как и он, жила в холодном бараке, и улыбнётся, подумав, что зимы у них намного теплее. И снова с удивлением узнает, что Мирей в 15 лет впервые приняла ванну, Сергей же впервые помоется в своей ванне в 14 с половиной лет. А меж тем, в биографии Великой певицы записано: «Мирей Матьё родилась 22 июля 1946 года в Авиньоне, в семье каменотёса Роже Матьё (1920 – 1985) и его жены Марсель-Софи Пуарье (12 декабря 1921 – 20 марта 2016), где была старшей из четырнадцати братьев и сестёр. Семья жила бедно, в холодном бараке; только после рождения восьмого ребёнка они получили четырёхкомнатную квартиру в муниципальном доме. «Мне страшно повезло – я родилась настолько пронзительно бедной, что мне не оставалось в жизни ничего иного, как научиться много и хорошо работать», – говорила позднее Матьё. В школе Мирей была абсолютной двоечницей, но связано это было с отношением к ней первой учительницы. Дело в том, что девочка от рождения была левшой, а учительница требовала, чтобы она писала правой рукой; когда Мирей пыталась писать левой, учительница била её по руке линейкой. В результате Мирей стала запинаться при чтении, и учительница решила пересадить её на последнюю парту. После этого Мирей вообще перестала слушать учительницу. Несмотря на то, что в следующем классе у неё появился другой преподаватель, переживания начального школьного периода сильно отразились на Мирей, и в 13 лет она бросила школу и ушла работать на фабрику по изготовлению конвертов. Когда Мирей было 15 лет, семья перебралась жить в четырёхкомнатную квартиру, которая субсидировалась правительством, где была неведомая до того роскошь – ванная комната! «Это был прекраснейший день в моей жизни, – вспоминает Мирей, – я впервые приняла ванну! Это было великолепное ощущение».

И вот эта великая певица поёт свою знаменитую песню: «Чао, бамбино, сорри». Серёжка слушает и удивляется, как эта песня попала к ним в Сибирь, в далёкий Братск? По сто раз слушал он эту песню, и она не надоедала. Долго приходилось ждать, пока нагреется их с мамой комната №8. Дрова наполовину сырые, горят плохо, пришлось подкинуть сухих полешек, и только тогда дело пошло: трещат дрова громко, как из нагана стреляют, комната нагревается медленно, но играет магнитофон «Весна» и согревает душу. Сергей глядит на название магнитофона и думает: «Ох, как далеко ты, Весна!» И снова и снова перематывает кассету, чтобы послушать любимую песню. Вспоминает пожар, смотрит на телевизор «Берёзка», на шифоньер, кровати, холодильник: как хорошо, что барак их родной не сгорел, мамочка в три смены работала, чтобы всё это купить. Почему же, слушая великую певицу, мальчик подумал о пожаре? Просто недавно к ним в барак приходил один пьяный мужик, кого-то искал и громко говорил:

– Вы все дураки, если бы ваш барак сгорел, вам бы дали новенькие квартиры.

Мама Настя ему ответила:

– Ты пожара не пережил, не поймёшь нас. Сам ты дурак, о квартирах ли нам было думать?

Мужика того вежливо попросил убраться пан Величинский, и тот быстро ушёл.

Выходной день. Воскресение. Все сидят в бараках, топят печки, едят борщи, пельмени, жареную картошку с мясом, словом, кто что сготовил-спроворил, кто во что горазд, то и едят. Дух в шестнадцатикомнатном бараке стоит вкусный. Эдик с Серёжкой гуляют на улице, а на этой самой улице мороз под сорок – об этом сказал Эдик Серёжке, потому как у них на окне висел градусник. Но от мороза окна замерзали так, что дядя Володя выбегал на улицу, чтобы посмотреть, какая же на градуснике температура. И вот стоят два друга, утирают сопли и глядят на удивительную картину, как пан Величинский, одетый в одну матросскую рубашку, выносит полный большущий бачок для свиней. И кажется мальчишкам, что не только от бачка идёт пар, а и от самой тельняшки. От бачка распространяется вкусный пар, кажется, сам бы то, что в бачке, поел. Серёжка, благодаря этому духу, вспоминал бабушку, которая готовила пойло корове: там и картошка, и крупы, и хлеб размоченный. А Татьяна Ивановна, перед тем как нести корове пойло, обязательно разомнёт руками набухшую булку старого хлеба в огромном чугуне. Пахло очень вкусно, и Серьга как-то спросил бабушку:

– Баб! А почему ты булку хлеба разминашь, она и так мягкая, Красотка всё спорет.

Серёжка, когда приезжал в гости к бабушке, разговаривал на деревенском говоре, зная деревенский и городской. Вот и в этот раз вместо слова разминаешь он сказал «разминашь», а вместо слова съест – «спорет», хотя бабушка почему-то нажимала на букву «и» и говорила «спорит», а если во множественном числе, когда несла пойло овцам, то говорила «спорют». А когда овцы не съедали всё, она их ругала «вражинами окаянными» и давала несъеденное корове, а та своим шершавым большим языком быстро вылизывала остатки. Соприкосновение большого коровьего языка с пустым уже тазом создавало неповторимый, ни с чем не сравнимый звук. Слова «вражина окаянная» Серый знал, но не пользовался ими, было много других деревенских слов. На вопрос внука бабушка, как обычно нажимая на букву «ц», ответила:

– Цудак целовек! Вы там в Сибири все цудаки, всю жизнь эдак делаю, от, бедовай, на вот отведай молоцка, и яицко натомилось в цугунке, ну, отведай, сыноцек.

Сергей, попив молока из глиняного горшка, подумал: «В деревне друзья у меня и в городе. Хорошо, что все меня знают, а то, что полез по лестнице за яйцами и упал с тёплыми ещё яичками в навоз, это всё ерунда, мамка вон уж штаны-то высушила…»

Дядя Володя бодро идёт к сараю. После пожара он уже выстроил новый сарай, готовил же для свиней прямо в комнате. Казалось, что он вовсе не отходил от печки, словно кочегар, этот Величинский. Дети от увиденного ёршатся в своих пальтишках, а по маленьким телам их идёт дрожь. И как это пану Величинскому не холодно?! Когда Серёжа пришёл домой и спросил маму Настю, почему пан Величинский не мёрзнет в одной тельняшке, мама, улыбнувшись, ответила:

– Эх, Серьга! Любовь, надо понимать, греет. Вон светится весь, с Дусей помирились, а ему это радость великая. Какой ему теперича мороз! Вот почти голышом на улицу и выскакиват, здоровенный он Володимир.

Сын снова спросил:

– А почему Володимир?

– А потому, почемучка ты моя, что в нашей деревне так старухи говорят. В нашем языке каких только языков и диалектов не намешано.

Воскресный день всегда проходит быстро, и вот Серёжка сидит один в барачной комнате, топит печку и ждёт мамочку. Она работает во вторую смену и приедет с работы после полуночи. Кот Барсик сидит на кроватке рядом с мальчиком, и Серёжа гладит его. Все мечты Настиного сына об одном, чтобы поскорее приехала на служебном автобусе мамочка. Наконец, мама приехала, радость – можно спокойно засыпать. Мама снова затапливает печку – быстро остывала их комнатёнка, барак был промозгло-холодным, словно ледышка. Вдруг приходит пан Величинский, они вместе с мамой приехали на служебном автобусе, и плачет. Дивится Серёжка: как это такой могучий человек плакать может, вон как он химикам недавно врезал. Дядя Володя тоже уже затопил у себя печку, и вот пришёл к маме Насте и говорит, утирая рукавом телогрейки слёзы:

– Я с Дусей своей поругался. Ревную я её сильно. Она в магазине работает, вон она какая красивая! Мужики, словно пчёлы на мёд, к ней липнут. Ну как быть, Настенька? Я уж и так и эдак. Ну не могу её не ревновать. И ведь знают козлы, что замужняя она, а липнут, спасу нет. Всем не врежешь по морде, всех не догонишь. А надо бы врезать, может, легче бы стало, ну что за люди? Женитесь и живите на здоровье. Вон сколько красавиц вокруг у нас в Братске, но вот женатые тоже липнут. Эх, люди, эх, любовь.

Мама Настя, подкидывая дрова в ненасытную печку, отвечала:

– Пан Величинский! Ты сам вон какую красавицу выбрал, тут ничего не поделашь. Вы оба красивые, надо уживаться как-то. Ты главное – держись, Володя, значит так надо, не печалься. Я Дусю знаю, она не таковская, чтобы по кобелям бегать, порода у неё другая, деревенская. Вот люди городские думают, что деревенские проще что ли нутром, а кто думает, что и глупее. Только это не так. Городов ране на Руси мало было, почитай все деревенскими людьми были. В город перебрались и давай форсить, де, городские, а по правде сказать, так большинство из деревень родом-то, а в деревнях наших люди всегда скромными были, трудолюбивыми, совестливыми, и так напевно разговаривали, что заслушаешься. А когда человек лопатит с утра до ночи, ему о глупостях неколи думать, святые говорили – в труде спасение. Вот и Дуся твоя деревенская, а кобели, палкой их разве только гнать.

Серёжка уснул. Мама его от усталости валится на большую железную кровать и быстро засыпает, а железные ножки кровати стоят на трёхлитровых банках. Это Настя подглядела у Эдькиных родителей, а когда спросила у дяди Володи Карпеченко, тот ответил:

– Да ты что, Настя, не знала? Чем выше кровать, тем теплее. Надо же как-то спасать детей от холода.

Пан Величинский, сбегав к себе в комнату и подкинув дровишек, снова возвратился к Насте. Сел на табуретку и долго-долго чего-то рассказывал. Очнувшись от сна, Анастасия снова подкинула дрова в печку, и ей стало неудобно, что она заснула, сковырнулась, а тут человек душу изливает, и тихо заговорила:

– Ну пошто ты себя так тиранишь? Куда твоя Дуся денется? Дочка вон у вас родилась, Леночка, уж в садик ходит. Ты вон её с ребёнком взял, с Танечкой. Всё у вас будет хорошо. Ты только не придумывай сам себе лишнего-то, любит тебя Дуська твоя, она мне об этом говорила. Только ты не проболтайся, она ж подруга моя. Я почему тебе это сказала: вижу, страдаешь по-настоящему, маешься. Выбрось из головы дурь, живите в радости. Ты прости, что вздремнула, устала, мочи нет никакой. Бедовый ты, Владимир. В нашей деревне старухи говорят, не Владимир, а Володимир, чудно.

Пан Величинский даже привстал с табуретки от услышанного:

– Ой, Настенька! Правда, любит? Ой, прости дурака, ты ведь спать хочешь, а ты вон одна сына растишь, смелая, молодец.

Настя, улыбнувшись, отвечала:

– Да любит, любит. Эх, мужики! Вы ж чуять душой должны.

Вдруг появилась Пелагея Никандровна, мама тёти Дуси, иногда приходившая заночевать у дочки. Жила же она не так далеко и тоже в бараке с сыном, Дусиным братом. Бабушку эту все называли «бабушка цо», родом она была из Горьковской области и больно уж на буквы «цо» делала ударение. Внешне было смешно, люди улыбались, слушая её, а она и внимания на это не обращала. Зашла Пелагея Никандровна да вымолвила:

– Ты цо, Вовка, спать людям не даёшь, пошли домой, в комнате хорошо натопил, гоже стало. Насте-то с мальцонкой, цай, спать хоцеца, эх, дурацок, ступай. Будь смелей, ныряй вон к Дуське моей под одеяло и всё, цо тут калякать-то.

Дядя Володя поднимался с табуретки, и виновато уходил к себе в комнату. За ним шла Пелагея Никандровна, крестилась и что-то тихо говорила.

В комнате наконец стало тепло, даже жарко. «Надолго ли?» – подумала Настя и стала вспоминать о своей жизни:

– Эх, сколько парней за мной в деревне бегало! А как старики меня привечали, когда почту на велосипеде развозила. И вот не было бы меня здесь в Сибири, потому как чуть было не убилась: разогналась с горы, а тормоза отказали, точно бы разбилась, гора-то огромна, святая, храм на ней стоит Живоначальной Троицы. Чудно, Серафим Саровский у нас был, когда помещика Соловцова отпевали – тот помещик храмам помогал. И вот, на моё счастье, земляк откуда-то появился, схватил крепко велик. И как удержал– то на эдаком ходу? Ух, сильный, индо железный человек! И спас бедолагу. Служанкой у врача пожилого работала, он всю округу лечил – «светило», одним словом! Повезло нашему району, что такой человек у нас работал, многих спас от смерти. У сестры Марии, после того как машина на неё наехала, всю печень разорвало, а врач этот сшил печень. И, главное дело, никто не надеялся, что выживет сестрёнка-то, а выжила, да не просто выжила, а ещё на медсестру мечтает выучиться. Гоже меж собою они баяли, сроду такой культуры не видывала, интеллигент. Хороший, добрый, и семья, будто из кино. Платили мне хорошо, и вот ведь брату Сергею не по нраву пришлось, что его сестра в служанках будет работать. А брата как ослушаешься? Он самый лучший на свете. В Братске вон как сложилось – мать-одиночка. Диво. Председатель колхоза три раза запросы на меня присылал, верните, мол, Настю. А я ведь бланк выкрала из сельсовета, чтобы сюда приехать. Подделка документов получается. А как жить-то? В колхозе совсем не платили, дадут кой-чего, и знай паши. А начальник мой со смешной фамилией Муха, говорит, хрен ему, мне такие, как ты, Настя, до зарезу нужны. Ишь, привыкли, чтобы люди за так работали. Слава Богу, у нас в Братске платят… Другие, приехавшие из деревень, поначалу по– деревенски разговаривали, а пожив в Братске, стали по-городскому говорить. Вот и я уже по-городскому разговариваю – уходит старина наша, и как-то не-уютно на нутре от этого. Негоже старину-то забывать… Поглядела Настя на сыночка да прямо в одежде спать улеглась, по-другому было нельзя, знала, что часа через четыре в комнате будет пар изо рта идти.

На следующий день пан Величинский прямо-таки парил по бараку от радости и всем говорил:

– Я с Дусей помирился.

И пел песню: «Письма, письма сам я на почту ношу».

Такое повторялось довольно часто, и каждый раз мама Настя мирила влюблённых строителей Братска. Снова и снова по всему бараку и везде окрест слышались громкие и радостные слова пана Величинского:

– Я с Дусей помирился.

Иногда, когда мама Настя работала в третью смену, Пелагея Никандровна ночевала с Серёжкой. Ох, и храпела она громко да так разнообразно: то засвистит, словно бандитский атаман, а то и, будто грузовик, заводится, а то вдруг, как мотоциклы «Восход» или «Ковровец» затрещит. Но Серёжка был до смерти рад, что не один, что рядом с ним живой человек, хоть и сильно храпящий. Это ничего, главное – он не один! «Храпи, храпи, Пелагея Никандровна, на здоровье, – размышлял Сергей. – У других вон братики и сестрёнки, у Бутылкиных ажно пять братьев – говорили, было бы шесть, но один умер». И мальчишка думал о том, что хорошо жить тому, у кого есть братики да сестрёнки. Но не всем так везёт. У Эдика есть сестра Оксана, у Белобородовых две дочки, у Вадика Костенко сестра, у дяди Зиновия дочка и сын, у Шаблинских две дочки, у дяди Толи Филипчука с тётей Анной двое пацанов, да чего перечислять, только он один у мамки. Тётя Аня Филипчук, бывало, рассказывала маме Насте:

– Толик мой, когда выпьет, всё любит на спящих сыновей любоваться. Говорит, что любит их до смерти. Я вот думаю, как так мужик рассуждает? А как протрезвеет, снова серьёзным становится. Так-то он добрый.

У кого только не оставляла в бараке своего Серёжку Анастасия! Вот и Аннушка с ним водилась, и Полина Поленок, и Нина с Володей. Теперь сын её, слава Богу, подрос. И она отвечала Анне:

– Добрый твой Толя, всех детей наших катает на «Запорожце», добрый, молодец, чо сказать.

Много котов перебывало у Сергея с мамочкой, но, прожив год, куда-то они пропадали, приходилось брать нового. Мама понимала – так сыну будет веселее. Мама Настя даже в самые трудные периоды жизни старалась не унывать, была весёлым человеком от природы. Сын же её был, напротив, тихим и спокойным, часто грустившим мальчиком, но с такой мамой ему тоже было веселее жить на белом свете даже в холодных, насквозь продуваемых всеми ветрами бараках.

На праздники мама Настя приглашала свою родню к себе в барак. Накрывался стол – еды всякой полно. Деликатесные консервы в изобилии. А как иначе? Тётя Дуся, жена пана Величинского, работала продавцом в Осиновке, где было БАМовское снабжение – ассортимент продовольствия огромный! Со всего Братска именно в Осиновку ехали люди за дефицитными продуктами – рядом проложена железная дорога, и не надо больше ничего объяснять. Обычно приходили родной брат Сергей с женою Зиной, родная сестра Мария с мужем Геннадием, тётя Тамара с Геннадием, брат и сестра, приехали с мамой Машей строить легендарный город Братск из Белоруссии. Мама Настя вызвала сестру Марию к себе, чтобы та водилась с маленьким тогда ещё Серёжкой, сама же вернулась на КБЖБ. Сестра выучилась на медсестру и вскоре вышла замуж за Геннадия. Гостями были и земляки из родного и такого теперь далёкого села Леметь. И вот Серёжке была подарена игрушка, двуствольное ружьё, и, когда оно стреляло, из него вылетали резиновые пробки, которые были прикреплены толстой леской к стволам ружья. Серёжа решил опробовать ружьё, прицелился и выстрелил. Народу в барачной их комнатке собралось много, было шумно, куда стрелял – не знал, но попал прямо в лоб дяде Серёже, который сидел в новеньком кресле, доставшемся маме Насте по блату. Лоб родного дяди немножко даже закровил, но дядя Серёжа, водитель самосвала, строивший Братскую ГЭС, был мужественным человеком. Однажды, когда огромная колонна самосвалов шла к плотине с наполненными доверху кузовами с жидким бетонным раствором, случилась трагедия. Передний самосвал вдруг полетел вниз со скалы, шофёр погиб. Вторым ехал дядя Серёжа, и в тот момент, когда передний самосвал полетел вниз, дядя Серёжа, открыв глаза и увидев это, резко нажал на тормоз. В него влепились сразу несколько самосвалов. Оказалось, что скорость колонны была очень маленькой, самосвалы шли непрерывными колоннами на очень маленькой скорости, и потому водители от тяжёлой трёхсменной работы, случалось, засыпали за рулём. Погибший был мужем диспетчера Братской ГЭС, его хоронило много людей. И вот получалось, что дядя Серёжа спас жизни другим шофёрам. Он, когда вспоминал этот случай, всегда плакал и говорил:

– Ну вот надо же, открыл глаза вовремя. Бог спас.

Дядя Серёжа рассказал в этот день ещё одну историю:

– Был такой случай, когда ГЭС строили: мороз сильный, под пятьдесят, а один начальник приказал везти бетон. Все говорили ему, что нельзя, а он, перестраховщик, за жопу свою боялся. Так и вышло – нельзя было работать, пришлось вываливать раствор. Приехали мужики и не выдержали, один даже врезал этому начальнику, ну, вроде, обошлось, не посадили. Ведь знал сволочь, что актированный день, нет, послал. Стоим у плотины, как дураки. Дураков во все времена хватало, а этот не дурак, этот – перестраховщик.

И вот этот мужественный строитель Братской ГЭС, у которого имелись медали за грандиозное строительство, но он их не носил, потому как был слишком скромным, после того, как получил от племянника выстрел в лоб, улыбнулся, налил себе сто грамм водки, выпил и сказал:

– Ничё, гвардеец, страшного. Ты, Серьга, главное попал в лоб-то, значит, за Родину сможешь постоять. Мы вот постареем, а ты нас защищать будешь, так оно на Руси-то повелось. Возле нашей деревни войско Ивана Грозного проходило, старики из поколения в поколение передавали друг другу об этом. Я, помню, малым был, слушал, а вот зарождалось чё-то в душе, но это чё-то – любовь к родной земле, понимашь, Серьга. Нас ведь в деревне, бывало, старики, когда завидят, говорили: «Вон сердешники пошли». Это так нас окрестили за то, что отцы наши на войне полегли. И мы, главное, не такими уж молодыми были: я с тракторами помогал в колхозе, а для них мы, видишь ли, «сердешники». Никогда не думал и не гадал, что в Сибирь занесёт. Я, главное, в Братск уже еду работать, а дома мне грузовую машину новую бы дали, ишшо бы маненько, и не поехал бы никуда. Судьба. Теперь тут вторая Родина. Хорошие люди у нас в Братске.

После выстрела Серёжки мама Настя кинулась к брату с ватой и зелёнкой. Дядя Серёжа рассмеялся:

– Ну вот, ещё зелёнки не хватало. А и намажь, сестра, тут в Сибири зимой и взаправду зелень-то – дикость.

Кругом все рассмеялись, все были молоды и счастливы. И племянник, поначалу расстроившийся, что ранил дядю Серёжу, теперь снова с интересом наблюдал за гостями: собравшиеся люди, действительно, были интересны Серёжке, он всех их знал. Вон сидит за столом тётя Клава, по деревенскому прозвищу «Кольна», совсем недавно они с мамой ходили к ней в гости, смотрели телевизор и ели пельмени. Тётя Клава была в деревне маминой подружкой, не утерпела и вслед за мамой в Сибирь приехала, теперь живёт тоже в бараке, не так далеко от них. У тёти Клавы есть маленький сын Сашка и муж, по имени Герман, но бараковские мужики называют его немцем. Рядом за столом сидит Мария Фадеева, она работает на КБЖБ диспетчером, приехала в Братск из посёлка Ардатов, что в пяти километрах от села Леметь. Земляков было много, и все без исключения каждый год ездили в свою родную Леметь навестить сродников. Бывало, земляки и Настиного сына прихватывали в деревню, а после либо дядя Серёжа, либо тётя Маша возвращали. Или сама мама Настя забирала своего сына. Все взрослые старались в летний период, чтобы их чадушки погостили в деревне и попили парного молочка… Мама Настя рада гостям, уж раз пять она произносила: «Дорогие мои земляки», и всем от её слов было хорошо на душе. И совсем не хотелось верить мальчику в то, что через день он снова останется один с котом в барачной комнате и будет с нетерпением ждать мамочку. Плохо, что мама работает в три смены, вот была бы только первая, ну, вторую пережить ещё можно, а вот третья – всю ночь один. Дядя Серёжа и тётя Маша, бывало, забирали Серёжку к себе, когда была третья смена у сестры Насти, но у них были свои семьи, свои заботы, и Настя часто оставляла сынишку одного. Засыпая, Серёжка думал, что он не один в бараке, тут целых шестнадцать комнат, и в каждой комнате живут люди, которых он знает, и от этого становилось легче.

Частенько в гости к маме Насте приходила сестра дяди Гены – тётя Тамара. На этот раз она пришла с новеньким магнитофоном «Весна». Из динамика звучала песня Аллы Пугачёвой про лето. Тётя Тамара, по мужу Бирюкова, а по девичьей фамилии Ильюшенко, работала поваром в шестнадцатой столовой, и она рассказала маме Насте такой случай:

– К нам ведь, кроме рабочих, и солдаты в столовую ходят, стройбатовцы. Точнее, командиры их приводят. А что? Мы солдатикам-то побольше порции накладываем (подлив мы вкусный делаем, ну это профессия такая у нас, кулинарный секрет), так вот этого подлива побольше и в кашу, и в пюре. Знаем, сытнее будет, а сами думам, что наши сыночки, приспеет пора, тоже служить будут, так, может, их так же накормят, дай Бог. Жалко же их, сердешных. А у нас на кассе стукачка завелась, нажаловалась начальству, дескать, не положено никому больше накладывать. Начальство новеньких девчонок напринимало на работу. А работа у нас какая? Таскай коровьи туши, свиные – грузчиков нет. Кто выдюжит? Был один мужик, да сбёг, говорит: «Я тут подыхать не собираюсь». Привезут эти туши в холодный склад, рубить надо мясо, а кому? Шофёров, сварщиков много, а в столовую работать кто пойдёт – ищи дураков! Хорошо, мама меня здоровой родила, да подруга моя здоровенная. Беру топор и рублю коровью тушу. Тяжко это, вся в поту, взопрешь так, что дышишь, как корова, а на складе минус сорок. Изрубишь коровью тушу, глянешь на свиную, так веришь, Настя, улыбнёшься, кажется ерундой, а сил уж нет вовсе. Глянешь – подруга бежит, помогает разрубить свинью-то, понимание имеет подруга, каково мне. Топоры тупились, кости рубить надо, понятно. Жил дед неподалёку во времянке, раз заточил да так ловко, что понравилось нам. Мы его покормить повкуснее пытались, он ни в какую. «Что, – говорит, – я себе на еду не заработаю?» Но табак очень любил, этим и взяли его: накупим «Казбека», он курит, доволен. Топоры эти окаянные тяжеленные, быстро тупились, так дедок этот их как-то закаливал. Так прочнее всё же были, он и теперь нам помогает точить топоры. Изрубишь тушу, а сил, кажись, нет, сядешь на пять минут и думаешь: «Как там девчата без меня работают?» В глазах от устали темнеет, ан встаёшь и идёшь, бачки всю смену таскашь, страх тяжёлые! По несколько ванн одной картошки надо начистить, а картофелечистки нет, всё ручками, ручками: ванну моркови, ванну свёклы, ванну капусты – и каждый Божий день! Ноги гудят, кажется, отвалятся ходули-то, а как без ног? Всё на ногах, перекуров нет – люди есть хотят. Бывало, к концу смены все бачки пустые, так веришь, за беготнёй сами ни второго, ни первого, бывает, не поедим. Дак чё – молодые, посмеёмся, чай сладкий нальём, хлеба пожуём и айда бачки мыть. Видят молодухи, что мы с ними на равных вкалываем, сдружились. Они нам и говорят, что начальство решило нас таким вот образом заменить, стукачка больно хорошо им всё расписала про добавки солдатикам. Понятное дело, в столовой поваров мигом не поменяешь, людей кормить надо, а людей-то тыщи, ответственность. Дак вот, Настенька, как дальше дело вышло. Девки те молодые от нас через неделю убегли, не выдержали: у кого спина заболела, у кого парень психанул, мы ж почти живём в столовой – столько людей накормить надобно, страх берёт. А куда деваться, пашем все в мыле. Проходит время, приезжает начальство, нас собрали. Сидим, думаем: ну всё, отработали, надо новую работу искать. А начальство улыбается, и самый высокий начальник говорит:

– Где мы ещё таких лошадей найдём, как вы? Никого не бойтесь, работайте. Золотыми людьми нас начальство назвало, грамоты со значками дали. И главное – разрешили солдатикам большие порции накладывать.

– Понимаешь, Настя, лошадьми начальство нас назвало, а мы и есть лошади: ни один мужик не выдержит, факт. И вот премию нам выдали, я магнитофон и купила. Мы, повара, тоже людьми оказались. После одна женщина из конторы узнала, что начальство наше испугалось, подумали, что уйдём мы, вот чудеса. А стукачка та уволилась, мы хотели ей рожу набить, да пожалели.

Мама Настя серьёзно сказала:

– А ведь и вправду вы, как лошади, потаскай-ка эти коровьи туши, кроме вас некому. Вкусно ты, Тамара, готовишь, не зря тебя все рабочие хвалят. Ты великим трудом своим заслужила, кто б такую надсадушку выдержал?! Эх! Давай, Тамарушка, ахнем маненько по стакашику, всё ж рабочие мы с тобой.

Тамара, удивлённо глянув на Настю, встрепенулась:

– Ну, Настя! Это ты – рабочий человек, а я обслуга.

– Нет, Тамара, истинную правду баю, рабочие и есть, не спорь, вишь, из-за тебя по-деревенски снова начала говорить.

Выпив немного водочки с Настей, тётя Тамара уходила к себе домой. Жила она в двухэтажном двухподъездном деревянном доме в трёхкомнатной квартире на первом этаже. В каждом подъезде было по четыре квартиры. У тёти Тамары были горячие чугунные батареи, текла вода из-под крана, и горячая, и холодная, были ванна и туалет, и Настя с сынишкой ей немного завидовали. Семейная жизнь у тёти Тамары не задалась, муж психовал, что она всё время на работе. Тысячи работяг надобно было накормить завтраком, обедом и ужином, и бедные повара в буквальном смысле слова жили на работе, и муж ушёл к другой. У Тамары росли два сына, с ними водилась её мама Мария, это крепко выручало тётю Тамару.

В те годы хлеб в столовой был бесплатным, и были такие мужики или молодые парни, у которых денег до получки не хватало. Причин было немало: кто-то домой отсылал деньги, кто-то пил много. Займёт, бывало, денег парень кому-то, а тот уж уволился, уехал. В основном, конечно, долги отдавали, люди были добрые, но в жизни каких только аномалий не бывает! Словом, был такой сорт людей: придут в столовую, возьмут по два стакана сладкого чая и хлеба, сидят, жуют, а тётя Тамара уж видит их и говорит:

– Да идите уж, супа вам налью.

Мужики покорно шли за тарелкой супа, и Тамара наливала им каждому по большой тарелке и обязательно говорила:

– Кто не наелся, смело подходите, супа всем хватит. Суточные щи всех вас, бедолаги, спасут.

Многие подходили по второму разу и в благодарность чуть не молились на тётю Тамару. Та же слегка улыбалась, но этой улыбки не мог заметить никто, слишком умно и неподвластно человеческому разуму создала природа Тамару Бирюкову ( Ильюшенко).

Таким вот и было становление нового города Братска – людские судьбы перемалывались, как зёрна, жерновами, и каждое зёрнышко – человеческая судьбина. Кому везло, а кому и нет, но важно то, что кому повезло, жалели тех, кому не повезло, ну, например, в семейной жизни. Выйдя на пенсию, Тамара продолжала ещё долго работать в столовой, но силы закончились, стала водиться с внучками, пошла к врачу, жаловалась на сильные боли в ногах. Врач сказал, что никогда в жизни не видел таких страшных, чёрных ног. Никакие лекарства не помогали, жила на обезболивающих таблетках. Пройдут годы, и старенькая тётя Тамара на свою крохотную пенсию будет хоронить своего мужа, который бросил когда-то своих маленьких детей, прожил всю оставшуюся жизнь с другими женщинами. Но когда умер, оказалось, что хоронить его было некому, жил последнее время в старой деревянной общаге. Многие удивились, узнав о благородном поступке Тамары, кто-то даже зло ругался, она же говорила:

– А кто похоронит? Он всё же отец моих детей.

Только мама Настя ничему не удивлялась, она знала, что Тамара – настоящий человек…

Не так далеко от барака, где жил Серёжка, стоял другой барак, где жил один уже пожилой одинокий мужик. Он очень любил по-товарищески отца Серёги Никитина, и, когда хоронили батю Никиты, тот мужик вдруг прыгнул в пустую ещё могилу и закричал что-то страшное. И вот зимою комната, где жил тот пожилой мужик, вечером загорелась. Когда приехали пожарные, то быстро потушили комнату, никто больше не пострадал. Серёжка, как и все мальчишки, быстро прибежал на пожар, всё смотрел и смотрел на обгоревшую кровать, где лежал человек, которого он знал. Мишка Павлинов взволнованно сказал Сергею:

– Видишь, лежит и не дышит, и лицо не такое, как у живого. Всё, умер, я уже видал мёртвых, знаю.

Сергей удивился, и чего это сам Мишка Павлинов сегодня такой добрый. Видно, тоже немного испугался. Пожарные разогнали детей, заглядывающих в распахнутые настежь окна комнаты, где был пожар, сказав взрослым, что пожар произошёл из-за того, что мужик курил в кровати. И хоть тот мужик жил один-одинёшенек, барачные люди хоронили его и плакали, хоронили на свои деньги. Об этом потом говорили на поминках, а дети ведь всё слушают и запоминают.

Ходил вдоль бараков, как все про него говорили, местный бандит по прозвищу «Галаха». Был он высокого роста, сутулый, с наглой мордой, но никто никогда не видел, чтобы он кого-то бил. Юрка Арбузов дрался, все видели, Колька Погодаев дрался, Мишка Павлинов дрался, но Галаха – нет. Огрызался со старшими – это было, но не дрался. Жил в соседнем бараке Вовка, хоть и прозвали его драчуном, но он не так уж и часто дрался, а вот Юрка Арбузов частенько его бил. Так вот этот Вовка не слушался маму с отцом, пререкался громко, и все вокруг жалели Вовкиных родителей, потому что они были спокойными, добрыми людьми. Вовку же скоро посадили в тюрьму, и хорошо, что в их семье была ещё маленькая девочка, сестра Вовки. Она и стала отдушиной для родителей. Когда Вовка вернулся из тюрьмы, он уже не ругался с родителями, был спокойным и вечерами пел под гитару песни про тюрьму. Однажды осиновские ребята пришли к бараковским, чтобы подраться. Решили, что подерутся двое – по одному из каждой толпы. Выбрали Серого, он уже учился то ли в четвёртом, то ли в пятом классе, и вот бой начался. Серёжку выставили против пацана, который был на два года старше его. Тот стоял в яркой цветастой рубахе и ехидно улыбался. Похож он был на цыгана, как бандит, орудуя кастетом, он сначала разбил голову Сергею, но видя, что бараковский не сдаётся, ударил под глаз. Сергей же ударил врага только один раз, разбив тому бровь. После этого в голове сильно зашумело, и он чуть не потерял сознание. Радовались осиновские ребята этому, а бараковские огорчились и считали Сергея виноватым. Но были и такие, которые кричали, что драться с кастетом нечестно. Да кто их будет слушать! Мама Настя налила в таз холодной воды из ведра, разбавила горячей водой из стоявшего на печке железного чайника и бережно обмыла разбитую голову сына. Кровь уже подсохла и не сочилась, как полчаса назад, рубашка, брюки, кеды – всё было в крови. Серый плакал, но эта битва послужила ему огромным уроком. Много было драк в его жизни и после, и он часто одерживал победу, но не балдел от побед. Ему было горько, что так устроен мир, что не обойтись без драк. А тех, кого победил, потом жалел, но драться приходилось часто, потому как так уж устроены мальчишки.

В бараках те, кто повзрослее, покупали себе веломопеды. Покупали, конечно, родители, но сколько было радости – это же техника! Да это всё для парня. И вот едет старшеклассник на новеньком веломопеде и радуется, что сосед дал ему бутылку бензина, расход топлива маленький, и на этой бутылке можно ездить и ездить. А закончится бензин – у любого шофёра спроси, никто не откажет, бензина у всех шофёров, хоть залейся, некуда девать. За ехавшим на мопеде бежит целая ватага мальчишек, а из какой-то барачной комнаты слышится песня: «Один раз в год сады цветут». Пела её Анна Герман, которую так все любили, воистину по душе она была нашему многонациональному народу. В бараке, где жил Серёжка, жила одна женщина, очень любившая эту певицу, она даже сочиняла стихи. Мама Настя однажды спросила у этой женщины, получаются ли стихи, та робко что-то ответила, застеснялась и покраснела. Разные люди жили в бараках, в Братск действительно ехали со всей страны на заработки. Строились такие гиганты индустрии, как самый мощный в стране алюминиевый завод, самый мощный в стране лесопромышленный комплекс, самый мощный отопительный завод, КБЖБ, СТЭМИ и много, много, много чего ещё…

В соседнем бараке жил мужик Гурий Иванович, любивший, когда под хмельком, показывать детям фото, как он служил в Германии. Другой мужик, и тоже под хмельком, показывал на ноге выколотый номерок. Лишь потом, когда Сергей станет взрослым человеком, он поймёт, что это был за номерок. В бараке были такие маленькие комнатки, назывались они нулёвками, там помещалась только кровать и маленькая тумбочка или столик. Ну и конечно же, половину этой самой нулёвки занимала печка. В одной такой нулёвке жил молодой мужик по имени Валентин, хороший и добрый он был, угощал детей конфетами. В этой маленькой комнатке зимою были развешаны берёзовые веники. Среди трескучих морозов эти зелёные берёзовые листочки напоминали, что даже в холодной Сибири тоже есть лето, и это одно уже согревало душу мальчишкам. Эх, лето, где ты? Летом в выходные дни, уже к обеду, мужики ставили на барачное крыльцо целые вёдра утром выловленных большущих с чёрными спинами хариусов, потом солили, а женщины хлопотали с радостным предчувствием пиршества. Мужики жаловались на комаров и мошкару, рубахи их все были мокрыми от пота, и их жёны заботливо тут же меняли мужьям рубахи. Ели всем бараком с горячей картошечкой, ух и вкусно! А потом наступала ягодно-грибная пора, и об этом вспоминали мальчишки, глядя на берёзовые веники. Валентин с отцом Эдика, дядей Володей, ходили с этими вениками в баню, и Эдика с Серёжкой, конечно, брали с собою. И вот идёт густой пар в большой парилке, мужики кряхтят от удовольствия, и как много мужиков вокруг. Многие в наколках: там и про Сталина, и про воровской мир, и армейские наколки, много было перевидано разных наколок. У Серёжкиного дяди Серёжи была наколка «Серёга», и он, когда его однажды кто-то спросил, зачем он это наколол, ответил, что был дураком. В соседнем бараке и тоже в нулёвке жил мужик, который был когда-то моряком. Женился, была у него дочка Светка, но жена ушла к другому. И вот так вышло, что в этом же бараке жила его семья, а он мыкался в комнатушке. Мать запрещала, а дочка всё равно бегала к отцу. Мужик тот работал шофёром, а потом стал сильно выпивать, и все стали его называть почему-то «зажигалкой» или «зажигой», хотя был он безобидным. Серёжке было жалко его, да и не только ему. Бараковские женщины говорили про Светкину мать, что, если бы она не бросила мужа, тот бы не спился. Жизнь всех бараковских жителей была словно на ладони, это само по себе очень сближало всех. Конечно, очень хотелось переехать в новенькие панельные дома, которые строились вокруг, и их было так много. Но так сложилось, что бараки их стояли на краю квартала, и многие, которые приехали строить Братск намного позже таких, как мама Настя, уже получили новое жильё. Все до единого бараковского жителя знали, что это и с ними обязательно произойдёт, но пока данность – холодный барак, и только знай, подкидывай в печку дрова, иначе от холода околеешь. Другое дело – дядя Серёжа, живший в этом же посёлке Гидростроителе, но в двухэтажном восьмиквартирном доме! Они жили, как цари – во всяком случае, так казалось Сергею. Им не надо было без конца топить печку – у них стояли чугунные батареи. Им не надо было ходить на улицу в туалет – у них был тёплый туалет. Ванны пока не было, удивительно, но им даже не надо носить с колонки воду. Льётся у них эта вода прямо дома из-под крана. Тётя Зина варит суп, а племянник, не особо доверяя глазам, нет-нет, да и попросит тётю Зину, чтобы она налила ему стакан воды попить. Тётя Зина работавшая учительницей начальных классов, строго смотрит на Сергея и спрашивает:

– Серёжа! Ты уже третий стакан воды выпиваешь, скоро суп будет готов, оставь место под суп. Мы в Сибири живём, нам надо сытно питаться и салом пятки смазывать.

Мальчик тут же спросил:

– Тёть Зин! А как это – салом пятки смазывать? Надо носки снимать, а потом мазать пятки? И почему пятки только?

Зинаида Александровна была родом из села Надёжино Горьковской области, выучилась на учительницу, и направили её в село Леметь, где они с дядей Серёжей и поженились. Была строгой с учениками, а тут после вопроса Сергея улыбнулась:

– Ну это так в народе говорят, а вообще это означает, что надо сало солёное есть, чтобы сильным быть, ты же сибиряк. Вон как местные мужики– «бурундуки» сало наяривают, потому и силища у них. А хочешь, Серёжка, я тебе о себе расскажу?

– Да, тёть Зин, рассказывай. Я люблю, когда ты рассказываешь.

– Село наше Надёжино старинное, там давным-давно войско царёво проходило, церковь старинная есть, которую никогда не закрывали. Даже когда запрещали молиться, и во время Великой Отечественной войны люди непрестанно там молились, я смотрела на таких людей, ой, как жалко всех было. Много кто одет совсем плохонько, в лохмотья, много страдали эти люди, эх и много. Тятя мой с войны вернулся, всем крыши перекрывал, мастер большой был. В войну и после войны голодно было, куску хлеба рад до смерти, и, кажется, дай волю, то три булки хлеба бы за раз съел. Отец мой и у Данилиных крышу перекрывал. Дядя Серёжа твой киномехаником был, фильмы по всей округе показывал. Колхоз выделил ему лошадь с телегой, чтобы нёс культуру в массы. Мама твоя мне рассказывала: придёт брат пьяненький после показа фильмов, она с него сапоги стягивает, а он говорит:

– Сестра Настя у меня мировой человек.

И мамке твоей, и ещё двум сёстрам: Евдокии и Марии – давал деньги на отрезы на платья, говорил, чтобы красивые в кино приходили. Встретит меня и говорит: «Давай я твои книги понесу». А мне свои тяжеленные, железные круглые бобины с плёнкой, фильмы, в общем. Я несу, страх как тяжело, словно железобетонные они, но терплю, а у самой сил нет. А он идёт, несёт книги и рассказывает какую-нибудь историю. Один раз дядя твой выпил крепко и показывал кино задом наперёд, и главное – никто не жаловался. Уважали сильно, а это надо заслужить, он же и косы старухам правил, точил, другой инструмент ремонтировал, в военные годы трактористам помогал. В твоего дядю всё большое село девушек влюблено было, и районные заглядывались, а он меня выбрал.

Серёжка тут же сказал:

– Эх, тётя Зина. Чего ты не сказала дяде, что тяжёлые ленты-то?

– Да мы молодые были, счастливые, не развалилась я, а упрямо несла. Свадьбу гуляли и в Лемети, и в Надёжине, уже лучше стали жить, не то, что после войны – голодуха страшная. От этой надсадушки и тятя раньше времени помер: мыслимо ли, такую войну пережить. Ни одному народу в мире столько горя не выпало, как нашему. И даже когда хлеба досыта стали есть, горечь в душе оставалась: ну вот за что такая судьба нашему и без того многострадальному народу? На День Победы старухи выносили на улицу столы, ставили фотографии своих убиенных мужей, братьев, сыновей, дочерей, а из закусок только квашена капуста, картоха, огурцы солёны. Брагу пили, чё покрепче ещё достать надо, но и доставали, конечно. Страшно было на этих горем убитых бабушек смотреть. Бабушка твоя Серьга камедная, и очень мудрая. Бывало, когда уж поженились, спали мы летом в амбаре, сижу, жду, нет мужа. Татьяна Ивановна подойдёт и ласково скажет: «Ну как ты, доцка, такого алкоголика выбрала, он с друзьями в саду вино пьёт». А я ей: «Нет, не алкоголик, он вон как работает». Дядя Серёжа уехал на стройку в Братск, а после я сама к нему приехала с дочкой, а сына Вову в деревне у бабушки твоей Татьяны Ивановны оставила. После привезла Вовку-то, а он матерится, да так громко, стыдно мне было, я ж учительница. Ставлю ему горшок, говорю: вот твой туалет, а он в ответ:

– Не буду я срать в вашу кастрюлю. В деревню хочу, отвезите меня, суки. А потом ничего, обвыкся, стал хорошо учиться. Теперь вот туалет сделали в квартире, говорят, потом ванну поставят. Ну всё, иди к столу, Серёжа, будем есть суп. Дядя твой только суп и ест, больше ничего ему не нравится, и только с чёрным хлебом, белый не признаёт. В деревню приедем, только суп у мамы просит, а бабушка твоя говорит: «Серёжка! Ты пошто суп-то один хлебашь, чай вон мяса, сала бы поел, каши, холодца, вот цудак-то». А потом улыбнётся – как-то она умеет так улыбаться удивительно, с припевом, что ли, и скажет: «Ешь, Андреиц суп, брюхо николи не заболит, топерь гоже стало, не голодуем». И вот удивительно, слово «теперь» она скажет «топерь», послушаешь твою бабушку, и веселее всегда становится.

Суп у тёти Зины был всегда такой вкусный, что Серьга просил добавки. Племянник, когда гостил у дяди Серёжи, вольно или невольно вспоминал зимний барачныйй туалет, как на крепчайшем морозе торчали говёшки из отверстий, словно пирамиды, и надо было крепко подумать, куда же идти по– тяжёлому, хоть садись на эту пирамиду. Но когда припрёт, думать некогда, убегал за туалет, да и там надо было выбирать место. В квартире дяди Серёжи всегда работал телевизор, а у них с мамой всегда ломался. Те, кто ремонтировал телевизоры, говорили, что это от разности температур. Пока Сергей учился в школе, и если в первую смену мамочка на работе, то дома была минусовая температура, только в июне, июле и августе было тепло. Но лето было тёплым и катастрофически коротким, и снова в комнатке холодно. Об этом не трудно было догадаться, стоял градусник, и изо рта шёл пар, да и какие могут быть догадки – Сибирь-матушка. Царь-батюшка ушкуйников, татей сюда ссылал, а теперь такие, как мама Настя с сыном, здесь в Сибири по доброй воле живут. Наймушинская стройка сплотила людей необыкновенно, по-настоящему на всю оставшуюся жизнь…

Затапливалась печь, и Сергей ждал долгожданное тепло и радовался, что мама работает в первую смену, ночевать не скучно, приедет мамочка с работы, а в комнате их тепло. Когда печка нагревалась, то Сергей ставил до дна промёрзшую кастрюлю с супом на чугунную плиту. Лишь став взрослым человеком, Серёжа узнает из книг, что до революции, когда люди переправлялись на лошадях на дальние расстояния зимою, то специально замораживали суп или щи, это как кому угодно назовите. Два ведра, наполненные водою из колонки, которые мальчик вчера принёс, сверху покрылись ледяной коркой. Он разбивал молотком эти корки, набирал железный чайник – ну вот, мамочка придёт, и кипяточек будет готов…

Может быть, дорогой мой читатель упрекнёт меня за написанное, особенно про холодный туалет и «пирамиды»… Но не спешите с упрёками, ведь это жизнь: не все жили в благоустроенных квартирах, простите, а те, кто жил, как Серёга, просто вспомянут былое. Порой это надобно для души, а ежели глубже копнуть… Ладно, об этом после…

На горе, где росло раньше много брусники, теперь вовсю строился огромадный завод отопительного оборудования, начали сносить бараки, строить новенькие пятиэтажки и даже девятиэтажные дома. Люди говорили, что такого завода больше нигде нет, архитекторы Ленинграда специально разрабатывали новенькие планировки квартир для жителей Сибири. Братск имел всё для строительства. На огромном комбинате железобетонных изделий, где работали мама Настя, пан Величинский, дядя Володя с тётей Ниной Карпеченко и многие другие, производили панели для строительства домов. На отопительном заводе восемь линий производили стальные отопительные радиаторы, которые проектировались в Ленинграде, делали котельные установки на разных видах топлива. Был и кирпичный завод. И вот рядом с бараками, где жил Серёжка, построили кирпичную трансформаторную будку, но трансформатора там пока не было. Мальчишки полезли внутрь, и увидели там несколько убитых и ободранных собак: собачьи головы валялись повсюду, плохо пахло, дети выскочили из будки, словно ошпаренные кипятком. Потом говорили, что это «химики» отлавливали собак и потом ели. Говорили, что так они лечатся от туберкулёза – об этом рассказывал бараковским детям местный хулиган Юрка Арбузов. Но потом Серёжка слышал об этом ещё где-то, и не раз, будучи уже взрослым человеком.

Рос Сергей без отца, но отец у него, конечно, был. И они всей семьёй какое– то время жили в бараке. Было это совсем недолго, но было. И Серёжа часто вспоминал это до боли крохотное совместное проживание, ведь, когда мама уезжала на работу, он оставался с папой, и папа, которого звали Владимиром, рассказывал ему:

– Была у нас собака, мы с отцом крышу наверху ремонтируем, попросим принести молоток, и собака наша берёт зубами молоток и по лестнице – к нам. Умная очень была. А потом ящик с инструментами затаскивала по лестнице нам наверх.

Сергей, только что как следует искупавшись в огромной луже, что находилась совсем близко к бараку и вообще никогда не высыхала, развесил на спинку железной кровати свои ещё маленькие пожитки – совсем рядом топится печка. Папа готовит ужин. Но были и другие, страшные воспоминания: мама сидит на кровати и плачет, а пьяный отец орёт на неё и дерётся. Сынишка их стоит в одной майчонке и плачет, жалеет маму: «Эх, почему я не взрослый, врезал бы тебе, папка, за мамочку». И вот, когда папа выскакивает в магазин за бутылкой, мама быстро одевает сыночка, и они бегут ночевать у дяди Серёжи. На улице морозно, жмёт под сорок, Серёжка бежит за мамой в пальтишке в клеточку, мама Настя крепко держит сына за руку. 

Такая тёплая двухкомнатная квартира у дяди Серёжи, комнаты большие, всем хватает места. В этой квартире временно останавливались многие земляки из села Леметь, где раньше родился и жил дядя Серёжа, приезжали же земляки строить Братск, глядя на дядю Серёжу. Он самый первый из села уехал на великую стройку. Платили в Братске большие деньги, вот и ехали со всех концов России сюда люди. Серёжкин отец несколько раз уезжал в Бурятию, но дедушка Василий изо всей силы старался помирить маму Настю с папкой Володей. Несколько раз приезжали они с отцом. Хороший был дед, добрый, с седою бородкой, внуку запомнились его часы на цепочке и то, как он по утрам, стесняясь маму Настю, быстро надевал штаны, спал же в кальсонах. В Бурятии дед всех лечил травами. Но мир между Серёжкиными родителями, установленный с его помощью, был недолгим, и в конце концов папа Володя уехал окончательно в Бурятию. Мама Настя была красивой, и вскоре за ней стал ухаживать дядя Валера, который любил Настю ещё до армии. Стали они жить вместе, и вроде всё было хорошо. Но летом мужики, играющие на деньги в храп, выпивали водки, и находились такие, которые говорили подвыпившему дяде Валере, чтобы он бил маму Настю: тогда, мол, не будет ругать за пьянку, они, мол, тоже так делают, на самом же деле больше болтали языками. И вот как-то пришла с работы Анастасия и начала ругать дядю Валеру, а тот вдруг, послушав советы пьяных мужиков, ударил Настю. Потом приходил дядя Серёжа, который знал всех играющих в храп мужиков, знал и тех, которые подстрекали дядю Валеру. Те, разумеется, тоже догадывались, что сказали лишнего, дядя Серёжа сурово глядел на них, те трусили и убегали, и кого догонял родной Настин брат, того бил своим огромным, словно пудовым, кулаком, говоря при этом: «Эх, кухонные боксёры, позорники». Дяде Валере тоже доставалось. После он приходил, плакал, говорил маме Насте, что больше не будет, что любит её. Молодая женщина прощала, ведь Валера хорошо относился к Серёже, катал семью на мотоцикле «Восход», и, казалось, что жизнь налаживается, но потом была получка, и всё снова продолжалось. И стали Анастасия жить с сыном одни. Но мамка у Серёжки была неунывающая, и потому с ней было сыну всегда хорошо и весело. Однажды в Братске мама Настя встретила земляка. Знала, что тот работает шофёром, знала и о том, что у него в деревне родилась девочка, а он не торопился забирать дочь со своею девушкой. Анастасия прямо сказала:

– Ты что, земляк, делашь, у тебя дочь растёт, а ты тут работаешь. Не валяй дурака, женись уж, не позорь девку. Лучше её не найдёшь. Любит она тебя, дурень.

Вскоре земляк привёз девушку в Братск, женился на ней, а потом родилась ещё одна дочка. И прожили они долгую и счастливую семейную жизнь.

Пытались ухаживать за мамой Настей ещё двое мужиков, но она стала осторожной и даже холодной по отношению к мужскому полу. После двух неудачных попыток построить своё счастье, Настя стала намного мужественнее и сказала как-то в сердцах:

– Буду жить ради сына.

Сколько их таких матерей-одиночек по стране было! Много, очень много – 
ни одна вычислительная техника сроду не сосчитает…

Когда Сергею исполнилось четырнадцать лет с половиной, они с мамой Настей переехали в малометражку. Теперь они стали жить по-царски, но почему-то стало скучно немного. Барак их стоял теперь покинутый людьми, словно сирота, и бараковские люди, глядя на него, глубоко вздыхали, хотя жили теперь все в новых панельных домах. Начальник цеха, по фамилии Муха, какое-то время с недоумением смотрел на Анастасию, когда она робко переступила порог его кабинета, потом заговорил:

– Настя! Другие вон намного позже тебя пришли на комбинат, а живут уже давно в новеньких квартирах, а ты вроде смелая, а в этом вопросе молчала. Ты, милая, самая первая заслуживаешь жить в квартире. Хватит в бараке-то с сынишкой маяться. Но это уже моё упущение, виноват, всё дела, а о людях забываем подумать. Знаю, такие, как ты, глотки не рвут, не дерут, да и как работают, знаю. Такие, как ты, Настя, самое лучшее, что есть в нашей стране. Я много повидал, знаю, глядел не раз, как ты ловко краном управляешь, аж слезу прошибало. Заложено в наших людях такое, что через века не разберутся, в каких условиях работали. Помнишь, милая, дорогая Настенька, дубак страшенный, в цеху ни окон, ни дверей, сквозняки, а мы пашем. Те, которые позже пришли, считай на всё готовое пришли, они нас с тобою не поймут. Так уж устроен человек, что ежели на своей хребтине не испытал, то и не докажешь ему сроду. Вижу – сказать хочешь, говори:

– Мне в Энергетике дают малометражку, а я в Гидростроителе живу. Можно мы с нашим инженером обменяемся, он в Энергетике хочет жить.

Начальник цеха громко засмеялся, из глаз его покатились слёзы, и он стал вытирать их чистым платочком:

– Ну, Настя! Ну, насмешила! Меняйтесь на здоровье, мои хорошие. Настроили домов-то, всем хватит. Такой город, как наш Братск, ещё поискать! Уникальный город во всех смыслах, лыжная трасса у нас – ни у кого в стране такой нет, заводы, санатории, пионерлагеря какие, а главнее всего этого – люди, вот где золото настоящее. Шибко жаль Ивана Ивановича Наймушина, поглядел бы нынче на своё детище. Поискать второго такого, и ведь не найдёшь. Я, Настя, помогу тебе, не дело тебе в малометражке жить, не по совести это. Я даже сейчас задумался, ты, родненькая, шестнадцать лет в холодном бараке прожила, это ж срок заключённого, огромный получается срок, досталось вам. И именно благодаря таким, как ты, дорогая Настенька, Братск теперь флагман индустрии всей нашей необъятной страны. На самую первую страницу блокнота записываю тебя, и если не подохну… Ну как так получается: жополизы в комфорте живут, а честные люди маются! Разбередила ты, Настя, мне душу...

Мама Настя и без того уважала своего начальника, а тут пожалела:

– Ничё, всяко в жизни бывает, выжили же. Берегите себя, пожалуйста. А насчёт жополизов вы правы.

Настя вышла из кабинета начальника по фамилии Муха и не ведала, что в эти секунды её начальник плачет.

Ещё немного погодя, Анастасии Андреевне выделили двухкомнатную квартиру на первом этаже девятиэтажного дома. Её Сергей, отслужив в армии, женился, работал сварщиком на отопительном заводе. Жили все вместе и ждали будущего сына и внука. Начальник цеха Муха настоял, чтобы Анастасия, как первостроитель Братска, жила с сыном комфортно, и вскоре действительно им дали двухкомнатную квартиру с лоджией и балконом на пятом этаже новенького девятиэтажного дома. Хотя в то время все дома были именно новенькими, и как после покажет время, очень качественными…

Уже давно нет в живых пана Величинского: поехал в отпуск к сестре в Днепропетровск и там внезапно умер. Дядя Володя с тётей Ниной отговаривали его от этой поездки, у него были сильно больные почки. С Дусей они уже не жили, дочки стали взрослыми. Жил пан Величинский в однокомнатной квартире, и Сергей нет-нет и вспоминал свои проводы в армию, как дядя Володя играет на аккордеоне, и по-прежнему, хоть жили они уже в новеньких панельных домах, лучше его никто не играл, а гармонистов в то время было действительно много. После в его малометражке жил сын от первого брака, и ещё был один сын у пана Величинского, известный в Иркутске художник. Нет в живых и дяди Зиновия с его женою Русей, а сын их Игорь умер на рыбалке. Нет в живых дяди Вити с тётей Любой, дяди Гены Бутылкина и его жены Марии, их сына Володи, матери Вадика Костенко Галины, Белобородовых, умер дядя Коля Шаблинский, умерла от ковида Полина Поленок, дядя Володя Карпеченко умер от рака и ковида, нет и тёти Тамары, и многих, многих, многих…

Эти имена и фамилии не вымышленные, они настоящие, и простите ради Бога, автора этого рассказа, ежели где написал неточно. Не мог не написать о барачном детстве, о людях, строивших Братск, которые совершили настоящий подвиг – в глухой тайге построили Братскую ГЭС, заводы – да какие! Экономика всей страны без этих заводов немыслима. Низкий поклон и вечная память строителям легендарного Братска…

И, слава Богу, дети их, внуки, правнуки продолжают жить…

Родной, любимый дядя Серёжа, когда вышел на пенсию, каждый день ходил в гаражи, ремонтировал свой «Москвич», друзьям советовал и помогал в ремонте автомобилей. Но после смерти дочери стал сильно выпивать, и, когда пришли окаянные девяностые, старался не унывать. Растили и воспитывали с женою Зинаидой внука Евгения. Очень любил свою сестру Настю и частенько говорил: «Вот сестрёнка у меня, чё бы ни было, всегда нальёт водочки и денег даст». Однажды дядя Серёжа сказал: «Когда помру, в канаву скиньте, да и всё. Вон какие дорогие похороны нынче, не тратьтесь на меня». Почему так сказал, неведомо, ведь любили его все и ценили, да и сам он всегда всех встречал с улыбкой. Идут люди в гаражи, а их дядя Серёжа улыбкой встречает. Раньше всех по шофёрской привычке поднимался, а кто они – эти люди, идущие в гаражи? Все они, словно родные, – вместе Братск построили. Всегда при встрече остановятся, поговорят о жизни. Сложно бывает всё объяснить, да и не объяснишь сроду жизнь, но такое, по-настоящему тёплое отношение первостроителей друг к другу, всегда по хорошему удивляло Сергея. Когда дядя Серёжа умер, на похороны пришли его друзья – первостроители Братской ГЭС, легендарного Братска, который давно заслуживает почётного звания «Герой трудовой доблести». Племяннику его Сергею было на ту пору около сорока, у него росли два сына. Но до чего же наивным был дяди Серёжин племянник, который всерьёз думал, что государство выделит деньги или поможет похоронить родного дядю – ведь он строил великую Братскую ГЭС для всей могучей страны. На похоронах Сергей Данилин вглядывался в лица первостроителей, напрочь постаревших, но сохранивших боевой дух. Всерьёз казалось, что скажи им, что надо снова построить ГЭС для страны, и они ринутся в бой. Да ведь только такие люди и могли осилить невиданную по тем временам, воистину великую стройку…

Десятого декабря две тысячи двадцать первого года на восемьдесят третьем году жизни умерла от ковида мама Настя. Врач позвонил в первом часу ночи и сообщил Сергею, что мамочка его родненькая умерла. Всю ночь сын глотал успокоительные таблетки, но они плохо помогали. Ещё за три недели Сергей заподозрил неладное – мама как будто бы боялась подходить к нему близко, чего никогда не наблюдалось ранее… Мазок на ковид оказался положительным, и потом с утра до ночи ждали скорую помощь. Положили маму в санаторий «Крылатый». На тот момент у неё было всего пятнадцать процентов поражения лёгких, но в санатории зимой было холодно, врачей катастрофически не хватало, и мама там простыла, и когда затем её перевели в городскую больницу, у неё было уже семьдесят пять процентов поражения лёгких. Маме Насте давали позвонить, и она твердила сыну:

– Господи! За что мне это?

Сергею саднило душу так, что он передавал телефон жене Ирине.

Морги были забиты умершими людьми, тело мамы не отдавали. Сергей позвонил товарищу, детскому реаниматологу Михаилу Ермаченко, и только благодаря ему, тело выдали раньше. Когда Сергей с женою Ириной получали вещи мамы в больнице, было особенно тяжело. Ирина раскрыла пакеты, там лежали скромные вещи мамочки, сын глядел на них и думал в эти минуты, что сам сейчас умрёт. Похоронил сын маму Настю только на восьмой день. Отпевали Анастасию Андреевну в храме «Преображения Господня», Сергей знал, что мамочка этого хотела. Батюшка Георгий только и твердил Сергею: «Я в шоке». На протяжении многих лет мама Настя собирала грибы, солила, сушила и носила в храм, угощая батюшку и прихожан, приносила солёную капусту, очень вкусно посоленную. Её дорогой брат Сергей часто говорил Анастасии: «Наиважнецкий посол у тебя, сестра».

Мама Настя родилась седьмого января 1939 года на Рождество Христово. Сын не раз вспоминал, как за три года до смерти мамы они пошли с ней за грибами. Шли прямо по трассе, по которой ехало великое множество машин. Мама говорила: «Ничё, сынок, сейчас недолго осталось, свернём в лес. На заброшенном дяди Серёжином огороде уже рос молодой сосновый лес, и Сергей отыскал большой подосиновик, и был он, к счастью, не червивым. Всего один гриб – и похлёбка готова. Мама собрала смородину и вишню, заброшенные кусты и деревья в который уж раз порадовали Анастасию. А вечером мама с сыном с устатку ахнули по стаканчику домашнего вина… Уже давно снесён их шестнадцатикомнатный барак, где они так дружно жили с соседями. Современное общество с экрана телевизора, да и в жизни, часто жалуется на эту самую жизнь, частенько ругают правительство. Сергей с мамой Настей не жаловались, они скромно жили и работали. И теперь у Сергея саднит душа по-особенному – никогда так не было плохо, и он написал стихотворения о мамочке, и не только о своей, обо всех мамах:

Материнство – священная тайна,
Материнство – святая земля,
Материнство любовью бескрайно,
Материнство – родные поля.
Материнская зыбка деревни,
Материнская правда судьбы,
Материнская долюшка песни,
Материнская память избы.

Матерь – светлая Бога молитва,
Матерь, дети, свята и чиста.
Матерь – это страна материнства, 
Матерь – щедрой души широта.

Мама – лучистое солнце,
Мама мудра и проста, 
Мама – жизни оконце,
Мама навечно свята.

 

***

В первом часу ночи позвонили.
Врач сказал, что мама умерла.
Я молчу, мне снова повторили.
Сердце шепчет: «Мама-то ушла.
Осенью картошку с ней копали.
Весела, сильна была, бодра.
Но в больницу мамочку забрали.
От ковида ты не жди добра.
Ты капусту продавала на базаре.
Вкусный твой посол любили все.
Миг один – уже ты на вокзале.
Едешь помогать родной сестре.
Облепиху и грибочки собирала.
А затем – по баночкам и в храм.
Пастыря и паству угощала.
И молилась, кланялась церквам.
Морги все забиты, мрёт народ
От заразы окаянной, от заразы.
Слёз народных реченька течёт.
Смотришь, молодые седовласы.
Только на восьмой от смерти день
В нашем храме маму отпевали.
Жизнь ушла! И вниз ведёт ступень.
Ждёт погост. И маму засыпали.
Сорок дней в могилке ты лежишь.
Мама! Мамочка! Родная! Дорогая!
Крест железный. С фото ты глядишь,
Душу мне улыбкой освещая…

Вспомнилось Настиному сыну, как однажды мальчонкой ждал маму, та зашла в буфет тридцать третьей столовой. Вдруг закружилась голова, и Серёжка уже лежит на земле, вокруг суетится народ, вызвали скорую. Оказалось, упал в обморок, перегревшись на солнце. Увезли в центральный Братск, там врачи парнишку обследовали, но дожидались какого-то важного врача. И когда тот пожилой мужчина в белом халате сказал, что с мальчиком всё в порядке, мама Настя наконец облегчённо вздохнула. Сергей помнил, что, когда он был совсем маленький и заболел, врачи хотели поставить ему в голову какой-то укол. Мама не согласилась, и всё, слава Богу, обошлось. Мама, мамочка, твердь моя сердешная, всегда ты оберегала меня. 

Сергей сидит за столом, пьёт горькую, закусывает мамиными солёными огурцами, посоленной мамой капустой и думает: «Не зря люди покупали на базаре твой посол, мамочка, обильно добавляла ты чеснок и укроп в огурцы». Вытаскивает из литровой банки большой пучок укропа – и нет полбанки, а вкус таков, что не вышептать: «Милая моя мамочка, вот уж судьба так судьба. Последние десять лет работал в здании почты охранником, и ты приносила мне в литровой банке горячий суп, а телеграфистка Лена Ступина всё удивлялась твоей заботе обо мне. Здание почты располагается совсем рядышком от того места, где стояли наши бараки, и я мысленно сижу на заборе с ребятами, и наблюдаем мы бесплатный спектакль, как Горловы дерутся с Кузевановыми, без злобы дерутся. Дочка у Горловых рахитом болела, и теперь из них нет никого в живых… Наутро болел желудок, в последнее время без выпивки жизнь не обходилась. Вроде держишься недельку, другую, в храм помолиться идёшь. И вдруг накатит тоска неминучая, спасу нет. Не тревожься, мама, там, на небесах, если уж до пятидесяти шести не спился твой сынок, то и не бывать этому. Да и сама ты обо мне всё ведаешь, двоих внуков твоих, моих сыновей, вместе с женою и тобою растили, слава Богу за всё! И снова мама выручила – достал из холодильника облепиховое варенье. Ой, мамочка, сколько ругал тебя, чтобы не ездила на заброшенные полтавские огороды, едешь всё одно, упрямого роду-племени. Нарвала веток облепихи и ехала в автобусе, понятно, руки озябли по ягодке собирать, октябрь месяц был. И хоть набрала ты две огромные сумки этих колючих веток с яркими ягодами, несмотря на тесноту в автобусе, никто тебя не ругал, потому как сердоболен наш многострадальный народ. Поел твой сын облепихового варенья, и вроде уж не болит желудок-то». Каждый раз разговаривали сын с матерью о жизни, жалели тех, кто болеет и умер, ведь многих по жизни знали, любили. И всегда Сергею казалось, что за ними с мамой кто-то наблюдает. Что бы ни случилось, мама Настя всегда говорила мудрые слова – «значит так надо».

… Лежишь ты, мамочка, на погосте, а я тут маюсь, а ты выручаешь. Лена Беденко позвонила, попросила, чтобы в храм фото твоё, мама, я принёс, готовят альбом памяти. Жена Ирина вещи твои, которые хорошие, в Храм приготовила, знаю, ты бы это одобрила. Дядю Васю Сивохо встретил, старенький он стал, говорит, жена Полина умерла от ковида, говорит, плохо одному жить. Тётя Нина Карпеченко в больнице лежала, пневмония, сердце. Эдик очень переживает за мамочку. Володе Пономарёву пятьдесят пять лет было, ходили с Ириной. А как не идти, сколько раз Володя помогал по жизни, хоронили близких все вместе, не было тогда похоронных бюро. Помню, пришли к нам Эдик Карпеченко, Андрей Клаузер, Володя Пономарёв, Слава Пономарёв, Олег Пономарёв, Андрей Чернышёв, Олег Кротов. Говорят, убили нашего друга Сергея Шаврова, и ты, мамочка, всех успокаивала. Дала каждому по стакану домашнего вина, а потом и по второму налила, похоронили Серёгу. Убийц не нашли, вслед за Сергеем не вынесла горя и умерла тётя Рая, его мама. Но, слава Богу, дочка у Сергея сейчас живёт в Иркутске, воспитывает детей, хорошая, добрая молодая женщина. Вадим Трифанов, дорогой мой друг, шли мы много лет назад по льду Братского моря с Серёгой Шавровым и тобою, Вадим, долго шли, большая наша Сибирь, а когда ночью вернулись с зимней рыбалки, мама Настя всех обняла и сказала: «Ну, слава Богу, живы, пойдёмте, парни, суп есть». Живёт сейчас Вадим в Краснодаре, регулярно звонит, работает техником по обслуживанию вертолётов в Якутии, достаётся ему крепко. Хорошие у меня друзья, мамочка, ты знаешь, сколько хлебнули все мы в девяностые, но семьи сберегли, и теперь у всех друзей уже внуки. Эх, бараковские люди! Милые бараковские люди! Добрые друзья сорок пятого квартала! Господи…

Как переживала ты, мамочка, когда узнала, что один глаз у меня ослеп. Второй видит плохо, но пенсию не давали. Всё говорила: «Правители-то о чём думают? Сын мой с шестнадцати лет работает, и стаж у него около сорока лет: сварщиком, газорезчиком, слесарем, стропальщиком работал». Помню, приходила ты на КБЖБ и смотрела, как твой сын работает сварщиком, и гордилась мной. Пенсионная реформа разрушила все планы, и мне теперь предстояло уйти на пенсию в пятьдесят восемь лет. Совершенно случайно узнал, что тем, кто сокращён и кому остаётся два года до выхода на пенсию, можно выйти досрочно на пенсию, оказывается есть такой закон. Помню, дорогая моя, незабвенная мамочка, рассказал тебе об этом законе, а ты, зная жизнь, сказала: «Сергей! Неизвестно ещё, как повернут, сам знаешь, как оно быват». Стоял на бирже, имея справку о том, что я почти ослеп, работу даже не предлагали, все сроки вышли, сняли с биржи. Два года жил, благодаря жене Ирине и тебе, Мамочка. И вот, мама, сегодня 21 февраля 2022 года, позвонили и сказали, что принесут пенсию домой. Вскоре пришла молодая женщина и дала мне первую в моей жизни пенсию. От волнения у меня даже поднялось давление – с шестнадцати лет работал и вот дожил до пенсии. Подарил почтальону свою детскую книгу. Господи! Как бы ты была рада, моя мамочка, что у меня теперь есть на хлеб, да, поди, с небес всё видишь…

Ныне война на Украине… Не видит этого пан Величинский. Господи! Как же дружно все мы жили в бараке! Помоги, Пресвятая Богородица, нашим воинам одолеть фашистских супостатов на Украине, ведь очень много уже погибло наших людей. А кто они – наши? Это весь наш многонациональный народ. Помню, работали с Василием Родиным в радиаторном цеху. Родом он был из Донбасса, здоровенный мужик, словно Илья Муромец. Послали нас в колхоз, а я чашку с ложкой забыл взять. Он, улыбаясь, достал из рюкзака свою железную тарелку, большую, словно тазик, и попросил повара дать пищу нам на двоих. Сидим, едим, а рабочие над его тарелкой смеются, как, мол, можно столько съесть? А Василий, не обращая внимания, улыбается и ест, и вот кто-то уже шутит: «А Васька слушает да ест». Был он мастером спорта по борьбе, и вечером наши мужики впятером пытались его побороть. Ничего у них не получилось. Все пятеро устали, пока боролись, тяжело дышали, а Василий всё улыбался, будто и не боролся. Вырастил двоих детей с женою Наташей, пошли внуки. Очень переживал за родной Донбасс, ругал фашистов на Украине. Умер Василий от сахарного диабета, лежит теперь в Сибири на погосте, и я не мог не написать стихи о друге:

Мой друг Василий из Донбасса родом
Работали мы на заводе с ним.
И много лет с сибирским небосводом
Он разговор ведёт, как побратим.
Работал цех наш радиаторный на славу.
И люди добрые со всей страны вокруг.
Трудом своим мы возвеличили Державу.
Здесь каждый был товарищ нам и друг.
По осени в колхозах мы трудились,
А ложку с чашкой позабыл я взять.
Из Васиной тарелки подкрепились – 
Нам на двоих обед просил он дать.
Здоровый богатырь мой друг Василий.
Едим из чашки вместе и молчим.
А стол колхозный полон изобилий.
После обеда мы в тенёчке посидим.
Детишки малые растут, жена Наташа.
Года бегут, уж внуки есть у них.
Бомбят Донбасс, стреляют в души наши.
Кричит Василий: «Вот бы их … самих!
Они же – нелюди! Народ свой убивают,
И стёкла выбиты в домах пустых.
В подвалах там детишек укрывают.
И только наши врежут им под дых.
А летом стало Васе очень плохо.
От диабета в мир иной ушёл.
Но до последнего сердешный вдоха
Мечтал, чтоб смерть свою фашизм обрёл.
Спит друг в Сибири на погосте.
Пусть сбудется скорей его мечта.
Солдаты наши, вы нацистов сбросьте,
И пусть сгорит вся эта сволота.
Пусть воцарится мир на Украине, 
Чтоб людям праведным спокойно спать.
Войны пускай не будет и в помине.
Всем миром будем весть благую ждать!

Ну вот, дорогой читатель, и заканчиваю я своё повествование. Всем мира, света и добра!..

Детство – наиважнейшая часть жизни любого человека на Земле. Данное повествование о маме Насте с сыном Серёжкой, о первостроителях Братска – это не что иное, как сама жизнь. Не плакатная, а реальная жизнь того времени. Это жизнь… Это жизнь…

 

Художник: Юрий Любавин.