Перед лицом высшей правды: Л.Н. Толстой и Н.С. Лесков. Часть I

«В усердии не ослабевайте; духом пламенейте;
Господу служите» (Рим. 12: 11)

Часть I

Лев Николаевич Толстой (1828–1910) и Николай Семёнович Лесков (1831–1895) – великие русские писатели, классики мировой литературы – в своём художественном исследовании жизни неотступно искали истину. Гениальные современники вели творческий диалог, проводили друг с другом своеобразное совещание по религиозно-нравственным, общественно-политическим, литературно-художественным и другим насущным вопросам. На протяжении многих лет писатели поддерживали активную переписку, встречались лично. «Какой умный и оригинальный человек!» – отозвался о Лескове Толстой после их первой встречи.
Лесков до последних лет своей жизни чрезвычайно ценил Толстого не только как выдающегося писателя, но и как исключительную по силе духа личность: «он являет нам <…> не только громадный талант, ум и душу, но и (что в наш просвещённый век всего реже) большой, достойный почтения характер» (1). В письме от 4 ноября 1887 года В.Г. Черткову – другу и единомышленнику Толстого – Лесков признавался: «люблю и чту в единомыслии с Вами человека, дух которого светит нам и ведёт нас <…>. О Л. Н–че мне всё дорого и всё несказанно интересно. Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его» (XI, 355–356). За год до смерти – 15 февраля 1894 года – в письме литературному критику М.О. Меньшикову Лесков продолжал утверждать: «Лев Николаевич есть драгоценнейший человек нашего времени» (2).
По свидетельству Андрея Николаевича Лескова – сына и биографа писателя, «ни к кому другому, начиная с первых же лет своего писательства, он не проявлял такого исключительного внимания как к величайшему художнику, <…> “мудрецу”, “великому человеку”» (2, 393). О многом говорит и тот факт, что на лесковском письменном столе стояли портрет и гипсовое изображение «пишущего Толстого».

Лесков пристально следил за толстовским творчеством с неослабевающим интересом, с напряжённым вниманием: «Я люблю и почитаю этого писателя и слежу за его делом страстно» (XI, 301). Не раз он отзывался о произведениях Толстого в статьях, заметках, очерках: «Герои Отечественной войны по графу Л.Н. Толстому» (1869), «Русские общественные заметки» (1869), «Календарь графа Толстого» (1883), «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом» (1886), «Ошибки и погрешности в суждениях о гр. Л. Толстом. Несколько простых замечаний против двух философов» (1886), «О хождении Штанделя по Ясной Поляне» (1888), «Курская трель о Толстом» (1891) и многих других. 
Лесков вставал на защиту Толстого от разного рода нападок со стороны провластных и официально-церковных «направленских» критиков и «присяжных ценовщиков литературного базара» (X, 90). «И эти унылые люди со всею их дальнозоркою расчётливостью ошибутся, и эту ошибку им покажет не кто иной, как этот, очень многими <…> отвергаемый незримый дух народа, о котором говорит всех смелее и, по-моему, всех лучше граф Лев Толстой в “Войне и мире”» (X, 425). Лесков способен был «сказать о Толстом не банальное, шаблонное слово» (XI, 301), и автор «Войны и мира» сочувственно принимал лесковские суждения. «Мне дорого тоже, что мои писания о нём его не огорчают» (XI, 301), – делился Лесков в одном из писем. 

Толстой в свою очередь высоко ценил Лескова как «самого русского из наших писателей». 14 мая 1894 года он писал Лескову из Ясной Поляны: «желаю только продолжения Вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы всё важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу» (19, 289).
При всей неповторимости художественных миров Лескова и Толстого, при всём своеобразии литературного воплощения усвоенных ими религиозно-философских идей русских классиков объединяло главное – вера в Бога, признание идеалов христианства как важнейших духовно-нравственных ориентиров, писательская деятельность «ради искания истины Христовой» (X, 412). Критик Меньшиков замечал, что лучших наших авторов «охватывает какое-то молитвенное настроение: с особенною силою начинает говорить в них совесть, жажда забытого идеала, предчувствие мировой тайны. Натуры талантливые уже по природе своей религиозны: талант есть особый вид религиозного чувства, он есть открове¬ние духа, в природе скрытого, его правды и красоты» (3).
Лесков заявил о своём согласии с Толстым и Достоевским в концептуальной статье «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883) (4). Работа полемически заострена против книги К.Н. Леонтьева «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой» (1882). 
Опираясь на Пушкинскую речь Достоевского и рассказ Толстого «Чем люди живы» (1881), автор обвинял обоих писателей в ереси утопического, «розового» христианства: «об одном умалчивать; другое игнорировать; третье отвергать совершенно; иного стыдиться, а признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет наши литературные авторитеты» (5).

Леонтьев – выдающийся публицист, незаурядный литературный критик и религиозный мыслитель – считал, что каждый христианин должен прежде всего «внимать о своём загробном спасении, а всё остальное приложится». Размышляя о «страхе Божием», критик пришёл к выводу, что это «страх от избытка земного благоденствия». 
Лесков опровергает постулат Леонтьева о том, что в христианском вероучении превалируют мотивы страха и покорности, идеи о «наказаниях, о страхе, о покорности властям, родителям, господам – о проклятиях непокорным, гордым, неверующим» (6); любовь же лишь плод страха. Писатель не может принять максимализма Леонтьева. По мнению Лескова, критик «в кичливом ортодоксальном азарте» не только извращает христианскую позицию Достоевского и Толстого, но и представления о самой сути христианства, истинный смысл которого – в совершенной любви. Апостол Иоанн Богослов призывал: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4: 7–8).
Толстой замечал в одном из писем: «Я думаю, что любовь есть Бог, есть сама жизнь, т.е. божественное, что есть в человеке, и эта любовь <…> бесконечна, будучи заключена в человеке, стремится расшириться» (7).
Пневматология (духоведение) любви и страха как религиозно-нравственных, философских, этико-психологических начал составляет ядро художественного мира самого Лескова. «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4: 18) – эти слова евангелиста Иоанна часто повторял писатель и даже сделал эпиграфом к «Несмертельному Головану» (1880) – одному из «рассказов о трёх праведниках».

Лесков также выражает своё согласие с «прозорливым» и «полнодумным» Достоевским, призывавшим в речи о Пушкине к всеобщей любви и солидарности: «Чувство общечеловеческой любви, внушаемой речью Достоевского, есть чувство хорошее, которое, так или иначе, стремилось увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений» (8). «Само христианство, – по мысли Лескова, – было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы в конце концов они оказались иллюзорными, всё-таки имеют более практического и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева» (9). 
В статье «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом» (1886) Лесков чётко обозначил позиции выдающихся русских писателей – своих современников: «Достоевский был православист, Тургенев – гуманист, Л. Толстой – моралист и христианин-практик» (XI, 156). Собственные писательские и мировоззренческие установки Лескова в этой статье предстают достаточно отчётливо. Словом «гуманизм» они не исчерпываются. Всё лесковское творчество одухотворяется христианской верой и русским православным подвижничеством. Увлекаясь взглядами Толстого – христианского «моралиста и практика», Лесков не принимал в официальной церковности, ставшей прислужницей государства, её многочисленных «немощей», не соответствующих заповедям Христа.
Позиция писателя вызывала излишне категоричные замечания его строгих ортодоксальных оппонентов. Так, Антоний Храповицкий – ректор Московской духовной академии – с укоризной писал: «Г. Лесков, никогда не державшийся православных воззрений в своих религиозно-бытовых очерках, всегда любил противопоставлять церковные понятия с евангельскими и понемножечку кощунствовать: даже его “Соборяне” не чужды таких приёмов» (10). Однако дело заключается вовсе не в приписанном Лескову «кощунствовании», а в своеобразии художественного воплощения религиозных взглядов писателя, для которого всегда было важно, чтобы Церковь представляли люди, являющие дух и свет Христовой истины во всей полноте.

Лесков разделял «гениальное истолкование христианства» Толстым, который был убеждён в том, «любовь есть единая и полная деятельность истинной жизни» (11). Цель своего трактата «О жизни» (1888) Толстой видел в объяснении «того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелие – это очень важно, нужно, прибавит счастья людям» (письмо Г.А. Русанову от 2 апреля 1887 года). Однако эта важная и нужная книга сразу же была запрещена цензурой. Почти весь тираж был уничтожен. Лишь небольшая его часть чудом уцелела и распространялась нелегально.
Толстой подробно трактовал в книге «О жизни» христианское учение: «“Мы знаем, что мы перешли от смерти в жизнь, потому что любим братьев”», – говорит учение Христа. “Не любящий брата пребывает в смерти. Жив только тот, кто любит”. Любовь, по учению Христа, есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и бесконечная» (17, 89). Толстой определяет истинную любовь как «самое разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние, свойственное детям и разумным людям <...> состояние благоволения ко всем людям» (17, 87). Христианский писатель напоминает и разъясняет: «Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была ещё засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного – чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и ещё больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека» (17, 89). 

В учении Толстого была реализована одна из крупнейших теорий практического жизнестроительства. В трактате «Так что же нам делать?» (1886) на традиционный русский «больной» вопрос, сформулированный в заглавии, писатель дал следующий ответ: «не лгать ни пред людьми, ни пред собою, не бояться истины <...> покаяться во всём значении этого слова <...> выучиться не жить на шее других и <...> при всяком случае приносить пользу людям» (16, 361–363), дабы достичь главной цели – овладеть «бесценной жемчужиной братской, человеческой любви» (16, 291). Этот выразительный образ – центр развернутой метафоры, которая утверждает толстовскую концепцию нравственной ответственности каждого за состояние собственной души, всей общественной жизни, всего мира. 
Лесков, по его многократным признаниям, был «с ним <Толстым – А. Н.-С.> в согласии» (XI, 356). Одно из лесковских писем содержит религиозно-этическую программу, сходную с толстовской: «По словам Христа, по учению двенадцати апостолов, по толкованию Льва Ник<олаевича> и по совести и по разуму, – человек призван помогать человеку в том, в чём тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи» (XI, 376).
Исконный вопрос «Что делать?» также не отпускает сознание Лескова, и в преддверии кризисной ситуации в стране – надвигающегося голода – писатель настойчиво обращается за советом к своему «маяку» (XI, 536), как называл он Толстого: «что именно пристойно нам делать. Может быть, я бы на что-нибудь и пригодился» (XI, 491). В ответ Толстой пишет: «голод всегда будет. Он всегда и был, и не переставал: голод тела, голод ума, голод души» (19, 221); «если Вы спрашиваете, что именно Вам делать? – я отвечаю: вызывать, если Вы можете (а Вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действенным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых» (12). 

Здесь «яснополянский учитель» уповает на то особое свойство лесковского таланта, которое Меньшиков определил как «художественную проповедь». Однако Лесков с горечью вынужден признать, что проповедовать становится всё сложнее: «Писать такое, как Вы говорите, в нашем положении очень трудно» (XI, 494). 20 января 1891 года Лесков пишет Толстому: «жить тут очень тяжело, и что день, то становится ещё тяжелее. “Зверство” и “дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» (XI, 477). 
Лесков ориентирован на идеал деятельного добра, и в его свете трактует евангельское чудо о насыщении малым количеством пищи нескольких тысяч человек: «И, взяв семь хлебов и рыбы, воздал благодарение, преломил и дал ученикам Своим, а ученики народу. И ели все и насытились» (Мф. 15: 36–37). Писатель размышляет: «что следует разуметь в преломлении хлеба. Мистику-то прочь бы, а “преломи и даждь” – вот в чём и дело. Однако враги Того, Кто говорил эту простую премудрость, делают честное слово невозможным» (XI, 494). В этой ситуации Лесков уже не «входит, как священник, на амвон», дабы обратиться к «пастве» с высоким словом своей «художественной проповеди». Ради практического делания работы духовной он не чуждается и «низкого» занятия «выметания сора из храма».

Продолжение следует. 

Примечания
1. Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. 10. – С. 90.  Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы римскими цифрами.
2. Цит. по: Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т. – М.: Худож. лит., 1984. – Т. 2. – С. 393. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.
3. Меньшиков М.О. Художественная проповедь (XI том сочинений Н.С. Лескова) // Меньшиков М.О. Критические очерки. – СПб., 1899. – С. 340.
4. См.: Лесков Н.С. Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви) // Новости и Биржевая газета. – 1883. – №№ 1, 3. – 1 и 3 апреля; Лесков Н.С. Золотой век. Утопия общественного переустройства. Картины жизни по программе К. Леонтьева // Там же. – 1883. – №№ 80, 87. – 22 и 29 июня.
5. Леонтьев К.Н. Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой: По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы». – М., 1882. – С. 4.
6. Там же. – С. 58.
7. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбилейное издание). – М.; Л.: ГИХЛ, 1928–1958. – Т. 69. – С. 197.
8. Лесков Н.С. Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви) // Новости и Биржевая газета. – 1883. – № 1. – 1 апреля.
9. Там же.
10. Антоний (Храповицкий), архимандрит. Знамение времени // Богословский вестник. – 1892. – Т. 1. – № 2. – С. 418; см. также: Лесков А.Н. Послесловие к публикации: Лесков Н.С.  Заметки неизвестного // Звезда. – 1985. – № 7. – С. 226.
11. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х т. – М.: Худож. лит., 1978–1985. – Т. 17. – С. 88. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.
12. Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. – М.: Гослитиздат, 1962.