Грибная рулетка

– Хочешь грибочков нажарю? – спросила бабушка, вернувшись с рынка с полной сумкой опят.
При моей привередливости в еде, это было предложением, от которого невозможно отказаться.
Бабушка надела очки, внимательно осмотрела грибы, разрезала их и отложила червивые. Во время варки она добавила в кастрюлю очищенную луковицу и пояснила:
– Если грибы ядовитые, то лук посинеет. 
Но луковица осталась белой. Может, потому что бабушка так тщательно перебирала грибы, а может, потому что лук не синеет при варке.
Когда на столе появилась сковородка, дышащая ароматным и головокружительным паром, мой мозг отключился и команду взять в руки ложку и хлеб отдавал уже поющий желудок. Я быстро пережёвывал ломтики румяной, пропитанной маслом, картошки с хрустящей корочкой, а скользкие и нежные шляпки опят так возбуждали мои вкусовые рецепторы, что иногда я проглатывал их как устриц. 
– Ну вот! Пообедал, как человек, – одобрительно улыбнулась бабушка, убирая пустую, выскобленную вилкой, сковородку, – а то ешь, как кошка.
Но ещё больше, чем есть, я любил собирать грибы. Завтра рано утром за нами с дядей Сашей должны были заехать тётя Люда с Ереванычем, захватив по пути маму, и потом все вместе отправиться в лес за грибами. С вечера я был взволнован и боялся, что взрослые обманут, не разбудят меня и уедут по-тихому. Проснулся ещё затемно и больше не смыкал глаз. Первые мои мысли при пробуждении были снова о школе, которая в последнее время стала похожа на сумасшедший дом.
Страна готовилась отметить семидесятую годовщину октябрьской революции, а наша молодая и боевитая директриса решила провести «военный парад» в актовом зале. Принимать парад она решила со сцены, как с трибуны Мавзолея, в окружении свиты завучей и председателей родительских комитетов.
Наш класс – «лётчики». В синих брючках, белых рубашках с синими погонами, галстуками и пилотками, мы вместе с «танкистами», «артиллеристами» и «моряками» из параллельных классов, готовились промаршировать по периметру актового зала. Девчонки должны будут стоять вдоль стен, изображая ликующие народные массы, восторженно приветствующие проявление мощи советского государства в лице участников парада.

А тем временем бабушка встала со своей скрипучей кровати, прошлёпала, сонно и сладко зевая, на кухню, включила свет и поставила чайник на плиту. Я потянулся и подумал, что не случайно мне выпал жребий «лётчика».
Из наших окон был виден смешанный лес на холме. Путь к нему лежал через овраг, приспособленный жителями новостроек под огороды. У подножия холма находилось село Пушкарное, а за домами протекал журчащий меловой ручей. Я любил перепрыгивать через него с разбега. Дальше начинался подъём к лесу, в котором я недавно набрёл на могилу неизвестного лётчика.
Я часто видел торжественное возложение цветов при большом скоплении празднично одетого народа у «Вечного огня» и у диорамы «Огненная дуга», посвящённой Прохоровскому танковому сражению, но здесь... Меня поразило, когда впервые, немного углубившись в лес, я неожиданно обнаружил скромную могилу в окружении дубов и осин. Маленькая мемориальная плита, обложенная вокруг плиткой. Самолёт упал здесь в августе 1943-го, накануне освобождения Белгорода. Потом, каждый раз, когда я приходил сюда, всегда видел на могиле свежие цветы.
В тот день я долго бродил по лесу, в котором сорок лет назад шли ожесточённые и кровопролитные бои. Полузаросшие траншеи были усыпаны желудями и разноцветными опавшими листьями. Я ворошил их палкой и разгребал руками, когда находил грибницу опят с веснушчатыми шляпками.
Вдруг справа я услышал рокот моторов и лязг гусеничных траков. Я замер прислушиваясь и залёг в траншее, выставив вперёд палку, как винтовку. Мне казалось, что сейчас между стволами деревьев замелькают немецкие солдаты в мышиной форме со стальными котелками на головах, опять вероломно напавшие на нас. Испугался я не на шутку, но быстро сообразил, что это работают трактора, ведь сразу за лесом начинались колхозные поля.

Свист чайника на плите снова вернул меня в реальность, а потом раздался громкий звонок в дверь. Бабушка впустила гостей, и прихожая наполнилась возбуждёнными голосами.
– Вы ещё спите, сони! – воскликнула тётя Люда.
– Да пусть хоть чаю попьют! – разволновалась бабушка.
– Какой чай, мать! – возмутился Ереваныч. – Пока вы соберётесь, там уже ничего не останется, только прокатаем бензин впустую!
Тётя Люда познакомилась с Ереванычем на юге, куда оба попали по путёвке. Их курортный роман увенчался крепким гражданским браком.
Через пятнадцать минут все уже сидели в голубом горбатом «Запорожце». Когда мы тронулись, то показалось, будто я еду с горки на самодельном самокате с колёсиками из заводских подшипников, под которым каждый камешек дроблёного асфальта слышно.
– Ереваныч, прибавь газу! – прикрикнул хмурый и невыспавшийся дядя Саша. – Если мы будем так ползти и тарахтеть, то весь город разбудим!
В домах, мимо которых мы проезжали, действительно то тут, то там в окнах на разных этажах вспыхивал свет.
– Ничего! – язвительно улыбнулась тётя Люда. – Главное, чтобы этот драндулет на дороге не рассыпался.
Ереваныч спокойно реагировал на эти колкости, как йог, закалённый многолетней практикой.
Выехав за город, мы промчались через пригородный частный сектор, переполошив там всех петухов. Вскоре на небольшой возвышенности показался лес. Ереваныч посмотрел в зеркало заднего вида, заглушил двигатель и, сделав отчаянное лицо, воскликнул: 
– Людочка! Машина в гору не пойдёть! Дымить!
– Вылезаем и толкаем! – недовольно скомандовала тётя Люда.
Но высунув ногу за дверцу автомобиля и не найдя точки опоры, она требовательно закричала:
– Дядька Пёс! Помоги мне выбраться!
Между собой они называли дядю Сашу – «Пёс», маму – «Лиса», а тётю Люду – «Ворона». Дядя подошёл к сестре и, почтительно склонившись, поцеловал ей руку, а потом помог выбраться на зелёную лужайку. Тётя добивалась особого к себе отношения, как к герцогине, но никто кроме младшего брата не соглашался признавать её таковой. Даже я, которого она за это с шипением называла – «Змеёныш».

Вчетвером мы упёрлись руками в зад «Запорожца», и благодарная машина выстрелила в нас клубами чёрного дыма с хлопьями сажи. Я почувствовал вкус гари во рту и тошнотворный шарик в горле.
– Не пыли, пехота! – выругался дядя Саша. 
Из форточки высунулась лысая голова Ереваныча и возмущённо потребовала:
– Толкайте сильнее! Машине нужна хорошая тяга!
Затолкав машину на гору, мы поехали вдоль леса над оврагом по укатанной грунтовой дороге с неглубокой колеёй. Все чутко прислушивались к рёву мотора. Как бы не пришлось снова толкать. Вскоре показалась небольшая, ещё зелёная полянка, вклинившаяся, как полуостров, в море жёлто-багряного леса. К ней мы и свернули.
– Вы там идите себе, – с прохладцей сказал Ереваныч тоном человека, больше не нуждающегося в наших услугах, – а я машиной займусь.
– А чего ты нас гонишь? – заупрямилась тётя Люда. – Мы хотим сначала чаю попить. 
– Пейте, – смиренно вздохнул Ереваныч, вытащил замызганную тряпку, засунутую между передними сидениями, и вышел из машины.
– Пойду покурю, – страдальчески вздохнул дядя и выскочил следом за водителем.
Мама достала термос, открутила крышку, вытащила из стеклянной колбы деревянную пробку и налила в гранёный стакан горячий и дымящийся грузинский чай, а тётя достала из сумки кулёк с конфетами «Каракум».
Когда мы перекусили, в машину вернулся дядя Саша. Откинувшись на спинку сиденья, он закрыл глаза и обессиленно застонал.
– Что с тобой? – спросила мама.
– Да сердце, Нин! – ответил страдалец. 
– Ты пьёшь, куришь, ничего не ешь, вот и результат! – отчеканила врач скорой помощи тётя Люда. – И как нам теперь с тобой быть?
– Вы идите сами, Люд, а со мной Ереваныч побудет, – разрулил дядя Саша.

Втроём мы пошли в лес, от которого веяло сыростью, как от реки. Тусклое солнце безнадёжно пыталось пробиться сквозь плотную серую пелену. Наше вторжение не осталось незамеченным и по лесу эхом прокатился птичий гвалт. «Чьи вы?! Чьи вы?!» – удивлённо спрашивали нас птицы. У самого входа перед нами появились, как часовые, кусты терновника. 
– Надо будет потом на компот нарвать, – сказала мама.
По лесу мы медленно пошли цепью, разгребая палками, особенно возле пеньков, опавшую листву. Вскоре тётя Люда весело окликнула маму. Они остановились и оживлённо заговорили. «Ну и грибники...» – вздохнул я и пошёл дальше один. Среди деревьев я ощущал себя, как в толпе людей и обгонял их, одно за другим. Неожиданно, передо мной появился куст шиповника. С вытянутыми вперёд ветками, он был похож на слепого, пробирающегося на ощупь. Я посторонился и боком обошёл его, а когда повернулся, то прободал лбом невидимую паутинку, пощекотавшую мне лицо.
На плече у меня оказался маленький серый паучок. Я дёрнул рукой, и он скатился по рукаву прямо в море опавшей листвы, в которую он то нырял, пропадая из виду, то появлялся снова на гребне кленового листа, быстро перебирая лапками, чтобы опять исчезнуть. А вот и первый опёнок. Совсем один в этой гуще тлена, выделяющийся своей узнаваемой шляпкой, усыпанной веснушками. «Они где-то рядом и их здесь много», – заговорил во мне инстинкт грибного охотника.
Дальше лес становился всё более диким и первозданным, куда, казалось, не ступала нога человека. Деревья росли всё ближе друг к другу и впереди их стволы сливались в одну сплошную стену. Неожиданно я наткнулся на большой и чёрный потрескавшийся пень векового дуба, поросший ярко-зелёным мхом, белым, как снег, лишайником и густонаселённый жёлто-коричневыми опятами со стиснутыми соседями шляпками. Это был целый грибной мегаполис со своей агломерацией – в радиусе нескольких шагов вокруг пня я заметил ещё небольшие колонии опят.
Пролазив полчаса на коленях, я насрезал полный пакет грибов и присел на пень. Мне снова вспомнилась школа, которая не отпускала, как зубная боль. Вчера мы после уроков переоделись в «лётчиков» и пошли в спортзал репетировать парад. Маршировали по четверо в ряд, но так плохо, что классная без конца сыпала едкими замечаниями, от которых мы стали пунцовыми, как помидоры.
Конец этому издевательству положила директриса, неожиданно заглянувшая в спортзал. Это была высокая полная женщина с пышной причёской. Её невозмутимо-насмешливое лицо и, подёрнутые влагой, льдисто-синие глаза наводили ужас на подчинённых, для которых она до сих пор оставалась загадкой.
Классная размашистыми шагами двинулась к начальнице, раскачиваясь на ходу.
– Как проходит ваша репетиция, Римма Алексеевна? – покровительственно спросила директриса. 
– Отлично! – взвизгнула наша маленькая классная и тряхнула от восторга белыми кудряшками, как болонка, уставясь взглядом в жёлтый крашеный дощатый пол.
И тут чья-то невидимая рука взяла за подбородок Римму Алексеевну и стала, несмотря на её сопротивление, медленно поднимать голову нашей классной вверх, заставив учительницу смотреть в непроницаемые глаза директрисы.
– Не подведёте? – саркастически улыбнулась начальница.
– Не подведём, Евгения Ивановна! – вскричала, как ужаленная, классная и испуганно оглянулась на нас, сгрудившихся под баскетбольным щитом.
– Занимайтесь! – решительно сказала директриса. – А потом мы с вами ещё проведём генеральную репетицию.

Меня передёрнуло от этих воспоминаний и захотелось остаться в лесу надолго, как Ленин в Разливе, тем более что начинало теплеть и светлеть. Луч солнца, наконец, пробился сквозь пелену облаков, и, просочившись через кроны деревьев, скользнул по моему лицу. Я громко чихнул – «апчхи» – и тут же эхом прозвучало в ответ: «Ау! Ау!» Это мама с тётей начали меня искать. Я нехотя поднялся и пошёл им навстречу.
– Ты где шляешься, змеёныш?! – сузив смеющиеся глаза, грозно зарычала тётя. – Мы тебя уже полчаса ищем!
– А почему у вас так мало грибов? – ответил я вопросом на вопрос. «Наверное, опять обсуждали Ереваныча», – подумал я, но промолчал.
– Нинель! Да он издевается над нами! – завелась тётя, почуяв интуицией эту недосказанность в моём вопросе. 
– Пойдёмте назад, – уставшим голосом сказала мама.
На просветлевшей полянке запорожец пыхтел, как самовар на веранде, поджидающий нагулявшихся дачников. Ереваныч сидел за рулём и сосредоточенно, как врач, прослушивал работу двигателя. Дядя Саша стоял над ним и что-то кричал, опираясь руками о крышу и открытую дверь машины. Заметив нас, он громко хлопнул дверцей и двинулся нам навстречу, растопырив руки и выписывая ногами изощрённые вензеля, как фигурист.
– Лёша! Племяш! – заорал он, выплёвывая слова вместе со слюнями мне в лицо. – Бросил дядьку?!
– Ты бы пить бросал, дядька! – заступилась тётя. 
– Кто?! Я?! – всё так же разбрызгивая слова на мельчайшие капли, кричал дядя Саша. – Да я скорее есть брошу!
– Не болтай! – с досадой отвернулась от него тётя и мы пошли к машине.
– Кибартай – это станция в Литве! – ввернул любимую присказку своего отца дядя Саша и поплёлся, пошатываясь и ухмыляясь, следом за нами.
В машине тётя набросилась на Ереваныча:
– Ты зачем Сашку напоил?
– Людочка, как я мог отказать, если у человека сердце болит? – обиженно оправдывался наш водитель. 
Дядя, откинувшись на заднем сидении и закрыв глаза, заунывно запел: 
– Ридна мати моя, ты ночей не доспала...
«Больше не поеду с вами за грибами», – насупившись подумал я.
Ещё когда мы пили чай в машине, я заметил, как дядя подошёл к Ереванычу и, соединив колечком кончики большого и указательного пальцев, щёлкнул себя по кадыку. Зять угрюмо посмотрел на шурина, но всё же утвердительно кивнул. Бабушка навязала нам дядю Сашу, чтобы он после вчерашней попойки снова не напился утром.
Но всё испортил Ереваныч, который из кожи лез, стараясь всем угодить, чтобы войти в новую семью. Зная, какая бабушка вспыльчивая, взрослые ехали в подавленном настроении. Лица их были напряжены и сосредоточены. Одному дяде Саше было хорошо и он, слегка раскачиваясь, как неваляшка, между мной и мамой, продолжал концерт по заявкам: 
– Вези меня, извозчик, по гулком мостовой!

Домой мы вернулись все вместе. Тётя настояла на явке с повинной. Бабушка открыла дверь и следы радости тут же исчезли с её лица. Она молча пропустила нас с дядей как домашних питомцев, и с горечью посмотрев на остальных, нерешительно топтавшихся у двери, всхлипнула:
– Бессовестные...
Я оставил на кухне пакет с грибами и побежал к Костику Емельянову. Он жил на первом этаже в пятикомнатной квартире, в которой у него была своя крохотная комнатушка. Родители Костика были пенсионерами, две старших сестры годились ему в матери, а для своих племянниц он был старшим братом.
Дверь мне открыл сам Костик.
– Привет! – удивлённо воскликнул он, и его лицо озарилось такой искренней радостью, что я сразу забыл про все неприятности. – Я к тебе заходил недавно, а бабуля сказала, что вы ещё не вернулись!
– Только что вернулись, и я сразу к тебе, – успокоил я друга. – Даже не посмотрел во сколько сегодня хоккей.
– Давай у меня посмотрим программу! – радушно пригласил Костик.
Мы зашли на кухню. На стенах, сквозь экономно размазанную тёмно-синюю краску, повсюду проступала купоросная травянисто – зелёная. У плиты стояла мать Костика в сером халате и белой косынке, которую не снимала даже дома. Она подняла крышку со сковороды, взяла деревянную лопатку и переворачиваемая ею картошка ещё веселее зашкворчала в кипящем подсолнечном масле, покрываясь золотистой корочкой. На потолке над плитой чернело пятно копоти.
За старым, исцарапанным ножом, столом с отбитыми углами, сидел отец Костика – Владимир Иванович с Вовочкой «тридцатиком». Два эрудита разгадывали кроссворд, сомкнув лбы над газетой. Нездоровое, с желтоватым оттенком, лицо Владимира Ивановича, изрезанное сетью глубоких морщин, словно когда-то оно напоролось на сетку рабицу, было наделено подвижными и буравящими голубыми глазами, в которых отражалась серьёзность и чудаковатость его натуры.

Вовочка «тридцатик» был старше нас на пять лет и сначала казался мне вполне разумным человеком. Я недоумевал, почему он учится в школе для умственно отсталых. В отличие от остальных ребят, которые смеялись и плакали, дрались и дружили, обижались и мирились, Вовочка всегда был на позитиве и никогда не расстраивался. Его медовые глаза ласково улыбались всем без разбора, как солнце.
– Язык древних римлян, – торжественно, как на экзамене, зачитал очередное задание Владимир Иванович, поправив очки на носу.
Вовочка мотнул головой и длинный черный чуб упал ему на глаза. Он зачесал его пятернёй назад и, не отнимая ладони от макушки, с зажмуренными глазами экзальтированно забормотал, будто в трансе:
– Латыни... Латыни... Латынь! Латынь!
– Угу! – как филин ухнул Владимир Иванович и, послюнявив карандаш, стал заполнять клетки кроссворда.
– Дядь Вов! Латынь! – не унимался перевозбуждённый Вовочка.
– Не напирай, Володька! – сердито буркнул Владимир Иванович и дёрнул локтем. – Я записываю!
– Пап, ты не видел программу? – спросил Костик, роясь в кипе излохмаченных газет на холодильнике. 
– Не мешай, Костя! – строго прикрикнул отец. – Сам ищи, что тебе нужно!
– Я только спросил! – обиделся сын и враждебно посмотрел на отца, который опять погрузился в кроссворд.
– Давай теперь посмотрим слово по вертикали. Девять букв и три из них нам уже известны, – обратился к Вовочке Владимир Иванович.
– Вот она! – радостно воскликнул Костик, найдя, наконец, как иголку в стоге сена, тоненькую «Белгородскую неделю».
– Столица Пакистана. Ну, это мы знаем и без подска-азо-ок, – растягивая последнее слово, как меха баяна, зевнул Владимир Иванович.
 – Дядь Вов! – восторженно воскликнул Вовочка. – Да тебе на телевидение надо! В «Что? Где? Когда?»
– Да что я там забыл, Володь? – смущённо и самодовольно улыбаясь, промурлыкал Владимир Иванович.
– Так, посмотрим, – развернул газету Костик. – В полпятого хоккей: «ЦСКА» – «Торпедо» (Горький). А в семь по второй футбол: «Арарат» – «Динамо» (Киев)». 
Недавно я смотрел по телевизору матч «Арарата» с московским «Торпедо», и ереванские болельщики всю игру энергично подпрыгивали и махали руками. На стадионе стоял несмолкаемый гул от их скандирования: «Арарат гум-гум! Арарат гум-гум!» «Нелегко сегодня будет киевлянам», – подумал я. Владимир Иванович словно подслушал мои мысли и задушевным голосом сказал:
– Меня, ребята, в футболе, кроме «Спартака» ничего больше не интересует.
Мы пошли в комнату к Костику и там продолжили болтать о футболе и мечтать, как поступим в детско-юношескую спортивную школу, а потом нас пригласят в высшую лигу.
– И мы будем играть за «Торпедо! – воскликнул я. 
– Ага! – зачарованно поддакнул Костик. – А я за «Спартак!»
– И Лобановский возьмёт нас на чемпионат мира! – продолжал грезить я.
– И мы покажем этим бельгийцам! – грозно нахмурился Костик.

Дверь в комнатку приоткрылась и показалась голова мамы моего друга, тёти Кати. Её сухощавое лицо с острым подбородком, бледными губами, впалыми щеками, тонким прямым носом и внимательными умными карими глазами, было похоже на лицо своего позднего сына. 
– Костюш! – тёплым и мягким голосом обратилась она, – Я вам с отцом картошки нажарила. Поешьте, а я к Наташке схожу, внуков проведаю. 
– Хорошо, мам! – ответил Костик. Мы с ним ещё поговорили минут пятнадцать и разошлись.

Дома продолжался «концерт» дяди Саши. Он сидел на кухне с разлохмаченным чубом, за который часто хватался по пьянке, будто хотел его вырвать, когда распевал свои душещипательные песни. Перед ним стояла сковорода с жареной яичницей и колбасой, а рядом початая бутылка «гнилухи». Дядя Саша мотал головой и, зажмурившись, надрывно выл: 
-И молода-а-я не узна-а-ет...
Бабушка искоса глянула на меня и, как ужаленная осой, взвизгнула:
– Не буду я сегодня возиться с твоими грибами. Ешь сам, что хочешь!
Бросила полотенце на холодильник и ушла.
– Лёша! Племяш! – оборвал свою песню дядя Саша, – Садись! Поговорим!
– Некогда мне! – грубо ответил я, отрезая горбушку хрустящего батона. 
В холодильнике я нашёл маленькую баночку сметаны и сморщенную «жопку», оставшуюся от палки варёной колбасы. Собрав всё это, я ушёл обедать в комнату.
Только я перекусил как раздался звонок в дверь. Передо мной стоял зарёванный Костик:
– Можешь выйти?
Мы уселись на фанерный закром в углу площадки, где бабушка хранила картошку, и друг мой пожаловался: 
– Вовочка «тридцатик» мою картошку сожрал. 
– Как? – удивился я и глубоко вздохнул, стараясь подавить подступающий к горлу смех. 
– С отцом вместе сожрали, – обиженно продолжал Костик. – Отец мне говорит: «Но он же голодный!» А я ему: «Я тоже голодный!» А он: «Но он же наш гость!» Вот мать вернётся, она ему устроит!

Помимо родителей-пенсионеров с Костиком жила сестра с двумя детьми. Муж её работал электриком на стройке, и его убило током. Семье приходилось туго. Не спасало и то, что Владимир Иванович «захапал» ничейную землю под своим окнами и превратил её в сад-огород, рассадив по периметру смородину и крыжовник, в «квадрате» – сливы, вишни и абрикосы, а под ними клубнику и зелень. Когда Костик вырос, он плюнул на учёбу и карьеру и пошёл на рынок работать рубщиком мяса.
Мне вспомнился рассказ, который нам недавно прочитала учительница. Он был о том, как мальчик забыл завтрак, и все товарищи печально вздыхали и сочувствовали ему, но лишь один из них разделил с одноклассником бутерброд с маслом.
– Подожди минуту! – воскликнул я и, спрыгнув с закрома, побежал домой. На холодильнике лежал кулёк жареных семечек и кулёк шоколадных конфет, которые бабушка купила месяц назад и на днях грозилась съесть их сама раз уж я такой жестокосердный, что даже ни одной конфетки не попробовал.
Семечки были слегка подгоревшими и от них во рту горчило, но тем приятнее было заедать их конфетами. Моему другу угощение пришлось по вкусу и скоро он забыл о своём горе.
– А давай завтра пойдём в пушкарский лес за грибами и мать нажарит тебе картошки с грибами, – предложил я.
– Давай! – обрадовался Костик и мы условились встретиться рано утром.
Но с утра зарядил обложной дождь. В комнате было мрачно, почти как ночью. Дождь монотонно шелестел за окном и мне не хотелось вылезать из-под одеяла. На соседней кровати лежал дядя Саша. Он, как и я, проснулся от шума нескончаемых капель.
– Лёша, чуешь?! – заговорщическим шёпотом окликнул он меня. 
Я натянул одеяло на голову.
– Эх! – тяжко вздохнул непохмелённый дядя Саша. – Митька помирает, ухи просит.
Раздался звонок в дверь. Я вскочил и опрометью бросился открывать. В коридоре чуть не врезался в бабушку.
– Это ко мне! – крикнул я и не ошибся.
На пороге стоял Костик в синей болоньевой куртке с капюшоном, штопанных – перештопанных чёрных трико и обутый в неизменные кеды.
– Ну что, идём? – радостно спросил он. 
– Куда по такой погоде?» – вздохнул я. 
– Ты же обещал? – нахмурился друг.

Я предложил Костику пойти через дорогу к технологическому институту. В те благословенные времена возле нашей остановки не было даже светофора, и я не раз видел, как иной «лихач»-пешеход останавливался на середине проезжей части, прикуривал, отвернувшись от ветра и пряча в ладонях огонёк спички, а потом шёл дальше с невозмутимым видом. Возле общежития для иностранных студентов находилась берёзовая посадка, которую каждой весной затапливала огромная лужа, размером с небольшое озерцо. Вдоль посадки тянулся длинный карликовый холмик, который я называл Кордильерами.
Неожиданно обнаружилось, что вся берёзовая посадка усеяна какими-то неизвестными нам коричневатыми грибами. У них были мясистые ножки, а шляпки, с волнистыми краями, были завёрнуты внутрь в виде воронки. Хотя грибы эти были укрыты под травинками, прилипшими к их шляпкам, они были настолько выпуклы, что мы с Костиком сразу оценили масштаб нашей добычи.
Я был почти уверен, что грибы съедобные, и поделился сомнениями с Костиком.
– И что нам с ними делать? – огорчился он. 
– Может Вовочке «тридцатику» отдать? – предложил я.
– А вдруг они съедобные? – испуганно возразил Костик. 
– Тогда давай к Мезису зайдем, – предложил я, – У него в альбоме полно марок с грибами.
– Миха башковитый! – согласился друг. – У него большая советская энциклопедия дома есть.
Мы зашли в наш подъезд и поднялись на девятый этаж в тускло освещённом лифте. На площадке стоял полумрак и, от раскрытого за мусоропроводом окна, тянуло сыростью. Но, когда мы позвонили к Мезису и распахнулась дверь, нас ослепил яркий электрический свет в прихожей, а в нос ударил, дразнящий до слюнотечения, запах домашней выпечки. Навстречу нам бодрой походкой, переваливаясь как утка, вышел сияющий громогласный карлик с профессорским лбом по прозвищу «рупор» и весело пророкотал:
– П-ррр-ивет, ста-ррр-ики!
«Старику» Мезису пошёл уже тринадцатый год, а мы с Костиком разменяли второй десяток.
– Миха, ты в грибах разбираешься? – сразу спросил Костик. 
– Ну да! – с достоинством ответил Мезис и приосанился, отведя левую ногу назад как вельможа, готовый принять челобитную.
– Посмотришь? – заискивающе улыбаясь, раскрыл пакет Костик. 
Сначала Миша, сунув руку в пакет, перебирал грибы, как шары «Спортлото», а потом, сунув голову в пакет, стал нюхать дары природы. Втягивая воздух ноздрями, он издавал звуки похожие на хрюканье. Мне казалось, что сейчас случится превращение и из пакета высунется розовая поросячья мордочка с редкой белёсой щетинкой, узкими маленькими глазками и скажет...
– Это свинухи! – вынес вердикт Мезис, продолжая обнюхивать свои пальцы. 
– А они съедобные? – с робкой надеждой спросил Костик. 
– Конечно! – возмущённо воскликнул «рупор», как будто в самом названии грибов уже содержался исчерпывающий ответ, – Я бы сам их наве-ррр-нул бы с удовольствием!
– А давай мы их тебе подарим? – вмешался я, стараясь придать своему голосу естественное звучание. 
– Вы чего, пацаны?! – отшатнулся к двери Мезис и его большие голубые глаза округлились как у совы, – Это ваши г-ррр-ибы, вы их и ешьте! Мне чужого не надо!

Почувствовав неловкость, мы разошлись недовольные друг другом. Однако, у нас с Костиком тут же созрел новый план. Ниже этажом жил Вовочка-«тридцатик» с матерью, которая работала уборщицей на заводе. На восемьдесят рублей особо не разгуляешься, особенно если их разделить на двоих. Вовочка всегда был рад любому угощению. Заклеймив Мезиса как насквозь лживого и коварного карлика, мы с Костиком позвонили в дверь к «тридцатику».
Нам открыла мать Вовочки Раиса Михайловна. Это была дородная женщина с вытянутыми вперёд трубочкой, будто для поцелуя, губами и чёрными, пустыми и выпуклыми, как у неживой куклы, немигающими глазами. Один раз проехавшись с ней в лифте, я понял, что такое настоящая «комната страха».
– Володя! – визгливым противным голосом закричала она, – К тебе пришли!
– Кто? – послышался в ответ из глубины квартиры приглушённый голос Вовочки. 
– Я тебе сейчас дам – «кто»?! Ты понял меня?!!» – взбеленилась Раиса Михайловна.
Не спеша, из комнаты вышел Вовочка, тихо и миролюбиво улыбаясь. Он и дома ходил, засунув одну руку в карман, а вторая у него болталась при ходьбе с такой амплитудой, что, глядя ему издали вслед, казалось, будто это не рука, а хвост у него телепается сзади.
– Вам чего, пацаны? – ласково прищурившись, спросил «тридцатик».
– Что это за грибы? – спросил я и раскрыл перед ним пакет.
Вовочка вытащил один гриб, покрутил его пальцами, мечтательно понюхал, как цветок, и выдохнул:
– Это рыжики.
– Ну и бери их себе! – насупился Костик. 
– А вы чего? – меланхолично удивился «тридцатик». 
– Да мы их уже объелись! – сам не ожидая от себя такого, выпалил я. 
– Ну спасибо, пацаны! – оживился Вовочка, прижав пакет с грибами к груди, как родное дитя, – Я прямо сейчас их пожарю!
Вечером мы пришли проведать Вовочку, но мать сказала:
– Его нет! 
Больше вопросов мы задавать не стали. Начальники и уборщицы самые грозные люди, не терпящие, чтобы их отвлекали. На следующий день утром, когда мы с Костиком сидели в беседке, к нашему подъезду подъехала машина скорой помощи. Из неё выскочили врач и санитары с носилками, которые они, зажав под мышкой, несли как гладильную доску.
Мы с Костиком посовещались и решили осторожно пробираться к подъезду. Обогнув медицинскую машину с флангов, как лазутчики, мы юркнули в скрипучую дверь подъезда. И только повернули к лестнице, как увидели толстую седую старуху со второго этажа, поддерживаемую под руки двумя рослыми и мускулистыми санитарами. После каждого шага, всё её тело сотрясалось как желе, а учащённое дыхание было похоже на отчаянное сипение выкипевшего чайника, негодующего и требующего: «Да отключите меня, наконец!» Через три дня она померла.
Когда скорая помощь уехала, мы успокоились до такой степени, что решили снова пойти за грибами в посадку. Завернув за угол дома, мы нос к носу столкнулись с Вовочкой. 
– Вы куда, пацаны? – спросил он, глядя на нас влюблёнными глазами, как домашний питомец на своих кормильцев. 
– За грибами, – ответил я и почувствовал острый, как шило, локоть Костика, вонзившийся мне в ребро.

Грибов хватило на всех. Более того, Вовочка отыскал под лапами голубых елей, примыкавших к берёзовой посадке, ещё какие-то диковинные и огромные белые грибы, у которых шляпки были размером с десертную тарелку, а ножки не толще молодого огурца. Вовочка сказал, что это «подъельники» и они такие же вкусные и съедобные как «рыжики», которые он недавно ел.
Я принёс домой полный кулёк грибов. Бабушка надела очки и внимательно их осмотрела. 
– У нас в Пруссии каких только грибов не было, – сказала, улыбнувшись она, – но этих я не знаю. 
– Это съедобные грибы! – убедительно воскликнул я, – Ребята во дворе ели. Все живы.
– Ну дай Бог! – вздохнула бабушка и, перекрестившись, пересыпала грибы из кулька в миску.
В следующем году мы стали ходить по грибы уже с лета. У Вовочки раскрылся талант следопыта, благодаря чему перед нами открылось грибное царство во всём своём многообразии. Казалось, Вовочка из-под земли доставал все эти «рядовки», «волнушки» и прочие, одному ему ведомые, «вкусняшки», которые мы не решались есть.
Однажды мы с Костиком возвращались с прогулки и остановились возле палисадника, где его отец рассаживал усы клубники.
– Пап! – окликнул сын, – ты знаешь, что Вовочка ест все грибы подряд?
Владимир Иванович, сидевший на корточках, тяжело встал и охнул от боли в пояснице. 
– Полей мне, сынок! – попросил он, кивнув на детскую жёлтую лейку, и стал очищать, как штыковые лопаты одну об другую, свои ладони, с которых посыпались под ноги комочки рыхлого чернозёма.
Молча вымыв и высушив руки, протерев лицо и шею влажным вафельным полотенцем, Владимир Иванович, наконец, заговорил эмоционально и веско:
– Я ему объясняю! Володька! Дуралей! Как же ты не понимаешь! Нельзя есть, не зная что! Сегодня ты играешь в грибную рулетку, а завтра сыграешь в ящик! Володька не понимает! Глу-упы-ый!
Тирады Владимира Ивановича были ничто в сравнении с тем, что Вовочка терпел от сверстников. Однажды мы с ним и Костиком сидели во дворе, закрыв глаза и наслаждаясь мягким утренним солнцем. Неожиданно кто-то бросил камень в металлический гараж рядом с нами и мы от грохота подскочили.
В десяти шагах от нас стоял Димон Войтенко, сын директора школы, которого все боялись во дворе. Димон был ровесником Вовочки. Этот коренастый крепыш с жёлтой пятнистой радужкой бесстыжих глаз, будто в них кто-то, осерчав, швырнул горсть табака, окинул нас глумливым взглядом, сплюнул через сколотый зуб, держа руки в брюках, и повелительно процедил:
– Эй, «тридцатик», иди сюда!
Вовочка нехотя встал и пошёл к нему разбалансированной походкой.
– Ты почему не стрижёшься, чаморошный! – начал куражиться Димон. – У тебя баки, как у бешеной собаки! Ты знаешь, что такое парикмахерская?
– Знаю, – спокойно ответил Вовочка. 
– Вот и... дуй туда! – приказал Димон и с размаха дал ему пенделя. 
И пока Вовочка шёл к нам обратно, я увидел, как небольшая «тучка», словно тень, исчезла с его лица и он, снова привычно и ласково улыбаясь, сказал: 
– Пойдёмте отсюда, пацаны.

Сейчас, вспоминая события той поры, мне кажется, что я сижу в пустом кинотеатре и смотрю на экране свою жизнь, которая никуда не исчезла, а продолжается где-то там, в недоступном для разрушительной силы мире. Я вижу и ощущаю, как мы идём вдоль пушкарского леса мимо колхозного горохового поля. Вовочка в широкой белой панаме с высушенной синеватой палкой в руке, весело запрокинул голову вверх и в его ласковых карих глазах пляшут, отражаясь, солнечные искорки, ликуя вместе с ним. И пусть Бог обделил этого человека разумом, но не обидел «пищеварением», благодаря которому он мог «переваривать» не только любые грибы, но и любых, даже самых ядовитых людей.

Художник: Виктор Довбенко.