Раздорожье

В не по-октябрьски погожий день 2003 года новоиспечённый ефрейтор Прохор Пичугин шагнул из автобуса в штатскую – без подъёмов и отбоев – жизнь. Рабочий четверг только-только перевалил за полдень. Оправив бушлат и оглядев перрон автостанции, Молчун вдруг ощутил, как возникла и растеклась по груди неясная отрада. Лишь вскинув на плечи вещмешок понял причину: воля! Чувство свободы. Иди куда идётся, глазей, на что хочешь, думай, о чём попало. Сделалось не просто хорошо. Шёл по нелюдным улицам родного городка, иногда останавливался, цепляясь взглядом за знакомые заборы, ставенки и деревья. Всё было узнаваемым. И изменившимся. Понял это перед калиткой бабы Клавы. Клён! Вырос, вытянулся давний знакомец. Оценивая, с удивлением склонил голову. И после этого всё чаще стал подмечать незнакомое в знакомом: появившийся у Администрации флаг Войска Донского, цветную брусчатку на прямой тропе к памятнику погибшим землякам, нарядные и удобные скамейки, две молоденькие ёлочки у входа в детский санаторий…
Изменялся, конечно, не только город; тронуло время и сотоварищей. Вася Низин – тщедушный и малоприметный – удивил неожиданной бородой, сутулый очкарик Пименов оскоминно кривился и забористо отвязывался на весь белый свет, вечно худой Витька-циркуль основательно раздобрел не только лицом. Об одноклассницах и говорить нечего: девчушки истаяли в прошлом. Вера Ерёмина вышла замуж и уже стала первой из класса мамой. Девочка-Верочка, многолетняя симпатия. Случайная встреча с ней порадовала, но и только. От Карасёва же Молчун обомлел. Крутоплечий, ухватистый, во всём уверенный и заматеревший настолько, что теперь прежний Мишаня сделался без малого Михаилом. Скоро и споро осыпалась юность. Выглядело это понятным. И всё-таки странным. Ничего нового ни в родных, ни тем более в себе Молчун не отмечал. Но среди встреч, восклицаний и разговоров стало проклёвываться, что и он не исключение. Первыми это высказали родители. Был канун «Дня согласия и примирения». Семейно ужинали, делились новостями и планами на завтра. И тут в мамином голосе прозвучало неодобрение.
– Ты стал есть торопливее отца.
Молчун удивился.
–  Разве?
–  Это у него служивое, – махнул отец. – Пройдёт.
–  Не вступайся.
–  Ну мам… Не сердись.
Нина Ивановна сдержанно вздохнула.
–  Да я не сержусь. Время просто…
Молчун помолчал, поднял взгляд.
–  Изменился я?
–  Разговорчивей стал, – улыбнулся отец.
Засыпая, с неожиданной ясностью осознал: родительское, школьное и даже армейское опекунство кончилось. Широкая, просторная открывалась даль. Самостоятельная.

Не оставляли Молчуна мысли о незаасфальтированной жизни. Часто вспоминал Евсеича с его конём, посиделки у мостков под озорные частушки, Мусю-Марусю… Воспоминания отзывались теплотой. Но что он знал о той жизни? Пробовал соотносить себя с незнакомым её укладом, но получалось нескладно. Да и что соотносить? Понять бы…
В этом году 7 ноября выпало на пятницу. День в календаре ещё оставался красным, хотя на улицах кумачовый цвет уже заметно полинял; праздник сползал к праздности обычного выходного. Но нынешний «день согласия», невзирая на свою неуютную утреннюю подмороженность, занимался красками и шумом: в центре города, на месте снесённой чайной открывался под пудовое буханье динамиков современный универсам. В этом универсаме и должна была начаться трудовая жизнь Молчуна.
– Какой из меня охранник? – сомневался он десять дней назад.
– Ну что за дела? – возражал Карасёв. – Я тоже не начальником охраны родился.
–  Сравнил. У тебя подготовка десантурная.
– Ну, ты тоже не пацан. Да там обязанностей-то – на ноготь. Проветрил мозги за смену и готовься в свой институт. Или раздумал?
Нет, не раздумал. Но ни на чём пока так и не остановился. Родители делились своим опытом, но это был их опыт – давний и не очень убедительный. Жалел, что так далеко братья. Поговорить бы с ними, особенно с Андреем, а по телефону и даже в письмах какие разговоры? Мама переживала.
– Проша, у Игоря однокурсник – декан факультета. Поможет, обещал уже. И Тамбов рядом, и химия – это перспектива на долгие годы. И разве так уж плоха городская жизнь? Да посмотри на братьев! Плохо им, что ли, в городах?
Он не оспаривал доводы. Но не ложились они на душу. Мешало что-то не очень понятное.

Первый рабочий день начался за час до торжественного открытия. Молчун уже освоился со своим сектором ответственности, но к девяти часам с возрастающей тревогой стал поглядывать на растущую волну народа за стеклянным фасадом. «Психоз скидок, – хмыкнул почти раздражённо. – Ведь знают же, что огурцов на полушку, а рассола на кадушку. Чего толкаться?» В новенькой синей униформе с пугающей надписью «ОХРАНА» на спине, бейджем на груди и чёрной рацией на широком офицерском поясе, чувствовал он себя чуть ли не светофором. Но смущался напрасно. Знакомые не приставали, контролировать порядок в этом беспорядке оказалось не слишком трудно, так что день прошёл на удивление буднично и быстро. Через неделю освоился и заскучал бы, не появись игра в «угадайку»: кто вошёл и с чем уйдёт? Эта игровая шалость очень скоро пробудила неподдельный интерес к людям не только в пространстве магазина. Обязанностям это не мешало. Не мешало думать и о себе.
К концу ноября с тусклого неба потянуло зимой. Позёмка вылизывала землю языками колючего и сухого как песок снега. Прогулкам погода не способствовала, но в среду выдался очередной пересменочный выходной, и Молчун, собравшись с духом, отправился в школу. Многое смущало и беспокоило этот его дух, а дни бежали, будущее всё настойчивее требовало определённости, и он решил повидаться со своей учительницей. Мысль о школе была неновой, но авторитет Елены Максимовны Сытиной не ограничивался лишь литературой. Седовласая коренная ленинградка, неизменно тактичная, с суховатым, почти аскетичным, но всегда приветливым лицом и острым взглядом, она у всех и во всём вызывала ответное уважение. Шёл с мыслью условиться о встрече, но откладывать разговор не пришлось. Заканчивалась вторая перемена, в коридорах было шумно и бестолково. Молчун, с тихой радостью озирая знакомые стены, поднялся на второй этаж и остановился у двери учительской. Примерился постучать, но дверь открылась и навстречу вышла Елена Максимовна.
– Здравствуйте, Пичугин, – приветливо улыбнулась.
Она всех называла на «вы» и по фамилиям. Неожиданность встречи на мгновение смутила, но только на мгновение.
– Здравствуйте, – обрадовался в ответ. – А я к Вам. Можно?
Знакомое радушие осветило её лицо.
– Очень вовремя. У меня как раз два свободных урока.

Они устроились в закутке пустующей раздевалки. Молчун пришёл поговорить и посоветоваться, но Елена Максимовна всё задавала и задавала вопросы, на которые ему хотелось отвечать. Хотелось, да. Она интересовалась всем, но интересовалась иначе, чем родители. Может, это только казалось, но разговор увлекал, и он с готовностью отвечал, не уклоняясь и от пустых подробностей. Смутился вдруг.
– Разболтался я.
Елена Максимовна коротко улыбнулась.
– И хорошо. А то всё молчун да молчун. Это при таком-то имени.
– Да вот… наследство от прадеда.
Она всмотрелась.
– Примечательное наследство. Значение тебе известно?
Сначала и не понял, что так поразило. А она понимающе кивнула.
– Давняя у меня привычка: на «ты» только с близкими и только с глазу на глаз. Не против?
Против? Обрадовало! Очень. А она продолжила.
– Прохор – это из далёкого. От греков. Если коротко, то первый в хоре.
Улыбнулась.
– Или в хороводе. Так что обязывает наследство. Можно, конечно, и в охране хороводить, но ведь раньше магазины и школы вообще без охранников обходились. Почему?
Неожиданный был вопрос. И не пустяшный. А Елена Максимовна вздохнула.
– Ладно. У тебя-то – свои вопросы.
Кивнул. Собрался с мыслями.
– Елена Максимовна, а как так, что Вы из Питера – в нашу школу?
Она улыбнулась весело и задорно.
– А ровно по Грибоедову: «В деревню, к тётке, в глушь…» Не забыл?
Провела ладонью по лицу, снимая веселье.
– История долгая, но тебя ведь не история интересует, а причина. Она и сейчас глупо выглядит, а уж тогда-то… Бросить уже двухгодичную аспирантуру в пединституте Герцена, махнуть рукой на жильё и отправиться учительствовать, кому это понять? Но недоброе что-то стало происходить в моём Ленинграде. Теперь понимаю – что именно, а тогда только почувствовала и утвердилась: не наукой, детьми надо заниматься, и даже уже не столичными. Просилась тут в начальные классы, да тогдашний директор воспротивился: не с моим, мол, образованием. А потом замужество, сын, дочь, школьная обитель, родные ученики. И всё теперь во мне на своём месте. Понятно ответила?
– Почти.
Помолчал.
– А не страшно было?
– Ты о переезде? Какие страхи в двадцать три года? Страшно терять, а мне терять было ещё нечего.
Вздохнула глубоко.
– Мама переживала. На дорогу благословила и потом навещала, внуков нянчила, но так и не смогла оставить Ленинграда, как девочкой не оставила его в блокаду. Там и упокоилась.
– Простите.
Она подавила вздох.
– Давно уже. Из блокадников мало кто дотягивал даже до пенсии.
– Елена Максимовна, – решился он, – а можно на уроке у Вас посидеть?
Она испытующе взглянула.
– У меня сейчас 10-В, разбор сочинений. Не заскучаешь?
– На разборе?
Запнулся. Тоже вспомнил то – памятное сочинение.
– Ладно, ладно, – смягчилась. – Погуляй пока.
Разбор был давней игрой. Собственно, игрой были и сами эти ежемесячные сочинения: всегда три темы – всегда вольные и не всегда по программе. Хочешь – пиши, не хочешь – гуляй. Писали все. А на следующем уроке происходил совместный разбор, который Сытина направляла в естественное и не всегда ожидаемое русло. Фамилии на разборах не озвучивались, озвучивались суждения. Но был у игры и сугубо литературный привкус: обсуждалось умение излагать мысль. Искали – как. Иногда громко. И всегда с интересом.
Подождать он решил в рекреации второго этажа, поближе к кабинету литературы. Устроился в углу на низенькой скамейке. Опять вспомнил своё сочинение на тему: «В начале было слово». Раздумывал над темой весь урок, а потом с горечью написал: «Молчание – золото». Накануне у них с Верой произошло объяснение, и лучше было бы не слышать и не знать того, что он услышал от неё в тот вечер. Незнание хотя бы оставляло надежду, но слова были сказаны, и надежды не стало. Был уверен, что разбор его не коснётся. Не просто коснулся. И не только его. Елена Максимовна включалась в обсуждения с не меньшим увлечением. Именно в той игре вдруг выяснилось, что Библейское «Слово» лишь один из переводов греческого «Логоса», имеющего и другое значение: «Первопричина». Это осветило всю тему неожиданным и ясным смыслом. Если молчание – золото, а логос – первопричина, значит и слово – не такое уж вторичное серебро…

В школе он побывал ещё трижды. Присматривался к её жизни не с парты. Нравилось не всё. Школьники, что ли, изменились? Или виделись ему уже со стороны? Наведался в библиотеку к Кире Михайловне, долго беседовали, попросил каталог-справочник по ВУЗам.
– Надо тебе, конечно, учиться. Я, признаться, удивилась, что не пошёл после школы. И куда, если не секрет?
– Думаю, – вздохнул.
– С этаким талантом можно бы и в «строгановку». Я иллюстрации твои вместе с книгами предлагаю. Читатели довольны.
Заметила его удивление и улыбнулась.
– Копии, конечно. Оригиналы дома храню.
– Да ну, – смутился. – Детство.
– Неужели не рисуешь?
– Рисую, – улыбнулся ответно.
– Чего же ещё раздумывать?
Но он раздумывал. Вернувшись домой, устроился на диване с альбомом и безотчётно доверился карандашу. Через три неторопливых часа с перерывом на чай на листе проявился Васнецовский сюжет витязя на распутье. С той существенной разницей, что камень перед витязем был громаден, закрывал горизонты, оставляя только небо над ними. «Вот так, – внутренне усмехнулся. – Надо, стало быть, довериться небесам». Вздохнул, отложил альбом. Сведения о ВУЗах давали не небеса.
Каруселилась жизнь. Обрастала будничными привычками. Торопливые завтраки, магазинные хороводы с двумя получасовыми перерывами, инструктажи у Карасёва, ежедневные домашние обязанности, книги, рисунки – всё исподволь укрывалось сумраком растущей обыденности, и это вызывало какой-то внутренний протест. А перед Новым годом ни на шутку испугался. Понял вдруг, что это размеренное, ни к чему не обязывающее течение дней начинает засасывать. Не об этом ли предупреждал Игорь? Вспомнил и отцовские слова о погребе. Вспомнил и встряхнулся: пришла пора переходить от бесплотных мечтаний к реальным планам. Начало реальности обрисовывалось в пухлом каталоге. Изучал его не очень долго: остановился на ближайшей географической точке – педагогическом университете Волгограда. Учитель словесности. Уверился в выборе и засел за программу подготовки.
– Идеалист ты, – только и сказал отец.
Посмотрел длительно и добавил:
– Но я рад, что определился… Успокоил.

После Рождества повалил снег. Лениво. Крупными хлопьями. В два дня мир потеплел и преобразился. Вечером Молчун привычным маршрутом возвращался домой: шёл коротким пешеходным бульваром, иронично именуемым «Арбатом», к перекидному мосту через железную дорогу. В свете вечерних фонарей пустынный бульвар искрился и умиротворённо таял. Впереди увидел невысокую девичью фигуру в вязаной шапочке, куцей пятнистой шубейке и с объёмным пакетом. Возник уже привычный вопрос: «Куда и зачем?», но ответить на него он не успел. Девушка поскользнулась, взмахнула пакетом и с коротким вскриком нехорошо упала навзничь. Бросился помочь. Ненапрасно. Ушиблась она основательно, да к тому же, вставая, едва оперлась на правую ногу. Поддерживая под локоть, глянул в сконфуженное и растерянное лицо.
– Обопритесь… Я провожу.
– Да мне сюда, – сказала негромко и кивнула на длинное и кряжистое здание бывшего госбанка.
– Сюда? – удивлённо переспросил.
Банк давно перебрался напротив, а этот вросший в землю анахронизм никак не соответствовал жилью.
– Сюда, – подтвердила. – Только надо со двора. Там мой дедушка.
Пока добрели до освещённого широкого крыльца всё объяснилось. Ещё в самом начале лета дед Наташи Виктор Семёнович Великанов, бывший учитель истории из 2-й школы, всё-таки убедил городскую власть не сносить здание, а отдать под краеведческий музей.
– Дед тут днюет и ночует. Поесть вот ему ношу.
– А Вы чем занимаетесь?
– На агронома учусь.
– В нашем техникуме?
– В колледже. Это теперь колледж.
– Земледелие, значит?
– Переработка злаковых и масличных культур.
Была Наташа по подростковому хрупкой, на полголовы ниже ростом, круглолицая, наивно курносая, но с неожиданно твёрдыми голосовыми интонациями. Дед являл полную противоположность: высокий, с орлиным лицом под седой копною волос, тонкими пальцами сильных рук и напевной, чуть хрипловатой речью. Так случилось их неожиданное знакомство.

Одномоментное событие мерцающего вечера изменило многое. Случайность – знак Небес. Эта короткая сентенция вспомнилась через немалое время, когда знакомство с Наташей, её дедом и музеем стало перерастать во что-то действительно знаковое. Наташа. Теперь они виделись почти ежедневно. Молчуну нравилось их общение, и было это взаимным. Говорили о многом, делились мыслями, планами и впечатлениями, всё с большей лёгкостью позволяя касаться личного. Недавняя школьница, в восемь лет оставшаяся без родителей на попечении одного только деда, была она не по возрасту рассудительной и при этом странно сохраняла почти детскую бесхитростность.
– Хороший у тебя дед. Прямо удивительно, как порядок любит.
– Его и в школе называли сапёром.
Улыбнулась. Она вообще была улыбчивой.
– Терпеть не может беспорядка. Видел, какие у него осторожные пальцы? С войны привычка. Его отпустили только в сорок седьмом, всё мины обезвреживал. Целый завод в Чехословакии спас.
Совпал незанятый для них обоих будний день, и Молчун пригласил Наташу в кафе со смешным, но отчего-то милым названием «Пышечная». Сидели за столиком у окна с видом на заснеженную улицу. Было тепло и уютно. Наташино лицо он уже без труда смог бы изобразить на бумаге, но сегодня что-то новое виделось ему не только в лице. Длинная прядка вьющихся льняных волос как-то по-особенному оттеняла зеленоватые лучистые глаза, и даже припухшие, нетронутые помадой губы выглядели неожиданно чувственными. Нахмурился. Она заметила.
– Что?
– А? Нет, ничего. Интересно с тобой. Знаешь много и вообще.
– Я знаю? – удивилась. – Вот дед – знает.
– Не больно-то он разговорчив.
– Он на пустые разговоры не охоч. Ты попробуй его что-нибудь об истории спросить.
– А что история? Кто-то умный сказал, что вся история – просто набор анекдотов.
Дрогнули и поджались губы.
– Не умный это сказал.
– Да… не обижайся, чего ты?
Что-то нехорошо изменилось. Убрала прядку, отвела взгляд в дальний угол. Захотелось положить ладони на округлые плечи под мягким, домашней вязки свитером, и он опять нахмурился.
– Пойдём? – прервала затянувшееся молчание.

Идти было некуда, но в «Пышечной» стало тесно. Помогая надеть невесомую шубку, вдохнул запах волос и не удержался: стиснул ладонями узкие плечи. Остро почувствовал, как они на мгновение замерли и необычно обрадовался. Не сговариваясь, дошли до музея.
– Вовремя, молодёжь, вовремя. Я только что из исполкома, открываемся через четыре дня. Так что не раздевайтесь, а давайте в магазин за вкусненьким.
Виктор Семёнович пребывал в настроении, мало сказать приподнятом. Из углового генеральского вида несгораемого шкафа поставил на стол чайные чашки, глянул.
– Ну, чего застыли? По такому поводу не грех и оскоромиться…
Через четыре дня было воскресенье, но на открытие Молчун не попал. Ни свет ни заря позвонил Павлуха, с которым условился о подмене.
– Извини, старик, маме скорую вызвал, так что никак не смогу.
А вечером задержал Карасёв.
– После смены зайди ко мне, – бросил на ходу. – Разговор есть.
Разговор касался самого Мишани.
– Как работается? – начал тот с предисловия. – Не скучаешь?
Резко взъерошил короткую причёску.
– Посоветоваться хочу.
Молчун давно воздерживался от советов, но не выслушать Мишаню не мог.
– В автодор расхотелось, а в этой толкотне с видеокамерами, пересортицей и инкассациями – как голыми пятками по углям… Короче: предложили мне перейти в милицию. Обещали даже на учёбу направить, может, в оперативники потом подамся или в следаки. Как думаешь?
– А какая разница? Тут охрана, там охрана. Только зарплата меньше.
– Здрасьте! Одно дело хозяйское добро охранять, другое – живых людей. Тебе самому-то не надоело в бардаке жить?
– А в самой милиции не такой же бардак?
Мишаня опять досадливо взъерошил свой ёжик.
– Да так оно! Но пора и порядок наводить! Не с магазинов же начинать.
– Какой из меня советчик?
– Не, ну ты послушай…
Разговор затянулся. В доводах Карасёва здравый смысл, несомненно, присутствовал, но было в нём больше горячности, чем реальности. Молчун пожимал плечами.
– Не с бардаком, Миша, надо бороться, а с причинами. В нашей школе раньше даже сторожа не было, – вспомнил свой разговор с Сытиной. – А порядок был.
– Они там на птичьих правах, как и мы тут с тобой. А милиция – структура власти, у неё права другие.
– И что? В милиции паразитов мало?
– А нечего на других кивать. Чем больше честных, тем меньше гнид…

Домой возвратился поздно. Засыпая, вспоминал разговор то скептически кривя губы, то поддаваясь оптимизму друга. Милиция, конечно, не магазин. Её бы возможности, да в нужное русло. Может, и мне туда податься? Выучиться и сделаться каким-нибудь деревенским Анискиным. Хмыкнул. Но утром мысль показалась не такой и глупой.
Близились крещенские дни. Слюдяная небесная дымка источала холод, прохожие кутались в воротники и шарфы, снег под торопливыми шагами отзывался хрустким и звучным скрипом. Музей закрывался в пять, да к тому же понедельник был нерабочим днём, но, увидев освещённое угловое окно и в надежде повидаться с Наташей Молчун настойчиво постучал в массивную дверь. Виктор Семёнович широким жестом молча пригласил внутрь.
– Раздевайся, – кивнул в сторону гардероба. – У меня как раз чайник поспел.
Это «у меня» огорчило. Прошли в директорский кабинет с двумя обширными столами, генеральским шкафом, диваном у торцовой стены и длинным боковым стеллажом для разномастных журналов, папок и книг. Виктор Семёнович наполнил чашки. Понимающе глянул.
– С полчаса как ушла, экзамен завтра.
– Вы не обижайтесь, что вчера меня не было. Как прошло-то?
– Да не магазин открывали, – усмехнулся Великанов. – Но ничего, лиха беда начало.
Сделал глоток, отставил чашку.
– Честно говоря, был готов и к тому, что кроме властей вообще никто не объявится.
– Что уж так безнадёжно?
– Так не дискотека, поди. В этих залах думать надо.
– Ну да, – согласился рассеянно.
Виктор Семёнович глубоко вздохнул, вгляделся куда-то. Неожиданно улыбнулся.
– Тебя-то что кроме Наташи тут цепляет?
Молчун от неожиданности дрогнул рукой. Смущённо поджал губы и вдруг понял, что цепляет многое.
– Интересно тут. Экспонаты.
– Экспонаты… В музеях, Прохор, не вещи, в музеях история хранится. События… Пойдём-ка.
В отделе Отечественной войны подвёл к стеллажу, где стоял солдатский алюминиевый котелок. Молчун видел его, но, как и многое, оставил без внимания.
– Посмотри-ка на ободок.
По самому краю шла аккуратная и странная надпись мелкой вязью: «Спаси и сохрани». С немым вопросом глянул на Великанова.
– Вещица эта попала ко мне лет тридцать назад из хутора Гремячинского. Таких котелков за войну не один миллион наштамповали, но надпись могла вывести на кого-то из наших земляков, так что увлёкся я этим всерьёз. Хозяин не отыскался, но история выяснилась примечательная. Была в Гремячинском церковь Успения Богородицы, а настоятелем в ней служил отец Илларион. Старенький и глубоко верующий человек. Священника не тронули, не снесли и церковь, а разместилась в ней скобяная артель, которая в войну и перешла на изготовление солдатской утвари. Хорошо, немцы к нам не дошли, церковные книги сохранились. Из них и выяснилось, что на каждом котелке отец Илларион гравировал эту молитву. Никого уже в живых не осталось, а дело рук их и душ теперь под охраной истории. С этого котелка и появилась у меня мысль о музее.
Сощурился весело.
– Ладно! Отогрелся и ступай домой.

После крещенских морозов наступил ветренный и снежный февраль. Мишаня перешёл-таки в милицию, виделись они теперь только по случаю. Но пустоты Молчун не замечал; пустоту всецело заполняла Наташа. Дома после встреч с нею засиживался допоздна, настойчиво и упорно готовился к вступительным экзаменам. Жизнь обретала ясную цель. Мама вздыхала: «Осунулся». О Наташе знала, вопросами не донимала, хотя вздыхала, конечно, и об этом, но он делал вид, что не понимал. Понимал главное: нельзя, недопустимо этим крепнущим отношениям навредить. Случайность – знак небес. Беспокоился и отец, но беспокойство его касалось совсем другого. Отужинали в тот вечер без мамы, была она на дежурстве. Молчун вымыл посуду и уже собрался заняться делом, но Иван Алексеевич шумно выдохнул.
– Погоди-ка… Сядь.
Задумавшись, помолчал, изучающе поглядел в лицо и чуть заметно улыбнулся.
– Правду говорят, что маленькие дети спать не дают, а большие – сам не уснёшь.
– Ты о чём?
– Да с чего и начать не знаю.
– Так с главного! – бодро отпарировал Молчун. – Сам же учил.
– Ну да, – кивнул отец. – Но чего-то я в толк не возьму, уж больно ты на братьев не похож.
Заметил недоумение и уже располагающе улыбнулся.
– Романтизм, конечно, дело хорошее, но тебе ведь уже не семнадцать, армия за спиной, а ты всё никак не взрослеешь.
– В смысле? – удивился.
– Да вот смотрю на тебя, слушаю и сам удивляюсь: вроде не люди вокруг тебя, а ангелочки какие-то с крылышками.
Молчун пожал плечами.
– Плохо что ли?
– Да не плохо, кабы всё так и было. Но ведь не так это, нельзя в этом мире вечным идеалистом жить. И потом друзей у тебя – по пальцам перечесть, и девушка только одна. Или я чего-то не знаю?
– Да всё вы с мамой знаете, нечего мне скрывать. Ну, друзей не густо, ну, девушка – одна, и что?
И тут понял отцовское беспокойство. Повёл головой.
– Не переживай, пап, повзрослел я, способен хорошее от дурного отличить. Просто людей на злых и добрых не делю, во мне самом всего этого через край. Поэтому и стараюсь лишь хорошее вокруг замечать.
Засмеялся, вспомнив.
– Меня Андрей однажды наповал сразил. Вокруг, говорит, ад, а ты живёшь в раю. С тех пор и думаю, что рай-то, оказывается, не снаружи надо искать.
Отец удовлетворённо припечатал ладонь к столу.
– Осмысленная, значит, позиция. Хорошо, коли так. А то я думал, ты в детстве задержался.

Краеведческий музей оживал. Способствовали этому экскурсии с занимательными историями; сказывались знания и увлечённость бывшего учителя. Стали приносить памятные вещи, хотя отбор был аргументированно строгим и принималось не всё. Как-то при случае Молчун высказался, что стоило бы делать экскурсии тематическими и расширить штат. Виктор Семёнович понятливо и немного грустно усмехнулся.
– Правильно предлагаешь. Все мы под Богом, но музей – не только стеллажи, стены и экскурсоводы. На каждый экспонат и у нас заведены формуляры: что, откуда, по какому поводу, в чём изюмина, чем подтверждается. Меня не будет, другие расскажут. История не на черепках покоится, а на событиях. А события – это сначала люди.
Люди. Сколько их – безвестных, появившихся и ушедших, сколько тех, от которых затерялись не только могилы, но и фамилии. В каких черепках хранятся их следы? Но ведь были, жили эти люди, источали своё – неповторимое, небезвестное и нетленное. Останется ли что-то от тебя? Из каких генетических глубин это твоё стремление к природной простоте, почему не хочется суетливых мегаполисов, почему неприятен шум и истеричный смех, почему коробит от хамства, почему вдруг так донимает стыд? Почему, наконец, Наташа? Да, музей – не дискотека. Не для скачек место. Для души. И отец был прав: выбирать придётся каждый день и всю жизнь, всякий раз оказываясь на раздорожье. Помогали бы Небеса в выборе необходимого и оберегали от ненужного.
Молодой зеленью заапреливались деревья. Набухала сирень, призывно мурлыкали горлицы, весеннее тепло опускалось на землю. С высоты пешеходного моста открывалась знакомая с детства даль на заречную гору, на вытянувшиеся составы товарных вагонов, громады элеваторов, крыши домов и уже по-утреннему людный «Арбат». По широким ступеням Молчун легко и бодро спускался в это многолюдье, вдыхал чистый апрельский воздух и слушал зовущий шелест нового в своей жизни дня. Он шёл навстречу этому дню. И безотчётно улыбался.

Художник: Руслан Ахмедов