Mipъ Майи Кучерской

Юноше, обдумывающему житье, без колебаний скажу: делай жизнь с товарища Кучерской. Ведь эталон мейнстримного литератора. Постоянный автор «РЕШки». Лауреат «Большой книги». Любимица Галины Юзефович и Захара Прилепина – впрочем, тот, по своему обыкновению, скорее всего не читал, но одобряет.
А если читать да еще и обдумывать прочитанное, картинка будет далеко не благостная.

NOMEN EST OMEN

Начать придется издалека.
М.К., чтоб вы знали, – непримиримый противник всех и всяческих определений: «Можно просто приклеить ярлычок и выдохнуть. Происходит такое антинаречение имен. Чтобы извлечь из объекта его смысл, сердцевину и назвать ее, нужны усилия, труд души, вдохновение. Это ведь процесс творческий. Ярлыки, навешанные на объекты искусства, – это отказ смотреть в глаза» (Интервью Газете.ru).
Хм. Доктору наук, вообще-то, следует понимать, что всякое позитивное знание начинается с классификации и дефиниций: в противном случае профессор Преображенский не отличил бы гипофиз от простаты. Может, дело в том, что ярлыки-то далеко не всегда льстят авторскому самолюбию Кучерской?
Анна Наринская: «В других местах похожее чаще становится достоянием женского журнала. У нас сегодня, выходит, это более чем полноценный роман».
Виктор Топоров: «Общее комическое впечатление от прочитанного усиливается рассуждениями столь же корявыми или, в лучшем случае, стилистически тусклыми, как и весь роман. Вопрос о том, почему это дамское рукоделье печатают в журнале “Знамя”, даже не встает, – его печатают, потому что Кучерская “своя”».
Так-то, Майя Александровна. Не буди лиха, пока оно тихо. Ведь в нынешнем нашем литпроцессе все точь-в точь по Чухонцеву: «Назвать по имени – срамнее не назвать».

О ВРЕДЕ МЕЗАЛЬЯНСОВ

При поисках имени для кучерских опусов неизбежен вопрос об их жанровой природе. Тут выяснится, что пишбарышня – знатный селекционер, куда там Мичурину: азартно скрещивает ежа с ужом, розу белую с черной жабой, а классический роман – с дамским.
Придется в сто сорок мохнатый раз повторить: в синергии жанров попса неизменно начинает и выигрывает. Привет от Вильяма нашего Шекспира: «Скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту». Примеров – вагон и маленькая тележка: от пелевинского поп-буддизма до иванóвской псевдоисторической фэнтезятины.
Кучерскую не минула чаша сия. Ее героиня – духовно богатая дева. Чаще всего со стандартным приданым: постылая служба, постылая семья, вялотекущее православие. Иногда, для разнообразия, случается застарелая фригидность. Кто бы еще подсказал, в какой микроскоп тут духовность рассматривать. А буде попадется авторессе под руку мужчина – так и его моментально охолостят: «На шее у него висели разноцветные связанные из ниток бусы. В тот день он был одет в шелковую бордовую женскую кофту с вышитыми золотом узорами» («Кукуша»). Кастрации, сколько помню, избежал лишь герой «Тети Моти». За что и сподобился уничижительной авторской ремарки: «русский muzhyk».
Интрига обычно взята напрокат у Горбовской: «Мечется баба меж двух мужиков, / Умная баба меж двух дураков…» Простите, но если баба и впрямь умна, на кой ляд ей два дурака разом? Впрочем, понимаю: иначе писать будет и вовсе не о чем.
И нечем, ибо мармеладно-леденечный стиль заточен под мелодраму: «Больше всего это напоминало ржавый штырь. Воткнутый в сердце» («Плач по уехавшей учительнице рисования»); «Это “не будет” без предупреждения, вероломно прошило сердце тонким ледяным стержнем» («Химия “жду”»); «Вместо сердца в груди лежал крепко слепленный круглый снежок» («Игра в снежки»); «Цветы бросали в нас венки ароматов» («Вертоград многоцветный»); «Желание уже лизало прибой» («Тетя Мотя»).
Ну, и размышлизмы, годные для девчачьего статуса в соцсетях: «Физическая любовь – разговор душ на языке тела» («Тетя Мотя»).
Лавбургеры, скажете? Не спешите с выводами. Не так проста титулованная филологиня.

ТРИ СЛОНА И ЧЕРЕПАХА

Макрокосм Кучерской, под стать средневековому, зиждется на трех слонах и черепахе. Слагаемые дамского покетбука – семья, любовь, терапевтическая доза религии – стоят на фундаменте классической экзистенциальной драмы. Духовно богатая дева просто обязана страдать от несовершенств мира с чисто ханжонковской аффектацией: старательно выпучив глаза и заломив руки. На экране для особо понятливых титр: «Душевныя переживанія»:
«Почему ей так грустно? Почему так гадко, тошно так? Жизнь ее на фиг никому не была нужна» («Бог дождя»).
«Вместо космоса я еду на дачу» («Кукуша»).
Над головами великомучениц вместо нимба реет парфюмерно-косметический слоган «Ведь я этого достойна!» – и космоса, и чтобы жизнь была нужна. А на меньшее девы не согласны: брезгуют.
Работа тошнотворна: «Люди, которые сочиняют газетные заметки, ведать не ведают о языковой вселенной. Слова не били ядром смысла в сознание, исполняя расхлябанный и брезгливый по отношению к читателю танец. Танец разболтанных жирдяев. Студенисто подрагивали поверхностями. Кривлялись, корчили рожи, пукали, испражнялись, ржали» («Тетя Мотя»).
Религия лицемерна, даром что М.К. слывет православным прозаиком: «Один батюшка был людоедом. Приходит к нему человек на исповедь, а домой уже не возвращается. Батюшка их всех съедал. Только в посты все было благополучно, люди у него исповедовались, крестились, соборовались без всяких исчезновений. Благочинный, конечно, знал про эту батюшкину особенность, но всегда говорил, что заменить ему батюшку некем, зато как строго человек держит пост» («Современный патерик»).
Семья омерзительна: «Дети бегут по коридору, кричат “Мама!” Вкусное, пахучее тепло хлева» («Кукуша»).
Секс гнусен: «Обманули все. Толпы стихотворцев, художников, режиссеров, воспевавших чувственную любовь. Врали, врали в глаза, утверждая, что нет в мире ничего слаще этого слияния, а на самом деле пыхтенья, жадной возни на тебе» («Тетя Мотя»).
Девочки, как страшно жить!
Однако ж вот какой парадокс нарисовался. Спросите г-жу авторессу насчет лекарства от скорбей духовных, и она выдаст рецепт без запинки – православие-самодержавие-народность: «Все, от крестьянки до аристократа, жили в окультуренном пространстве, традиционная жизнь, традиция их обымала, сложившийся уклад наполнял глубиной. Оттого-то даже самая ничтожная, самая серая и обыкновенная жизнь оказывалась полна смысла» («Тетя Мотя»).
И очень мне любопытно, отчего при том правильном и глубоком укладе одна нервная особа в речке утопилась, вторая под паровоз пристроилась, а третья так и вовсе на три мокрухи подписалась?

ПРОЗА: ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ

Одну я уже упомянул: кондитерский идиостиль, что служит не изобразительной точности, но авторскому нарциссизму. Извитие словес то и дело заводит Кучерскую в смысловой бурелом: «Целый длинный год рысью пружинит тебе на загривок» («Маскарад в стиле барокко»). Майя Александровна, что вы имели в виду? – аллюр или дикую кошку?
Однако не берите в голову: чудеса здесь в порядке вещей. Икона в огне не горит, а по монастырю бродит призрак святого старца – мистические импланты в реалистическом тексте выглядят инородными телами, но кого это волнует?
Не в первый раз говорю, что внеплановые чудеса удаются нашим писателкам куда лучше. Кучерская – та еще затейница. То дождевик из целлофана соорудит – интересно, надолго ли его хватит? То досрочно, с трехлетним опережением графика наладит выпуск Ford Focus. То обобьет стол «светлым ДСП» (почему-то в мужском роде) – не слышал, чтобы ДСП использовали для облицовки мебели. То вручит древним русичам секундомеры, чтобы точно знали: жить вонючему басурману-татарину остается девять секунд.
Психологическая достоверность – ровно того же свойства, что и фактическая. Нищая студентка консерватории на последние гроши катается на такси – исключительно из удовольствия рассказывать водителям небылицы. Тупой сисадмин, тот самый русский muzhyk невзначай становится приверженцем Дао. Бизнесмен безропотно принимает дикое условие любовницы-попадьи: встречаться раз в год, а все остальное время – без руки, без слова. Две мокрощелки в первую же минуту знакомства начинают целоваться – ах, любовь нечаянно нагрянет.
Как и развязка. Точнее, полное ее отсутствие, характерное для малой прозы М.К.: безбожно затянутая экспозиция без малейшего намека на самую завалящую коду. «Среднестатистическое лицо»: 36-летняя скучающая мать семейства будет долго и нудно перебрасываться эсэмэсками с незнакомцем, а как дойдет дело до свидания, так тут и занавес: «Изо всех сил тянет на себя громоздкую деревянную ручку, истертую, еле еле отворяет тяжелую дверь. Сейчас она увидит его». «Маскарад в стиле барокко»: ну, покаталась барышня на такси и даже получила предложение выступить на приватной вечеринке под видом поп-дивы – голос оказался похож. И тот же самый облом в финале: «Гулкая, жадная тишина. Я выхожу на сцену». И опять-таки занавес.
Надо сказать, это не худшее испытание для читателя. «Вертоград многоцветный» примерно на четверть состоит из подражаний младенческой речи и родительскому сюсюканью: «Ммм. Ммм. Лль м. Лль. Мм. Уууу. Бо бо! А а а а! Бо! Мммм. Пук! Ка ка. Пи пи. Бо бо». Попа, пипа и сися также налицо. Видимо, надо умилиться, но эффект прямо противоположный: выворачивает наизнанку.
Вот, кстати, об этом…

LA NAUSÉE

Если и есть в кучерской прозе лейтмотив, то это поголовная тошнота и рвота.
«Тетя Мотя»: «Все-таки успела вбежать в туалет. В унитаз лились жеваный хлеб, кислое молоко, жареная картошка. Она блевала. Дальше. И ясно было, пока не выблюет все, до последней капли желчи, не будет этой бурной реке конца».
«Игра в снежки»: «Вырвала в туалете, вернулась в комнату, сказала почти без слез: “Потом, потом давай”. Насильно помогла ей одеться, волоком волокла по метро, привела к самому подъезду. Саньке стало плохо, Анька повела ее тошнить к гаражам».
«Плач по уехавшей учительнице рисования»: «Меня сразу же затошнило тогда».
«Химия “жду”»: «Нужно было пробиваться сквозь постоянную тошноту».
И се мудрыя жены откровение: тошнота николиже отпадает, аще же пророчест¬вия упразднятся, аще ли матюги умолкнут. Ибо мир недостоин духовно богатой девы: ни молока птичьего, ни сала комариного, а вместо космоса – дача.
Но не взыщите, Майя Александровна: действию всегда есть равное противодействие. Как сказал еще один классик, театр закрывается, нас всех тошнит.