Мы жили духом

«Вспомни свою школу, напиши о ней», – попросили меня журналисты из районного центра Каратузского, что на юге нашего Красноярья.
Вспомнить-то не штука, братцы мои, но ведь школьные годы – это целая эпоха в жизни каждого из нас. Как уложить её в куцую газетную статейку? Поневоле придётся обойтись беглыми штрихами…
Начну с учителей. Без сомнения, именно они «делают» школу. Но прежде позволю небольшое отступление. Когда я окончил в своём Таскине семилетку, родители мои, малограмотные крестьяне, отнюдь не настаивали на моей дальнейшей учёбе. Отец говорил: «Вот твой дом, твоё хозяйство, оставайся, работай. Хочешь учиться? Что ж, поезжай. Но никто ещё из нашей деревни в министры не вышел».
Я бы, может, остался, но у меня был пример. Классе, наверное, в шестом ездили мы в райцентр на соревнования по городкам. Я был капитаном команды. Из-за ненашенской формы здешних бит мы с позором проиграли всем. И пошли развеяться на речку, к каратузскому пруду (был такой!). У кустика ивы мелькнул рыбак. Приятель мой Гришка Филимонов, который частенько бывал в Каратузе, шепнул мне: «Десятиклассник!» Мною овладело любопытство. Поскольку таскинцы обычно ограничивались «домашней» семилеткой, я прежде не видел живого десятиклассника. И вот, ползком подобравшись к иве, стал рассматривать его. Это был парень в чёрном пиджаке и чёрной шляпе с высокой тульёй. Он сидел на коряжинке и читал толстущую книгу, лишь иногда взглядывая на поплавок. Рядом лежал раскрытый портфель, из которого ещё торчали разные книги. Их обладатель казался мне академиком. Ломоносовым! И в ту минуту я решил, что тоже буду таким. Учёным. И пришёл в восьмой класс каратузской средней школы. Точнее, приехал на лошади. Нас с приятелем и однофамильцем Федькой Щербаковым привёз его отец Савватей, бригадир тракторного отряда.
Нынче модно охаивать старую «заидеологизированную» школу, выставлять тогдашних учителей начётчиками, невеждами и самодурами. Я категорически против этой лжи. У нас были замечательные учителя. Все они желали нам только добра и учили добру. И каждый был личностью. Они до сих пор стоят перед моими глазами.

Вот физик Станислав Поцекайлик с непременным бордовым шарфиком на шее, прихрамывая, входит в класс и открывает журнал: «Шчербаков?» – «Здесь!» – «Ты попал в полынью, намочил валенки, они покрылись на морозе льдом. Почему же тепло твоим ногам? Объясни, с точки зрения малекулярно-кинетической теории».
Я и доныне под все физические явления подвожу эту мудрую теорию…
Вот, прослушав мой доклад о тугоухом чудаке из Калуги, гениальном первопроходце русской космонавтики Константине Циолковском, другой физик, строжайшая Клавдия Георгиевна с короной кос на голове одаривает докладчика редкой похвалой и ещё более редкой улыбкой.
Вот сдержанно-суховатая историчка Александра Ашмарина постукивает указкой по столу. Она тоже, нам кажется, пересаливает в строгости, и только через годы мы осознаем, насколько добра её душа и справедлив прямой характер. Кстати, Александре Родионовне были отпущены долгие дни на земле, и когда она не столь давно отмечала 90-летний юбилей, мы, бывшие каратузские ученики, конечно, тепло поздравили её с этой почтенною датой.
А вот вбегает в классную комнату трепетная «немка» (можно бы и без кавычек, она впрямь из рода приволжских немцев, ссыльных переселенцев) Эльвира Богдановна в светлом платье с фонариками по плечам и на ходу бросает: «Вэр ист хойте орднер?» Она тоже строжится, но мы-то знаем её отзывчивое сердце. Мы даже завидуем старшим соседям через стенку, у которых она классная дама.
Вот звонкая разговорчивая «иностранка» Валентина Васильевна, Валь-Вася, вот тихая большеглазая математичка Галина Николаевна, вот интеллигентный молодой историк Людвиг Яковлевич Скубира…
Ну и, конечно же, часто вспоминается наш отменно колоритный литератор Александр Николаевич Генцелев. Представьте такую картину. Перед самым звонком на урок, строча как пулемёт, подлетает к школе мотоцикл и разом смолкает, уткнувшись в крыльцо. В болотных сапогах бодро входит в класс лобастый Генцелев, ставит в угол зачехлённое ружьё и с маху начинает читать Гоголя. В лицах, на разные голоса, с невероятной выразительностью. Мы сидим с открытыми ртами и даже сожалеем, что звонок с урока раздаётся так скоро. Но Генцелев решительно захлопывает книгу и вскидывает на плечо ружьё. А через минуту мы видим в окно, как он, оседлав мотоцикл, стрелою вылетает за село – к реке Амылу или Маковкину пруду –

Туда, где росы-самоцветы
Горят на травах и кустах,
Где коростели до рассвета
Счищают ржавчину в зобах…

Александр Николаевич был страстным охотником и поэтом и лучшие свои строки написал о природе. Именно он первым благословил меня на литературную стезю. Когда районка напечатала мои скромные «любительские» стихи, он, придя на урок, процитировал на память пару строчек и поставил мне в журнал пятёрку по литературе. Но заметил при этом: «С известным авансом»... Так я впервые получил авторское вознаграждение. Авансом...
После окончания школы летом я приехал в районный центр получать паспорт. Между прочим, по разрешению колхозного собрания. Генцелев, встретившись мне на улице, коротко бросил: «Слышал, идёшь на филфак? Одобряю». И пожал руку…

Вспоминая о наших учителях, я недаром подчёркиваю их строгость. Да, мы учились в атмосфере требовательности и спроса. Достаточно сказать, что ежегодно сдавали по семь, по десять экзаменов. Тогда нам это не очень нравилось, но теперь я благодарен старой школе, что она не оставляла времени для шалопайства, для всяких тусовок с питьём «Клинского», курением и наркоманией. К счастью, не было и видиков. Мои наставники, начиная от первой таскинской учительницы Веры Андреевны Лучинкиной, которая не теряла нас из виду всю жизнь, и кончая преподавателями средней школы, столько вложили в меня, что я свободно одолел конкурс (семь человек на место) в Красноярский педагогический институт, а потом ещё закончил два вуза, и все – с отличием.
Мы, понятно, не только учились, но и отдыхали, занимались спортом, участвовали в художественной самодеятельности, где блистали тот же Генцелев, артист не меньший, чем поэт, и экстравагантный директор школы историк Сухотин. Помнится, даже ездили в Минусинск на кустовой смотр, где я читал стихи. Ну и, конечно, как все в годы юности, мы влюблялись. С одной из моих школьных тайно возлюбленных, смугловатой буйноволосой Надей Кононовой, я позднее встретился в Красноярске и, не долго думая, женился на ней на 22-м году от роду. Она призналась, что в Каратузе я сразил её эполетами. Я жил тогда на улице Колхозной у медсестры тёти Ути Кузьминой, седеющей солдатки. Однажды к ней в гости приехал сын Пётр, моряк, выпускник Макаровского военно-морского училища. Он дал мне на вечер свой чёрно-золотой китель. В форме морского волка я и очаровал будущую жену. Воистину «о, эполеты, эполеты, ваши звёздочки – путеводительные звёздочки»…
Разумеется, были у нас и трудности, прежде всего – бытовые. Нашим каратузским одноклассникам, жившим дома, – Виктору Зорину, Лиде Епифановой, Толе Гришину, Вене Алексееву – наверное, было полегче, чем нам, деревенским – Шурочке Попеляевой, Ване Кудашкину, братьям Горбуновым… Например, мы, таскинские ученики, каждую субботу после занятий ходили пешком домой (за двадцать пять километров!), чтобы набрать на неделю нехитрых продуктов. Таскались с котомками и в дождь, и в мороз, и в пургу. Жили-ютились на частных квартирах. Скажем, у тёти Ути Кузьминой, имевшей взрослых сына и дочь, нас, постояльцев, было трое. Я спал в прихожей на топчанчике, под которым зимовали куры. Петух будил меня на рассвете. Может, потому я до сих пор встаю по-деревенски рано…
Но мы не замечали этих неудобств. Мы жили книгами, идеалами, жили духом. По Божьим заповедям, хотя на дворе были внешне безбожные времена. И если по нынешние дни не продали бесам душу, то это тоже – благодаря нашей школе, нашим лучшим в мире учителям.