Два рассказа

Марике эже посвящается!

Тетя

– Паша, что творишь, негодяй ты этакий?! – бабушка вопила, приближаясь и размахивая скалкой. 
Несколько раз схлопотал по лопаткам и, заплакав, стал убегать. Спасаясь, взобрался на покатую крышу сарая. Один конец приходился кверху, а другой книзу – так, что со двора видно всю крышу. Именно поэтому бабуля все не могла угомониться и продолжала ругаться:
– Да чтоб ты сгорел! Дед твой на войне фашистов бил кучами, а ты?! Тьфу на тебя, да и только! Ноги и руки обломать тебе мало. Галя, Галя!.. А ну-ка иди сюда, погляди на своего сына. Весь в тебя – без серого вещества. А ведь говорила я Максимке не брать тебя в жены. Нет, взял на мою и свою голову – кричала бабушка с искривленным от злобы лицом. 
– Вер’ванна, да угомонитесь вы уже когда-нибудь или нет?! – кричала в ответ мама, выходя из дома во двор. – Достали! Бубните с утра до ночи. С ночи и до утра. Бэ–бэ–бэ и бэ–бэ–бэ, нет бы помочь: помолчать. Я что там, по-вашему, лежу на гамаке и коктейли попиваю?! Видите же, что дел невпроворот! Одна горбачусь, спину к вечеру не разогнуть. А Максим – хоть и люблю его – все равно не лучшее предложение, что мне делали. А знай я, что в придачу вы полагаетесь, так и вовсе задумалась бы. Вы ни меня, ни внука, так сына пожалейте… будете надоедать – брошу все и уйду! Вот посмотрю тогда на вас! На то, как вы будете днями напролет стирать, убирать, готовить, мыть, дрова колоть да сено косить! – истерично выпалила мать.
– Ишь, какая! Пугать вздумала. Я Максимку без тебя счастливым тридцать лет растила и еще пятьдесят смогу! Вы посмотрите на нее, аристократка, белоручка. Тьфу на тебя! Я в твои годы и сено полями косила и танки ремонтировала, на войне мужиков на спине с поля боя выносила! – бабуля вытрясала молнии из пальца перед лицом мамы.
– Ой, Вер’ванна будет вам, а! – сонливо произнесла мать. – Будь я на войне вместо вас, я бы по три мужика выносила с поля боя. Да что там носить, я бы сама сражалась и фашиста била. Максима вырастили таким счастливым, что эта сволочь каждый день напивается, да так, что по ночам хуже свиньи хрюкает, – мать подошла к бабушке вплотную и уперлась руками в бока, напоминая королевскую кобру, готовую ужалить.
– Вы посмотрите на нее! Кажись, драться собралась… а ну, бей, проверим из какого ты теста слеплена! Что, кишка тонка? Бей, кому говорят, сатанинское отродье! – бабушка не уступила бы в воинственности никому. Выпятив свою, она уткнулась в грудь матери.

Обыденная сцена моей повседневной жизни каждый раз воспринималась мною болезненно. Наблюдая с крыши сарая, мне не хотелось быть частью этого, и я отвернулся, спрятал голову в коленях, закрыл уши ладонями. И все равно не мог успокоиться. Плакал. Молоко матери, взрастившее меня, волновало кровь и не оставляло равнодушным к ее страданиям. Так же как и гены бабушки не давали встать на сторону матери.
Бабушке исполнилось семьдесят два года, из которых она выстрадала последние десять, испытывая боль утраты и скорбь по дедушке. Со дня смерти дедушки ее здоровье стало ухудшаться. Ко всему прочему, она – ветеран войны, вынесшая невзгоды и трудности фронтовой жизни. Война дело не женское и не детское. Однако ужасы, которые она являет, не обойти стороной никому. Контузия – лишь малая, видимая часть изменений, которые имели место внутри нее, в душе, в сердце, в голове. Она плохо видела и ушла из жизни незрячей. Ее мучили кошмары, и она вскрикивала во сне с неистовой силой, отчего всем в доме становилось тревожно на душе. В конце жизни на нее находили галлюцинации, и она нередко разговаривала с растениями во дворе. Не будь у бабушки дочери – моей тети – Ольги Дмитриевны, она стараниями отца давно оказалась бы в доме престарелых.
Мать была провинциалкой. Отец прожил два года на окраинах страны – командировка по работе. Приехал домой с супругой и грудным ребенком – мною. Дед и бабушка со стороны матери – люди небогатые. Когда узнали про жениха с краев небесной глазури и вечной воды, они с радостью благословили и отпустили дочь.
Бедность взрастила в маме силу, характер, заставляя бороться каждый день, чтобы ее не нашли окоченелой, с иссохшими губами, выпуклыми глазами, раздувшимся животом, в одном из четырех углов ее холодного, глиняного дома. Поэтому она не испугалась ни обветшалого дома, ни заросшей сорняковой травы, обступившей дом, ни разграбленной изгороди и разбитых оконных стекол, ни отсутствия утвари, ни болеющей матери супруга. Ее крепкий торс и сильные руки давали возможность делать мужскую работу, пока отец пил, а тетя была на работе. Сил у матери было хоть отнимай, но энтузиазм из-за бесконечного недовольства бабушки стал увядать, словно цветок, поливаемый чаем. Однажды мать захотела бросить все, взять меня с собой и уехать домой. Но не успели мы собрать вещички; состоялся разговор с тетей Олей, и мы остались навсегда. Мать часто в порыве гнева – условия жизни давали о себе знать, и со временем нервишки стали ни к черту – уверяла бабушку, что уйдет, но, так же как и остальные слова, они забывались, стоило тете прийти домой.
В ссорах с бабушкой мать нашла отдушину и не стеснялась выплеснуть свои эмоции. Бабушка же нашла свою борьбу – противостояние, которое давало ей стимул жить дальше.
Я с уверенностью рапортую: не успей отец вовремя – беды бы миновать не удалось. 
– Ма-ать?! Любимая?.. Ты две-ерь мне открой люби-и-мая ма-я – пел отец, схватившись за изгородь, которая ходила из стороны в сторону, когда он пытался выстоять, шатаясь от опьянения.
– Ну прекрасно! Просто отлично! А, Вер’ванна, вы посмотрите, как он счастлив, – подтрунивала мать.
– Так и есть, дорогая! Ох, как же я счастлив. Мама, обними меня! Что такое? Не любишь? – искренне вопрошал отец.
– Позор! Тьфу и тьфу на тебя! Отец твой – Дмитрий Парфенович, – царствие ему небесное, на войне фашистов бил кучами, а ты?! Как тебе не стыдно?! Тьфу на тебя, да и только! – бабушка саданула костылем отца и, не переставая ворчать, зашла в дом. 
– А куда это вы собрались Вер’ванна?! – кричала мать уже вошедшей в дом бабушке. – Вы же говорили, что мужчин с поля боя таскали, а стало быть, сына родного бросите?
– Так ты ж по три за раз перетащить клялась? Вот! Для начала одного победить попробуй. И это не поле боя! – высунув голову из окна кухни, ответила бабушка. Но маме уже было не до нее. 
– Ни дня без свинства! Да когда же это кончится? – мать, пыхтя, тащила отца в сарай.
Когда отец выпивал, его укладывали в сарае. Деревянные коробки для хранения яблок и абрикосов, покрытые сеном, служили отцу не самой удобной, но кроватью. Разумеется, гуманная тетя Оля не допустила бы такого отношения к своим родным, но она жертвовала братом ради племянника. Несмотря на то, что тетя прилагала усилия, чтобы положить конец отцовским пристрастиям, она считала: брат сам виноват в животной жизни, которую вел.

Мать с первых минут зауважала тетю Олю из-за ее способности жертвовать своими интересами и увлечениями ради других. Она работала больше всех. И работа у нее была тяжелее, чем у всех членов семьи вместе взятых. Но даже это не смогло сломить ее дух. Ни один из соблазнов не смог заставить ее перейти на темную сторону, где царит зло и негатив, огорчение, недовольство и бесконечные крики – крики боли, жестокости и отчаяния. Даже умирая в муках, в глазах ее не переставали светиться преломленные лучи, которые отображали ее добрую и нежную натуру. Она была слишком мудрой, чтобы тратить время весьма ограниченной, короткой жизни на ссоры с близкими людьми. 
Усталая улыбка на лице – единственная улика, неувязка, которую не могла скрыть тетя. Я уверен, будь у нее шанс прилечь, она бы непременно воспользовалась возможностью отдохнуть. Но вместо этого она приходила с работы и принималась помогать матери. Возиться со мной – играла, учила, показывала, рассказывала и давала мне те знания, что развивали, делали сильней и умней. Дальше шла растереть спину и конечности бабушки. А также успевала погладить, укрыть отца в сарае. А затем, шла укладывать меня спать и, рассказывая добрую сказку, засыпала вместе со мной. Я ни разу, так и не дослушал сказку до конца – настолько нежным, убаюкивающим голосом обладала тетя. Она строила в моей голове мир грез, надежды, добра, веры и безопасности, но стоило ей уйти на работу, как все остальные принимались рушить этот хрупкий мир. Оглядываясь в прошлое, мне кажется, что, уже будучи ребенком, я понимал Прометея, как никто другой. Тетя Оля за ночь восстанавливала психику дитяти, а на утро домочадцам вновь было чем поживиться. 
– А ну, слезай, сволочь такая! Что ты там ревешь, как будто я умерла! – кричала мать.
– Стой!.. Кому говорят?! Др-р-р… – бормотал отец.
– Что?! Я тебе сейчас покажу др-р-р. Лошадь он увидел, скотина такая! – мать в остервенении била лежащего на земле отца, который принимал увесистые удары весело посмеиваясь.
Мать запыхалась. Присела, чтобы перевести дыхание.
Чуть погодя, отец, облокотившись, приподнялся и увидел меня: 
– Пашка! Сынок, ты чего туда залез? Упадешь, сломаешь что-нибудь. Слезай!
– Ух ты! Вспомнил, что сын у тебя есть?! Не смеши, ей Богу… И вообще, кто его туда залазить научил? Не победитель ли номинации «Отец года»? – язвила мать.
– Поигрался и хватит. Ну же, слезай. – Отец поднялся с земли и сурово спросил мать: – Отчего ревет?
– Хм! Глядите-ка. Наш… – недоговорила мать.
– Отвечай! – рявкнул отец. 
Отец, несмотря на свой невысокий рост, был добродушным и веселым человеком. Его ахиллесовой пятой была выпивка. Он не мог отказаться от пагубной привычки и чувствовал себя виноватым перед семьей. Отчего ему приходилось терпеть периодические обвинительные приговоры и сцены злости матери. Отцу ничего не оставалось, кроме того, как переводить оскорбления в шутку и, посмеиваясь, получать лещей то полотенцем, то ладонями, а иногда и чем-то увесистым. Но стоило отцу сдвинуть брови, выдвинуть вперед грудь и взглянуть сурово, безапелляционно на супругу или мать, как внутри них огромный, бушующий океан заносчивости испарялся, оставляя за собой пустыню страха. Все в доме боялись этого состояния отца. Из опыта знали: успокоить его – дело трудное и всегда опасное, с непредсказуемыми последствиями. Отчего и старались дальше не злить, а ему угодить.
– Не знаю. Ей-богу, Митенька, не знаю… Я выскочила, а он уже на крыше, и мать на него кричит, – от испуга изменившись в лице, лепетала мать. 
– Мать! – отец кликнул бабушку.
– Чего тебе, сынок? – бабушка выглянула из дома. 
Бабуля, завидев грозное настроение отца, стала сразу мягче на разговор.
– Почему Пашка плачет? Зачем на крышу залез? – спросил отец.
– Так этот… Сынок, ты только не серчай… Внучек-то банки с вареньем, те, что в сарае лежат, разбил, – ответила бабушка. 

Десятью минутами ранее бабушка, не в силах сдержать свою злость, поносила, стараясь побольнее ушибить, меня. Возможно даже, что еще не простила своего пятилетнего, единственного внука, но знала: все ее обиды, злость – ничто по сравнению с гневом отца. И по сему она пыталась смягчить участь своего внука.
 – Как разбил? Быть не может… – мать вскочила и побежала в сарай.
Вышла, обтирая глаза рукавами халата и еле слышно бормоча: «Сволочь!», «Паразит!», «Месяц жизни извела на эти банки… а сахару! Сахару-то потратили. Сколько денег даром!».
Отец посмотрел на мать, потом на меня:
– Разбил?.. Разбил, я спрашиваю? 
– Я… я…
– Слезай.
– Ты обещаешь…
– Слезай, я сказал… – отец попытался вскарабкаться по лестнице. – По–хорошему говорю, сейчас заберусь и сброшу!
Не успел я коснуться земли, как получил ремнем и повис на лестнице. Отец потащил меня на расправу в сторону сарая от глаз слабонервных. Рев матери раздался на весь двор, заглушая мой плач. Бабуля кричала что-то из окна. Отец оттолкнул подбежавшую мать, она упала на землю. Помню, как я навзрыд молил отца простить меня: «Папа, папа, обещаю, я так больше не буду! Прости меня, пожалуйста, прости! Обещаю, обещаю!»
Вдруг кто-то сзади вырвал меня из рук отца. Подняв голову, я увидел тетю. Не произнеся ни слова, она обняла меня. Взяв на руки, стала гладить по затылку. «Оставь его, Оля!» – прорычал отец. Но тетя не послушалась и вынесла меня на улицу. Посадила на скамейку, а сама присела напротив и стала успокаивать: «Ничего страшного. Ну, ну, успокойся, малыш. Маленький мой, зайчонок». Обхватила ладошками щеки и принялась целовать.
Не успели слезы высохнуть, как руки, карманы кофты и штанов были наполнены шоколадными, сосательными и карамельными конфетами. В магазине – детской лечебнице от всех психических расстройств – я позабыл обо всех невзгодах, обидах и бегал, дергая за юбку тетю, чтобы обратить ее внимание на те или иные сладости. Не успела она заплатить, как ей приходилось снова доставать кошелек из сумки. Мой удивленный лепет, счастливые гримасы, воодушевление смешили продавщицу и умиляли тетю. Бедная! Клянусь, она готова была платить и платить… отдать любые богатства на свете, все, что имела, чтобы эти радостные моменты в жизни семьи преобладали, нежели те, негативные, которыми мы жили. 
Когда резервуары детского счастья были набиты до отказа, я занял место на руках тети. Лег на ее плечо, обхватив шею руками с полными ладонями конфет. Бесконечный страх, что кто–то может забрать мои конфеты, преследовал меня и заставлял крепче сжимать кулаки, прижимая их к спине тети. Я боялся заснуть. Боялся, что если усну, то не смогу как следует следить за своими сокровищами. Именно поэтому я наблюдал, как однообразные дома проплывали передо мной, одетые в белые или коричневые шубы. Разливаясь цветами, пестрели изгороди. Речушка щебетала, ударяясь о камни. Мальчишки с гоготом взбирались и выпрыгивали из старенького, заржавевшего ЗИЛа без колес. Лучи солнца, проникающие сквозь могучие тополя, щекотали лицо. 
Мы шли в гору, оставляя позади наше село. Я чувствовал грудью, как от напряжения сердце тети учащенно билось, а дыхание сбивалось. Но она все продолжала идти. Лишь изредка с дрожью в голосе говорила мне: «Потерпи родной! Чуть-чуть осталось… почти пришли». Легкий ветерок то и дело проносился, заставляя пшеничные колосья петь. Легкий парфюм тети – запах дома и безмятежности дурманил голову. Поле раскинулось до самого предгорья и площадью составляло более десяти гектаров. Однако если выйти с конца села, с крайней западной улицы, можно было пересечь его и добраться до горы за тысячу шагов. Так мы и шли. Солнце припекало не на шутку, и я начинал хныкать. Тогда тетя сняла свой платок с головы и укутала меня в него. Ее длинные до поясницы волосы разлетелись на ветру, и она, опустившись на корточки, стала перебирать вещи в сумке, силясь что-то найти. Задумчиво посмотрела на меня. Затем подняла глаза к верху и приложила указательный палец к кончику носа. Вдруг вытащила из сумки шпильку и начала щекотать меня, при этом сама заливалась смехом.
Один из самых лучших моментов в моей жизни. Я помню его, будто это происходило вчера. Горы, чистый воздух, огромное поле, краев которого не видно, и лишь мы вдвоем – два ребенка, два сердца, готовых разорваться от взаимной любви, неподдельно хохочущие и переполненные счастьем. Как же она была красива тогда, убегая от меня. Ее женственные руки, пальцы грациозно скользили, рассекая ветер. Тонкая талия, ноги, шея на зависть самому изящному лебедю. Непоколебимая вера в лучшее, желание жить заставляли ее светиться изнутри. Белые зубы, греческой формы нос, изящные линии губ, миндалевидные, вобравшие в себя всю любовь мира карие глаза. Ах, чего бы я не сделал, чего бы не отдал, чтобы вернуть эти моменты своей и ее жизни…

Дальнейшие тяготы пути я проспал. 
Когда я проснулся, тетя тихо всхлипывала, вглядываясь вдаль…
С пика горы виднелось село и бескрайнее море. Уже давно заброшенное, обветшалое здание из глины, пару елей в дали, абрикосовое дерево да скамейка под ним – все, что было на вершине этой маленькой горы – предвестника больших, могучих и вечных гор. Солнце заходило за горизонт. Апельсиновые облака заполонили небо. Земля светилась, залитая лучами солнца. И будто сам воздух был пронизан легкими тонами оранжевого цвета и наполнен теплом.
– Почему ты плачешь? – спросил я, сам готовый заплакать.
– Ну что ты? Что ты? Не плачь, маленький! Я плачу оттого, что так красиво вокруг. Потому что ты самый миленький, красивый мой мальчик. И я безумно люблю тебя. Так люблю, что хочется съесть!
Я вытер ее слезы. Она улыбнулась и поцеловала меня по два раза в каждую из щек.
Мы любовались закатом до тех пор, пока солнце не скрылось.
Через несколько месяцев тетя тяжело заболела – у нее диагностировали рак. Тогда я не воспринимал всерьез болезнь тети – до последнего верил, что на утро она воспрянет, и мы непременно поиграем еще…
Я заподозрил неладное, когда отношение других членов семьи ко мне изменилось. Многое прощали, стали терпимее и уже больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не повышали на меня голоса.
После я узнал, что ее последним желанием было, чтобы племянник вырос, не испытывая негатива, давления и криков… чтобы рос счастливым – в счастливой семье. 
Помню, как несколько месяцев она отчаянно и отважно сражалась с болезнью, пряча ее удары за ширмами из своих улыбок. Лишь прерывистая речь и дыхание, пот на лице выдавали истинную степень ее мучений. Она не показывала мне свою боль до последнего вздоха – пыталась улыбаться, даже тогда, когда губы ее дрожали, отказываясь слушаться, а на глазах выступали слезы.

Помню:
крики и плач родственников…
тысячу людей, заполонивших нашу улицу…
и скорбь…
их…
и мою.

Трудный день

Я встал до того, как зазвенел будильник.
И не я один.
Солнце еще пряталось за горизонтом, но уже подглядывало в сегодняшний день, оголяя свою челку. Машины – два грузовика с трехместными кабинами, набитые провизией и бронированный «Хаммер» с башенной установкой вместо крыши, из которого торчал пулемет – стояли на изготовке.
Позавтракали.
Меня привели в соответствие с положением – проинструктировали: «Что бы ни случилось – команды выполнять четко. Понятно? Не мешкать!.. Остальное сами сделаем». Одели в бронежилет и каску. Усадили в грузовик на место посередине.
Ровно в шесть колонна выдвинулась к месту назначения во главе с «Хаммером».
В Б*****е даже благотворительность – эта тщательно подготовленная спецоперация. Все изучено и спланировано до мелочей. Чтобы не убили.
Почти два часа ехали молча. Не убирая пальцев с курка, сосредоточенно смотрели по сторонам. Вглядывались в людей, их руки. Наблюдали за окнами и крышами зданий.
Мы выехали из города и только расслабились, когда радиосвязь нарушила молчание:
– Альфа, прием!
– База, я Альфа, на связи, прием! – ответил связист, сидевший с нами. 
– Альфа, командира мне, срочно!
– Есть, командира!
Связист велел водителю условным знаком остановить главную машину.
Из машин вывалили солдаты, и заняли позиции по обе стороны дороги.
Командир разговаривал по рации недолго. Уперев руки в бока, постоял с полминуты. Затем окликнул Рому. Вытащил из нагрудного кармана небольшую карту. Развернул и тыкал в нее пальцем, а Рома кивал. После, сложил карту обратно в карман. Похлопал подчиненного по плечу и дал знак остальным садиться по машинам.
К нам подсел Рома. Связист сел в Хаммер, который развернулся и помчался обратно в город.
– Они?.. – спросил я.
– Они не поедут. Вперед! – скомандовал Рома.
– Что–то случилось?
– На Бадахшане напали на базу передового развёртывания. Начальство стягивает все силы туда.
– Понятно.
Дальше мы ехали молча.

Через три часа пути Рома скомандовал по рации двум товарищам, сидящим в позади идущем грузовике:
– Приготовиться!
Оставалось двести метров – один поворот до пункта выдачи гуманитарной помощи, когда кабина затрещала под градом пуль. Водителю снесло треть головы. Грузовик въехал в каменную глыбу и заглох.
«РПГ! (1) Из маш…» – прозвучало по рации, когда грузовик позади нас взорвался.
– Из машины! Бегом! – крикнул Рома.
Не успели мы вылезти из грузовика, как оказались под прицелом. Больше тридцати мужчин с автоматами наперевес, минометами и РПГ, выскочив, будто из–под камней, окружили нас. Одетые в белые, коричневые и черные платья ниже колен. Одни стояли в ожидании, кровожадно облизываясь и потирая курки автоматов. Другие что-то кричали. Некоторые смеялись.
Один из них приблизился, не отрывая щеки от приклада. Целясь в нас, прокричал:
– Шумо кистед? (2)
– Мы пришли с миром, – сказал Рома, медленно поднимая руки.
– Ту мемирӣ! Ту бо забони кофирон гап мезани! (3)
– Мы пришли с миром. We've come with peace, (4) – повторял Рома. – Мы вам не враги. Не враги. Хорошо?.. Вот, смотрите, я покажу, – он потянулся во внутренний карман жилетки.
Прозвучала автоматная очередь.
Рома упал навзничь. Не прошло и двух секунд, как он откашлялся кровью. И будто утопающий пытался поглубже вздохнуть. А глаза раскрылись, словно старались напоследок увидеть больше.
Я инстинктивно шагнул в сторону Ромы, но меня предупредили:
– Як қадами дигар ва шумо пайравӣ хоҳед кард. (5)
Я не знал их языка, но понял, чего от меня требуют. Когда я кивнул, он присел на колено рядом с Ромой. Одернул жилетку и засунул руку в тот карман, к которому тянулся Рома. Вытащил синюю, прямоугольную корочку – удостоверение сотрудника. Раскрыв его, он долго читал содержание. После, нахмурил брови, вопросительно посмотрел на меня, потом снова вгляделся в удостоверение. Затем, бросил документ. Обернувшись, крикнул:
– Ин онҳо нест! (6)
Он убрал автомат за спину. Присел на колени и обхватив шею, приподнял голову Ромы.
– Шумо кӣ? Он аз куҷо пайдо шуд? (7) – сказал он.
Рома давился кровью, силясь одновременно отхаркнуть ее и глотнуть хоть сколько-нибудь воздуха. Глаза его усиленно мигали и лишь на мгновение, широко раскрывшись, застывали, а затем моргали с новой силой.
Он услышал вопрос. Посмотрел на задававшего и, улыбнувшись, показал окровавленным, трясущимся пальцем на грузовик с провизией, затем ткнул им в сердце своего убийцы, оставив на белом одеянии кровавое пятно.
– Это вам! – сказал Рома и испустил последний вздох.
Рому похоронили по традициям, чуждым его вере.
Меня взяли в плен. Но это уже совсем другая история.

Примечания:
1) РПГ - (социолект) ручной противотанковый гранатомёт многоразового применения. Предназначен для борьбы с танками, самоходными артиллерийскими установками и другой бронетехникой, может быть использован для уничтожения живой силы в укрытиях, а также для борьбы с низколетящими малоскоростными воздушными целями.
2) Кто вы такие? (перевод с тадж.)
3) Ты умрешь! Ты говоришь на языке неверных! (перевод с тадж.)
4) Мы пришли с миром. (перевод с англ.)
5) Еще шаг, и ты последуешь за ним. (перевод с тадж.)
6) Это не они! (перевод с тадж.)
7) Кто ты? Откуда тут взялся? (перевод с тадж.)

Художник: В. Шульц.